Одна на двоих

Ральф — Возьми отпуск, — сказал Акула. — Можешь даже на месяц, спонсорская помощь нам в этом году всё равно не светит. — Хочу на два, — заявил Ральф. — Ну вот ещё! Чего тебе там делать? На диване лежать? А кто за твоими хлопчиками смотреть будет? — Можно подумать, я у них авторитет, — пробормотал Ральф себе под нос. — Что? — Говорю: когда от них проблемы-то были? До выпуска ещё далеко, а летом они вообще расслабленные обычно. — Ага, расслабленные, — крякнул Акула. — Утомлённые солнцем. Он почесал затылок, взлохмачивая редкие волосинки, и недовольно выдавил: — Давай один, а там отгулами возьмёшь, а? Этот разговор был почти месяц назад, и тогда Ральф даже не думал, что этого месяца ему будет явно мало. Почти целыми днями он, как и предсказывал Акула, лежал на диване в своей крохотной комнатке в общаге, полученной ещё когда он работал в педучилище после университета, читал книги, слушал радио, вопли детворы под открытыми окнами, заваривал чай чаще обычного и ел малину, купленную у бабулек на рынке вместо ужина. В этом убогом холостяцком пристанище было шумно и совсем неуютно: тонкие стены, дверь-одно название и вечно живой подъезд. Днём дети, бегающие по длинной кишке коридора, вечером их снимающие рабочий стресс пивом и матами папашки, на лестнице — вечно ржущая шпана, за стенкой — кричащий сутками младенец. Это всё не давало чувства уединения. Не давало чувства домашнего комфорта, хотя впервые за много лет Ральф был предоставлен только самому себе. Ральфу думалось, что он привык к шуму и постоянной, круглосуточной возне в коридорах за его дверью, но оказалось, что привык он совсем к другому: к почти родным голосам назойливого Табаки и шумного прохвоста Рыжего, к галопу Логовских ботинок и скрипу несмазанных колёс, к изысканному Крысиному лексикону, к безвкусной музыке из Кофейника, к мерному стуку трости об обшарпанный пол. Чужие звуки не позволяли расслабиться, заставляли чувствовать себя не в своей тарелке в собственном доме. В единственном, наверное, месте, которое Ральф мог бы по праву назвать своим. Но отчего-то язык не поворачивался такое произнести. Пронзительный писк раздался за стеной, и Ральф подскочил на диване, разлепляя веки. Потёр глаза. Он знал, что крики ненадолго, через десять минут молодая мамочка успокоит своё дитя, и человеческий муравейник вновь погрузится в тихий сон. Вот только не Ральф. Он уже знал: придётся минимум час курить и пялиться в окно и, если повезёт и ребёнок не проснется вновь, тогда можно будет ещё подремать до утра. Почему-то ему казалось, что он единственный, кроме родительницы крикуна, просыпается по ночам. Просто потому, что все остальные давно привыкли к ночному плачу, как он привык к звуку волочащейся по полу палатки Стервятника после ночных картёжных заседаний и шварканью незашнурованных кед Рыжего. В дверь постучали, и Ральф вздрогнул, роняя пепел мимо пепельницы. По ночам к нему никто ещё не заходил. Днем — да: приходила несколько раз любопытная пожилая соседка сразу после его появления, якобы попросить сахара, но на самом деле — заглянуть внутрь его комнаты и порасспрашивать о личном, стучались и убегали мальчишки-хулиганы, однажды даже зашли вежливые мужчины побеседовать о Боге. Ох, если бы они знали, откуда вернулся Ральф, они даже подходить к его двери бы постеснялись. Ральф натянул заляпанные чем-то на колене трико и осторожно приоткрыл дверь. На пороге стоял худой мужчина в блестящих, как шёлк, штанах с лампасами и майке-алкоголичке. Это название подходило ему как нельзя кстати. Покачиваясь всем телом, мужчина опёрся рукой о косяк — для устойчивости или для уверенности. — Слушай, займи сотку до зарплаты, — пробормотал он. — Да я тебя даже не знаю, — пробурчал Ральф, недовольно хмурясь. — Косой, — представился ночной гость, протягивая руку. Ральф посмотрел на его мозолистую ладонь, приобретшую уже несмываемый серый оттенок от постоянного контакта с мазутом или чем-то таким, потом вновь на его лицо. И тут клички, подумал он, будто Дом, но совсем другой. В другом мире. — Чёрный Ральф, — он пожал холодную конечность. — Слушай, Чёрный, я это… — Ральф, — поправил Ральф. — Ральф, — согласился новый знакомый. — Мы тут с мужиками сидели, ну и понимаешь, это, не хватило. Ральф молчал, ожидая продолжения истории, Косой молчал тоже, ожидая, видимо, что Ральф поймет всё и так. — Ну в общем, займи сотку, — подытожил он. — Хошь, к нам пошли. Посидим. — Нет, спасибо, — ответил Ральф, не понятно на какое из предложений. Косой заключил, что Ральф не желает поделиться кровно заработанными, поэтому выдвинул ещё одно предложение, от которого нельзя было отказаться: — Слышь, может, тогда кассету возьмёшь за сотку? — Какую кассету? — растерялся Ральф. Вся эта беседа уже начинала утомлять уставший от недосыпа мозг. — Видео-кассету, — пояснил тот. — С девочками. Зачем ему кассета, подумал Ральф, у него и видика-то нет. В Доме, правда, был. У Ральфа внезапно нещадно зачесалось под правой лопаткой и разом вдруг стало так невыносимо чужое общество, что он, сунув руку в карман куртки, висевшей на крючке в прихожей, вынул оттуда смятую купюру и сунул её Косому, чтобы побыстрее уже отвязаться от него. — Спасибо, мужик, — бросил нетрезвый сосед, спешно двинувший вглубь тёмного коридора. — Ща. Ральф закрыл дверь и попытался почесать спину, но рука как назло не дотягивалась до нужного места. Он попробовал и так и эдак, но ничего не выходило, и Ральф готов был уже завыть с досады. Нашарив в ящичке у плиты вилку, он наконец достал до нужной точки и с наслаждением почесал зудящее место. В дверь снова постучали. На пороге стоял Косой. — Если чё, у меня ещё есть, — заявил он, протягивая Ральфу видео-кассету с изображением обнажённых красоток с аппетитными формами. — Я в 48 живу, — добавил он и поспешил слинять, заметив вилку у Ральфа в руке. Ральф так и не понял, что соседа смутило больше: вилка, которую можно было принять за холодное оружие, или его покалеченная рука. Кожаную перчатку он перестал носить почти сразу после приезда — то ли влажность здесь была повышенная, то ли ещё что, но кожа под перчаткой стала облезать и обрастать какими-то пузырями. Без перчатки было легче, но ладонь всё равно покрылась какими-то странными пятнами. Ральф поразглядывал новое приобретение и швырнул коробку на стол. Ну точно, большего ему, видимо, и не светит с его-то работой и образом жизни. Он завалился на диван и закрыл глаза. За стенкой что-то грохнуло, будто шкаф, набитый тяжёлым металлоломом, рухнул прямо на пол, вызывая стойкую ассоциацию с Мустангом Шакала Табаки. Ральф вздохнул и почесал коленку, коленка тут же отозвалась яростным зудом, требующим разодрать кожу до кровавых ран. *** Если бы у Ральфа был телефон, Акула бы начал названивать ещё в прошлый четверг, потому что официальный месяц отпуска уже давно прошёл, а тот, о котором они к консенсусу так и не пришли, перевалил за половину. Возвращаться не хотелось совсем. Словно только пробыв в Наружности достаточно долго, Ральф вдруг стал задумываться о том, зачем все эти пятнадцать лет он подарил поломанным детям. Не то чтобы они были неблагодарными свиньями, наоборот — дети вообще благодарные существа, нужно лишь