Клетчатые пиджаки, переписки и иже с ними

      — В эту ночь завеса истощается, становится такой тонкой, что мертвые могут свободно сделать через нее шаг… — как можно более зловеще говорит Антон и мысленно вздыхает. Какая глупость. Какая глупость все это — и текст, который он читает, и его смысл, и сам праздник — это ведь просто очередной повод для попойки, замаскированный под размалеванными лицами и глупыми декорациями. Может быть, раньше люди в это верили. Сейчас — это просто ширма. Сейчас все просто хотят повеселиться, и Антон не может их осуждать — с каждым годом поводов для праздников все меньше. Но все равно — зачем придавать столько важности простому очередному вечеру, зачем столько мучится над костюмами и гримом, зачем столько заморачиваться над пресловутым «антуражем» и этой дурацкой «зловещей атмосферой» Антон не понимает. Но его попросили. Сказали: «Ну пожалуйста, все будут просто счастливы. Только, в костюме. И чем страшнее — тем лучше».       Антон поправил фартук, заляпанный бутафорской кровью, перехватил поудобнее бутафорский же нож. Он сначала не хотел думать — он и приходить-то не горел желанием — планировал просто натянуть красную рубашку и вставить искусственные клыки, которые сейчас продаются на каждом углу, но в них сразу начинали болеть десны и было совершенно невозможно разговаривать. Поэтому Антон просто позвонил в первое агентство по аренде костюмов, которое выпало в поиске, сказал свой рост и попросил что-нибудь пострашнее. Ему привезли костюм маньяка. Окровавленная рваная рубашка, тоже окровавленные штаны и совсем уж почти неразличимый за ненатуральными красными каплями белый фартук, пенопластовый мясницкий нож и пластиковый щиток на лицо. Конечно, тоже весь в краске, изображающий брызги крови его несчастных жертв.       Одна из девчонок-организаторов почти запищала, когда его увидела, но потом усадила на стул, нарисовала на лице какие-то шрамы, усилила гримом тени под глазами и помадой поставила точки-капли. Антон сглотнул — запах. Знакомый запах. Говорят, запахи лучше всего запоминаются. Антон скашивает глаза и видит знакомую марку. Хорошая помада. Он и сам такой пользовался. Кажется, в прошлой жизни.       — Мертвые и духи совсем близко, они всегда близко — строят нам козни, подглядывают за новыми жильцами своих старых домов, — Антон почти сбивается. Какая глупость. Смерть — это смерть. И за ней нет ничего — только пустота, полнейшее ничто. Ни рая, ни света в конце тоннеля, ни обреченного существования в междумирье.       Антону сейчас вспоминается, как у него воспалился аппендикс. Он помнит ночную больницу и стерильно-белую палату, помнит маску на лице, подающую пары лекарств, цветные мушки перед глазами, рябящую лампу… и все. Пусто. А потом поглаживания маминых пальцев по волосам. Антону кажется, что смерть она такая и есть, только без последующего пробуждения. Мозг умирает, мозг не получает и не обрабатывает информацию. Смерть — это не про то, что после нее что-то есть. Смерть — это про то, что перед ней что-то было. Мертвые приглядывают… глупость, глупость, глупость и пустые надежды. Мертвые мертвы — сожжены в пепел в крематориях, разложились до скелета в непрочных деревянных гробах.       Антон понял смысл религий. Июльским утром он поймал себя на мысли: «Олежа попал в рай, иначе и быть не может», — и тут же себя одернул. Так вот оно что — хочется знать, хочется верить, хочется, чтобы это оказалось правдой — твои близкие и родные ждут тебя где-то, где им хорошо. Где они счастливы и ни в чем не нуждаются. А твои враги или просто уроды будут потом страдать. Антон в то утро грустно усмехнулся. Олежа бы рассмеялся его мыслям. Олежа верил в науку. Олежа точно знал, что после смерти мозга — окончательной, когда кислород с кровью уже перестал в него поступать и нейроны начали умирать — ничего нет. Есть только коченеющее тело, остекленевшие глаза и прикрытые в ужасе руками рты окружающих.       — Сегодня они могут дотронуться, дотянуться. В эту ночь нельзя подпускать их близко, — Антон понижает голос почти до шепота. — Ведь они могут вас утащить за собой, — Свет мигает несколько раз и выключается. Антон уходит за кулисы — повешенные на бельевой веревке посреди коридора простыни. Кто-то из девчонок визжит. Из туманомашин ползет холод.       Антон касается предплечья, где его не закрывает рукав — как будто пробежал сквозняк. Вернее, как будто не пробежал, а целенаправленно прикоснулся. Как будто холодная рука легла на голую кожу. Антон смотрит в темноту и ему кажется, что он видит едва различимый силуэт.       Этого не может быть. Этого просто не может быть. Не может тусклое свечение складываться в знакомую, бережно хранимую памятью фигуру. Не может — это иррационально.       Свет включается резко, ослепляет. И музыка начинает играть сразу громко — тревожно-надтреснутая. Организаторы разносят напитки. Антон трясет головой. Видение уже развеялось. Антон хочет привычно коснуться висков и натыкается на пластик щитка. Конечно, вот оно — свет от ди-джейского пульта отразился, изогнулся. Глупо, как глупо. Антон почти разглядел клетки на рубашке.       На импровизированной сцене девчонки в до ужаса сексуализированных костюмах ведьмочек вытворяют какие-то непотребства с метлами. Антона хлопают по плечу, всучают в руку бумажный цветной стакан с какой-то бурдой и выпроваживают из-за кулис.       Антону неуютно. Он думает, что уходить совсем уж быстро будет не очень прилично — еще даже двенадцати нет. Антон усмехается — часы еще не пробили полночь, но все кареты уже превратились в тыквы. Постепенно люди разбиваются по группкам, как это обычно и бывает на больших тусовках. Антон стоит у самой стены и пьет мерзкую жижу — помесь чего-то, смутно напоминающего алкоголь и газировки. На подоконниках расставлены глубокие миски со сладостями причудливых форм. Тут и глаза, и оторванные пальцы, и летучие мыши, и пауки. И все — ненавидимый Антоном мармелад.       Какая-то девушка в костюме цыганки уверенно подходит к нему.       — Красавчик, позолоти ручку, а я тебе погадаю.       Антон улыбается и хочет отказаться, но потом думает: а почему нет. Скажут ему что жить он будет сто лет. Все приятно.       Она подзывает его к подоконнику, достает откуда-то из складок огромной юбки колоду карт — Антон понимает, что необычных. Таро, или как их там. Все серьезно. Кладет ее рядом с миской с желейными червяками.       — Десяти рублей будет достаточно. Картам нужна плата, — Антон находит в кармане брюк тусклую монетку, протягивает ей. — Подумай над вопросом, — говорит она, тасуя колоду.       Антон пытается подумать о чем-нибудь, но в голове только Олежа. В этот раз едва видимый, объятый голубым свечением. Призрачный.       — Что я видел? — девушка кивает и просит толкнуть карты, потом выкладывает их по одной.       Хмурится.       — Первый раз вижу, чтобы выпадало сразу три старших аркана, — Антон смотрит на яркие картинки? Читает подписи. «Влюбленные», «смерть» и «мир». — Выбор, нежные чувства. Хорошая карта. Смерть — изменение, переход. Ну и иногда смерть буквально. Мир — знание, приобретение опыта в общении. Положительная карта, — она все еще хмурится. У Антона почему-то бегут по спине мурашки. — Я первый раз встречаю такой расклад. И я не могу понять, как он связан с твоим вопросом.       Зато Антон понимает — иррационально, глупо, все еще считая, что это все несерьезно… но он понимает. Влюбленные — что тут еще надо понимать. Они были влюблены. Они сделали выбор молчать. Смерть — тут все и так понятно, без толкований. Олежа умер. Он не мог его видеть, это осечка уставшего мозга, желание увидеть его, игра света. Мир. Что это может значить?       Антон выдавливает улыбку.       — Это было очень интересно, спасибо.       