Одна на двоих

Лорд Сделать это в одиночку, глубокой ночью. Втайне от всех. Спрятаться в душевой («станешь дурачком, поплывёшь по серебряной воде, будешь улыбаться всегда»). «Лунная дорога»: отблеск на дне стакана и горечь на языке; он выпил, потому что два дня назад увидел на стене коридора кривые буквы и они сказали «Ходи Верной Дорогой Строго Вверх», а он сразу понял, о чём это. Но перед тем, как выпить, взял гвоздь и процарапал на руке слово. Он откуда-то знал, что Там может всё забыть, но забывать было нельзя, потому что он дал обещание, самое важное в жизни. Он обещал достать шестерёнку (вернее, спасти чужую жизнь или смерть — вот что он обещал). «Не факт, что выплывешь, детка», — вспомнил он слова Табаки. Слова относились не к нему, но были для него. Это он тоже знал: Дом теперь с ним разговаривал — чужими словами, рисунками, другими знаками. Но он был упрямый, как осёл, и знал, что всё равно выплывет. Только отблеск и горечь на языке, больше ничего не было. *** Тихо, темно, жарко. Твёрдо лежать. Больно в голове. — Пьянчужка, — жалостливый голос расколол тишину. Он открыл глаза, увидел деревянный потолок и четыре глаза над собой. Жалостливые голоса принадлежали им. Голубые глаза с накрашенными ресницами моргнули: — Вытащи его на улицу. Пусть проветрится. Надо же так ужраться. Его вытащили, посадили у тёплой стены и оставили так. Он посидел, а когда совсем очухался, встал и пошёл. Оглянулся, увидел вывеску над дверью, но не смог прочесть слово на ней. Голубые глаза с накрашенными ресницами наблюдали за ним из окна. Потом глаза исчезли, мотнулись волосы — светлые, длинные — и они ему о чём-то напомнили. О важном. Он поднял руку, увидел царапины. Он что-то искал. Что? Неясно. Но когда он это увидит, то вспомнит. Он пошёл. Шатался до вечера по улицам, ничего не узнавал; его толкали, на него гавкали собаки и шипели коты, бегающие по заборам; он видел впереди рыжую полоску заката, над головой — синее небо с маленькими звёздами, по бокам светились окна домов, а он шёл, шёл. Останавливался. Смотрел на закат, но он всё никак не заканчивался. Зато закончился город: исчез асфальт, тротуары, осталась трава и песок, ромашки, обломки, невидимые кузнечики. Он опять шёл. Но никакой усталости или жажды не чувствовал. Его тянуло куда-то, и он шёл на этот зов. Иди, иди, просил его кто-то, и он шёл. Пролез через кусты с колючками, насадил заноз, выковыривал их, слизывал кровь. Ругался на кусты, но те смеялись розовыми цветами. Издевались. А потом он увидел дом: кривой, заваленный на один бок, с длинной почернелой трубой, как избушка ведьмы в сказке, и в доме светилось окно — неласковый тусклый свет, будто в темноте сидел кто-то и следил за ним, готовясь напасть; но он подошёл и стал долбить кулаком в дверь. Долго, пока рука не заболела; и ему, наконец, открыли, потому что настойчивый получал всё, такое было правило в этом сказочном лесу. На пороге стоял мелкий старикашка в длинной вязаной кофте, глаза — как мокрые дырки под лохматыми бровями, нос картошкой, борода из пакли, она казалась приклеенной. Никакой это не старикашка, а мальчик, одевшийся старикашкой, чтобы пугать и путать, но руки у него были древние, иссохшиеся, пальцы — как корявые прутья, ногти — тёмные, длинные, а на шее — бусы из винных пробок и ластиков. Они должны были выглядеть по-дурацки, но выглядели зловеще. Будто старикашка в припадке злобы может снять ластик со шнурка и стереть целый кусок: что угодно, кого угодно. — Белый, — сказал ему старикашка, насмотревшись. — Редкий вид. Сокровище, но сам об этом не знаешь. «Я — белый», — подумал он. И согласился с этим. Белый так белый, плевать. — Я знаю, что тебе нужно, — прищурился старикашка. — Но я не даю это так просто. И не покупаю. Но мы можем поменяться. Есть у тебя, чем меняться? Белый молчал: а что у него есть? Карманы пусты. — У меня нет ничего, — он так и сказал. — Есть, — не согласился старик. И даже облизнулся от жадности. — Да что есть-то? — спросил Белый. Подумал «может, уйти?», но кто-то ему напомнил «ты обещал». — Что у меня есть? — ещё раз спросил он, чувствуя, как злость сдавила горло. Спросил и услышал: «Время твоей жизни». Белый молчал, а старикашка тараторил: — И у тебя его много. Не как у других! У тех-то — огрызки, а у тебя — нет. У тебя — много! Старик закашлялся от восторга. Белый покрутил головой, осматриваясь: эвересты хлама держали на