попытаться их понять. Вот только понять их Ральф до конца никак не мог, а остальные воспитатели просто не пытались. Всем было плевать, будто ребят уже списали со счетов, стоило им только попасть в Дом. Почему он не мог поступить так же? Наверное, совесть бы ему не позволила, вот только совесть совестью, а устал он от этого всего не по-детски. Вот выйдет через год новый выпуск в этот мир (а может, и не выйдет, как знать), а он? Полжизни слил в этот котёл под гордым названием дома-интерната для скорбных подростков, самые сочные полжизни, и ничего-то у него больше не осталось. И по какой-то неведомой причине Ральфу казалось, что стоит уйти сейчас, не знать, что станет с ними со всеми — и будет легче. Легче забыть, легче жить дальше. Жить сначала. Ральф почесал покрытое красными пятнами плечо и, подхватив подмышку выцветший розовый пластиковый таз, спустился на первый этаж в прачечную. Он поздоровался с двумя дамами, ведущими задушевный разговор об их общей, несомненно, дорогой знакомой, и стал выгребать мокрое бельё из стиральной машины. — Ой, а вы же мой сосед по этажу? — вдруг воскликнула одна из девушек и улыбнулась. Ральф внимательно посмотрел на неё, чтобы убедиться в верности её слов, и кивнул. Соседей по этажу у него было полно — коридор был сквозной через все три подъезда, и крошечных комнат в нём располагалось больше, чем хотелось бы — но мало кого из них он знал в лицо. Просто потому, что редко выходил из квартиры, в основном в магазин, да прогуляться вечерком за сигаретами. Но остальные жители дома сновали туда-сюда из комнаты в комнату, будто жили одной большой семьёй, и иногда улыбались ему так, словно хотели и с ним породниться. Но у Ральфа это вызывало какое-то неуютное чувство отторжения, как будто своим расположением к другим людям он кого-то предавал. — Вы совсем редко появляетесь, — продолжала стрекотать девушка. — А чтоб так надолго — вообще первый раз. Вы, наверное, вахтами работаете? — Типа того, — ответил Ральф и почесал зудящий бок. Девушка что-то мела про него, про соседей, про всё подряд, а Ральф рассеянно слушал. Ему казалось, что ей не хватает пары тонн бисера на кофточке и торчащих во все стороны волос — не замолкала она один в один, как Шакал. При мысли об энергичном коляснике под майкой зачесалось ещё сильнее. Да что ты сделаешь! Будто аллергия на что-то, только Ральф никак не мог понять на что. Девушка его нервные движения заметила тоже. — Ой, да у вас, наверное, клопы! — предположила она. — В прошлом году всей общагой травили паскуд этих! — Клопы? — насторожился Ральф, неосознанно ощупывая только что постиранное бельё. — Да какие клопы, — вдруг встряла вторая дама, которая до этого всё молчала. — Это диатез! — Какой ещё диатез? — выпучил глаза Ральф. — Вы гляньте на пятна. У меня у малого от сладкого такое. Ральф действительно был похож на жертву краснухи: странные чесучие пятна и прыщики покрывали его живот почти полностью, немного плечи и немного на спине. Вот только краснухой он переболел ещё в детстве, а склонности к аллергии никогда не имел. Может, и правда клопы? — Я сладкое не ем, — на автомате брякнул он. — Ой, а это мы можем исправить, — заявила первая собеседница, мило улыбаясь и хлопая ресницами. — Вы заходите ко мне, я печенья напеку, чаю попьём. — Я это… — замялся Ральф. — Ага, заходите, — крякнула ехидным голосом вторая, — она вам про вахты расскажет, у неё как раз муж сейчас на одной. Разговорчивая девушка злобно зыркнула на свою подругу. — Ну ты чё! — тихо шикнула она. — А вот я не замужем, — улыбнулась вторая. — И я, — почему-то произнёс Ральф. — Я