Отходит подальше и трясет головой. Глупость. Все вокруг него — глупость. В уголке, подальше от танцующих, на разложенных общажных одеялах сидят тесным кружком десяток людей. Посередине в закрытом фонарике горит свечка. Лица — те которые без масок или с несильным гримом, горят восторгом. Какой-то парень что-то говорит. Страшные истории? Антон пожимает плечами и подсаживается на край одеяла.       — Он выбросился в окно в день получения диплома, — говорит он, и Антон дергается. Конечно, какую еще страшилку можно рассказывать в общежитии, где совсем недавно умер студент? Только про него. Только про Олежу. — Сюда вызывали экзорциста и охотника за приведениями, но… помните, во всем здании окна разбились? — кто-то охает. У Антона по спине опять ползет холодок. Он отворачивается от рассказчика, подбирает с покрывала свой пенопластовый нож… и роняет его обратно.       Олежа. Олежа машет ему. Олежа — весь полупрозрачно-голубой висит над полом и машет ему. Олежа делает жест рукой, подзывает. Антон стискивает нож и неуверенно встает на нетвердых ногах. Может быть в его стакан подмешали какую-то дрянь?       Олежа летит сквозь людей, и Антон идет за ним. Никто не обращает внимания. Никто и не должен — Олежа мертв. Олежа уже давно мертв. Его нет. И приведений тоже нет, но что тогда он видит прямо сейчас?       Олежа останавливается около Побрацкого и говорит что-то ему на ухо, перекрикивает музыку. Антону кажется, что он слышит его голос. Дима — он в какой-то темной куртке, в криво обрезанных варежках и нарисованной блестящей помадой маской, удивленно смотрит то на Антона, то на то место, где Антон видит Олежу. Неужели не он один? Но это уже не просто глупость — это бред. Это самый настоящий бред.       Дима достает из огромного кармана зеленую тетрадь. Сердце у Антона сжимается. Откуда? Откуда он у него? В этой потрепанной тетрадке был весь Олежа. Дима, с нескрываемой неприязнью во взгляде, протягивает ему тетрадь. Олежа за его спиной делает свой любимый жест — соприкасает указательные пальцы. Так знакомо, так реально. Этого все еще не может быть.       — Сам разберешься. Верни потом, — впихивает Побрацкий тот самый конспект в ослабевшие Антонову руку. Следом вкладывает ключ.       Олежа оказывается рядом с ним — плечо обдает легким прохладным ветерком. Шевелит губами и Антон больше угадывает, чем слышит:       — Моя комната.       Он боится дышать.       Выходит на лестницу и на трясущихся ногах поднимается, сворачивает. Не с первого раза, но попадает в замочную скважину.       Олежа будто становится ярче и четче. Дело в темноте?       — Это… это правда? — Олежа кивает, подлетает ближе. Кладет ему руку на плечо. Плечу становится прохладно, но он будто чувствует тяжесть пальцев. — Но этого не может быть. Ты мертв! — делает шаг назад, упирается спиной в дверь.       — Хэллоуин. Завеса ослабла, — голос Олежи тихий и неясный, как будто он говорит свозь стекло. Но это его голос. Это голос Олежи. Антон не верит ничему — ни собственным глазам, ни ушам, ни ощущениям. Этого просто не может быть.       — Как…       — Антон, — Олежа опять подлетает ближе. Опять становится прохладно. — К черту эти вопросы. Пожалуйста, — И Антон кивает. Что еще он может сделать? — Я столько всего не успел тебе сказать. Я столько всего упустил, — Олежа говорит горько, внимательно вглядывается в его лицо. Антон сглатывает, прочищает горло.       — Сколько у нас есть времени? — спрашивает он, снимая щиток с лица.       Олежа хмурится и касается невесомой рукой его щеки.       — Думаю, что до рассвета.       Антон опять кивает, глубоко вздыхает.       — Тогда не будем его терять.

***

      Он возвращает конспект и ключ Диме рано утром и уходит, не прощаясь.       Тот недоверчиво смотрит себе через плечо, на Олежу — такого надломанного, такого грустного, такого беззвучно плачущего — слезы просто стекают по полупрозрачным щекам, и не решается задать вопрос.       Потом просматривает страницы, видит перечеркнутый первый пункт… и все понимает.