себе крышу, четыре сундука, один на другом, — тоже. На полу шуршали листья и скрипел песок. Часы с отломанными стрелками блестели со стен, как внимательные глаза (хранитель часов хранитель времени). А стрелки от часов, Белый разглядел, были воткнуты над оконной рамой, и казалось, что у окна есть ресницы. Что оно — глаз. И что этим глазом на него смотрит лес, тайный и тихий. — Время на том круге! — сказал старик радостно. Моя жизнь, думает Белый. Время моей жизни. Круг. Змея кусает свой хвост, отблеск на чешуе, горечь во рту. Наверное, змеиный яд. Но какое оно, время его жизни на том круге, которое хочет старик? И он видит вот что: ранним утром (солнце, лето) он сидит в коляске (в коляске? почему?) в большом помещении (низкий потолок, плакаты на стенах) и ждёт кого-то. Терпеливо ждёт уже сорок минут (так сказали часы на стене). Он чем-то испуган и очень хочет уйти. Что-то случилось в этом здании (какой-то выпуск). И, наконец, за ним приходят двое, мужчина и женщина. Немолодые, раздражённые. Они смотрят на часы (он знает, что это запретная вещь — но почему?) и поторапливают друг друга. Быстрее, быстрее, времени совсем нет. Его вывозят на улицу, сажают в машину, а коляску складывают и заталкивают в багажник. Вот они едут куда-то — в молчании. Воздух бьётся в чистые стёкла, хочет выйти, но у него тоже нет ног. Женщина (моя мать) что-то говорит напряжённым голосом (как мы будем жить? запомни некоторые правила). Мужчина за рулём (мой отец) молчит. Мать говорит о его будущем. Какое у него будущее (и где мои ноги?). Мать сказала: университет, потом работа и взрослая жизнь. Что тебе нравится? Какая деятельность тебя привлекает? Никакая, сказал он, и мать заткнулась. Он видит себя в комнате за письменным столом. Он перешёл на второй курс. Занимается чем-то… финансы? (что это?). Но для финансов не нужны ноги (а где мои ноги?). «Не смей орать на мать!» — верещит мужчина (мой отец). Он видит себя в ванной: он изрезал руку ножом, в раковину течёт кровь (его всё достало, надо было сделать хоть что-то, и он взял нож — красивый нож, подарок деда). Он видит себя — вот диплом, а вот работа, какие-то деньги, а вот одинокие вечера, тёмное стекло и фонари за ним, а вот — ничего, только воющий ветер. Ему не нужен никто, но ему нужны все сразу. Или все, или никто. Кровь опять течёт в раковину, потом врывается мужчина (мой отец), орёт и бьёт его по лицу. Где-то в комнате плачет мать. «Я больше не буду, это было временное помрачение». Жизнь сужается, сужается. До размера петли. Я хочу умереть. Оставь меня в покое, сука. Он орёт, мать плачет, отец хлопает дверью. Я хочу умереть — остаётся только эта мысль, и она растёт, растёт, забирает всё (работа, деньги, тёмное окно и фонари за ним). «У нас только один выход», — говорит отец матери. «Психиатрический стационар», — говорит отец. «Это совсем не страшно, там отличные условия: парк, уход, наблюдение. Там такие же, как он. Там он, может быть, заведёт друзей». «Отдать тебе время моей жизни? Забирай! — думает Белый с весёлым облегчением. — Забирай его всё, до капли, только дай мне шестерёнку. Я обещал её принести». Старикашка роется в кармане вязаной кофты. Белый ждёт. Ты заключил сделку, а может, сделка заключила тебя. Лесной глаз со стрелками-ресницами полон огоньков. «Светлячки — это радость леса», — вспоминает Белый сказку, которую слышал в далёкие времена, когда над его кроваткой горел ночник и чьи-то губы (моя мама? мой папа?) шевелились, превращая непонятные пока ему чёрные значки в звуки и слова. Белый выходит из домика, шестерёнку сжимает в руке. Так крепко, что зубчики вгрызаются в кожу. Он вертит головой, но дороги нет. Только деревья — тёмные, шелестящие. Только плеск ручейка. Куда идти? Он не знает. Нет ни звёзд, ни светлячков. Только темнота. *** Чёрный выскакивает из Четвёртой, саданув дверью. Никто не пытается его остановить (почему? никто не верит, что Чёрный это сделает). Шакал Табаки разжимает твёрдые холодные пальцы Лорда и вынимает шестерёнку. Он отдаст её позже, когда придёт время (запретное слово); сейчас шестерёнка может потеряться, а этого никому не хочется, так ведь? В комнату входят сразу трое Пауков, и все, кто есть в Четвёртой, замирают, как кролики. Голова Лорда мотается, когда коляску выкатывают из комнаты. Табаки, зарывшись в одеяла, читает защитные заклинания: «Чёрного, белого, рыжего, только не меня, только не меня».