пойду. И он попятился к выходу. — Попробуйте настой череды! — крикнули ему вслед. — Чего? — Настой череды, от экземы вашей. — Ага, — буркнул Ральф и потопал прочь. «Настой череды», — прозвучало у него в голове противным голосом Стервятника, и под колено вдруг кольнуло так, что он чуть не выронил таз. *** Ральф так и не прижился в этом странном муравейнике. Ко всему прочему ему начали сниться кошмары, что немудрено, когда всю ночь ворочаешься, пытаясь найти положение, в котором не больно и ничего не чешется. Ральф даже к врачу сходил месяц назад. Тот осмотрел его с озабоченным видом, взял какие-то анализы, а потом с не менее озабоченным видом выписал целый километровый список лекарств и мазей. По его лицу Ральф понял: доктор не знал, что с ним и чем всё это лечить. Ни одна чертова мазь ожидаемо не помогла. Вот был бы он в Доме, непременно пошёл бы жаловаться Янусу. Тот по крайней мере поддержал бы. Можно было ещё обратиться к Стервятнику, тот из своих травок такие зелья умел варить, что они помогали облезлому Бабочке пуще гормональных кремов. Птица бы обязательно помог. От этой мысли Ральф вдруг почувствовал себя невероятно одиноким. Будто лежал вдали от собственного дома, беспомощный, всеми забытый, снедаемый отчаянием и дикой тоской. Захотелось завыть и, наверное, даже заплакать от бессилия, но Ральф себе этого позволить не мог, он ведь мужик. Взрослый, самостоятельный. Да, одинокий, но он что тут одинокий, что в Доме. Ну правда, кому он был там нужен? И от этого кольнуло где-то под рёбрами, а кишки вдруг мучительно смотало в комок и стало тянуть и дёргать. Веки зачесались, и Ральф закрыл уставшие покрасневшие глаза. Ему снилось, как он находит Стервятника в кабинке туалета, бледного, бессознательного, облёванного и заросшего мхом. Как он тащит хромоногого торчка к себе в комнату на диван. Как тот тянет к нему слабую дрожащую руку, шепчет что-то, едва разлепляя губы. Ральф различает только «с чередой», а затем Стервятник перестает дышать и как-то мгновенно иссыхает, пачкая обивку дивана гнилой листвой, влажным мхом и вонючим пеплом. А рядом сидит Лорд и смотрит стеклянными глазами в стену. — Ступая на Лунную Дорогу, можно и не вернуться, — произносит он, и Ральф просыпается. Сначала ему показалось, что он проснулся от приснившегося кошмара, от слов, которые Лорд ему сказал, хоть Ральф и не запомнил их — вот слова прозвучали в его голове, а вот рассыпались, не оставляя и следа. Но когда звон в ушах чуть стих, он понял, что его разбудил крик младенца за стеной. И он вдруг невероятно чётко осознал, что не хотел так больше жить. Не хотел просыпаться по ночам от звуков за стенами, которые казались ему чужими, видеть во сне переломанных воспитанников и ворочаться в собственной постели, пачкая простыни кровью с содранных корост, не хотел дрочить, крутя на арендованном у Косого видике кассету, купленную у него же за сотку, и чувствуя себя последним дерьмом на прохудившейся подошве грязного ботинка. Ему нужно было уехать. Далеко, где тихо, где его никто не знал, где не придётся спасать чьи-то разбитые жизни, бить безруких подростков по лицу и рвать полотенцем чужой рот. В дедов дом в деревне, например. Да, туда. И прямо сейчас. Ральф подскочил с дивана и начал второпях пихать свои вещи в чёрную спортивную сумку. За стеной ребёнок залился новой волной истерики, и Ральф дрожащими пальцами смахнул влагу со щеки, зло сжимая зубы. Наутро он стоял перед забором-сеткой, ограждавшим внутренний двор, рассматривая в ещё не смелых утренних лучах смывшиеся со стен корявые детские рисунки, и почти ненавидел себя.