"— Не стану я с вами спорить, — надулся Лютик. — Тем более что дело это интимное. Повторяю еще раз: Ласочка меня простит. Напишу соответствующую балладу либо сонет, перешлю ей, а она... — Смилостивься, Лютик. — А и верно, чего с вами болтать. Поехали дальше! Гони, Пегас! Мчись, летун быстроногий! Они ехали. Стоял май". "Май длился, разгорался. С лугов сбежала яркая желтизна осота, сменившаяся пышной, немного припыленной и летучей белизной одуванчиков. Было зелено и очень тепло. Воздух, когда его не освежала краткая буря, был плотным, жарким и липким, как крупник. Двадцать шестого мая пересекли Яругу по новенькому, беленькому пахнущему смолой мосту. Остатки старого моста, черные, закопченные и обугленные балки, виднелись в воде и на берегу. Цири сделалась неспокойной". "— И незачем прощаться. Не навек расстаемся. Всего на шесть дней. До свидания! — До свидания, Цири. — Ривия, через шесть дней, — повторила она еще раз, заворачивая Кэльпи. И сразу пошла галопом. Скрылась очень быстро, а Геральт почувствовал, как какая-то страшная, холодная, костистая лапа стискивает ему желудок. — Шесть дней, — задумчиво повторил Лютик. — Отсюда до Венгерберга и обратно до Ривии..." Анджей Сапковский "Владычица Озера"
Глядя на тонкую удаляющуюся спину Цири, исчезающую в клубах пыли, поднятой ее вороной кобылой, Геральт чувствовал, как в воздухе между ним и Лютиком начинает загустевать невысказанная натянутость. Он сидел верхом на Плотве и смотрел на тающую фигурку дочери, боясь того момента, когда вынужден будет заговорить. После спасения с эшафота опального поэта они все время путешествовали втроем, вместе с Цири, и Геральт, глядя на юное лицо дочери, в ее глаза, на дне которых затаилась не приличествующая возрасту скорбь — Геральт точно знал, что должен он делать дальше. Положить меч на полку, покончить с ведьмачеством и предпринять все возможное, чтоб Цири и Йеннифэр зажили счастливой жизнью, которую заслужили. Зажили они втроем. Вместе. Также Геральт старался думать о том, что еще совсем недавно они ехали другим составом — он, Йеннифэр и Цири, и как он с Йеннифэр предавался любви. Он заставлял себя совершенно не думать о Лютике. И, возможно, огрызался на поэта чуть более резко, чем тот заслуживал. Геральт ведь надеялся, что увидит друга князем-консортом в Туссенте, мельком, ненадолго, а не что тот свалится попутчиком в его Новую Идеальную Жизнь. А Лютик был так искренне рад встретить Цири, так веселился, хохмил, расточал улыбки, сочинял куплеты, чтоб порадовать юную ведьмачку... Геральт опасался стереть зубы от того, как часто ими скрипел. Потому что Лютик был очарователен. Потому что был так близко. Потому что само небо блекло в голубизне глаз поэта, а улыбка его таила столько радости и озорства, что у Геральта ныло сердце. Потому что Геральт совершенно здраво понимал, что он вернул себе Йеннифэр и Цири ценой неимоверных усилий, ценой невиданных жертв, жизнью верных друзей — и собирался всю жизнь свою положить на то, чтоб оберегать двух самых дорогих женщин. Потому что с Лютиком он больше не будет никогда. Ведьмак это ясно осознавал. — Лютик, — сказал Геральт, и ему казалось, что пыль, поднятая Кэльпи, осела у него на зубах. Пегас протоптался рядом, подошел ближе, Лютик, дотянувшись, положил руку ведьмаку на плечо и первый заглянул в глаза — со светлой грустью, улыбаясь тихо и совершенно искренне. — Я так рад, что ты нашел их, Геральт, — в голосе поэта не было ни сожаления, ни обиды. — Они — твое Предназначение, твоя семья. И стоили всего, через что тебе пришлось пройти. Я все понимаю. И я за вас рад, — Лютик кивнул, его пальцы невесомо исчезли с плеча Геральта, поэт пришпорил своего мерина, обогнул Плотву и двинулся вперед, в сторону, противоположную той, куда ускакала Цири — к Ривии, куда ближайшие шесть дней будет лежать их путь. *** А весна стояла волшебная. Воздух будоражил ароматами пробуждающейся природы, цвели цветы, зеленели луга, небо вспарывали юркими росчерками ласточки и стрижи. Солнце светило ярко и заманчиво, щекотало щеки, лоснило крупы лошадей. Солнце играло бликами на локонах Лютика и ласкало лучами округлые лакированные бока его лютни. Геральт глядел на отблески солнца на корпусе лютни — и начинал глядеть на пальцы Лютика, что перебирали струны небрежно, пока их лошади шли нога в ногу по пыльной ленте большака. Он хотел бы почувствовать прикосновение этих пальцев. Он хотел бы целовать эти пальцы. Он хотел бы целовать эти губы, которыми Лютик мурлыкал жизнеутверждающий мотивчик, мягко улыбаясь, глядя на холку Пегаса прозрачным взглядом, вдыхая воздух, насыщенный пыльцой цветов и трелями птиц. Лютику удивительно шла весна. *** Пасторальный пейзаж, как всегда, испортили люди. Агония войны уродливыми шрамами расчеркивала здешние земли: по дорогам гнали пленных нильфгаардцев, в поселениях царили смута, голод, всплески опасного буйного торжества, которые грозили в любой момент перерасти в самосуд и расправы. Геральт впервые в жизни молчал, отводя взгляд. Он должен был ни во что не ввязываться ради Йеннифэр и Цири. Должен был беречь свою жизнь ради их будущего совместного счастья. Не сговариваясь, ведьмак и поэт старались держаться от скоплений людей подальше. Война после себя оставляла привкус пепла на языке. *** В первый вечер наедине они разбили лагерь в полях, под пригорком, в тени одинокого дуба. Костер радостно потрескивал, рассыпая искры, добавляя огненных красок расползающемуся над горизонтом закату. Они съели хлеба и вяленого мяса, и Лютик, тщательно вытерев льняной салфеткой руки, поигрывал на лютне — а Геральт проигрывал сражение с собственным рассудком. Он был тверд в намерении сделать счастливыми Йеннифэр и Цири. В Ривии они встретятся, и, как в идиотских слащавых балладах Лютика, взявшись за руки, отправятся за горизонт к прекрасному будущему. Геральт всегда будет рядом, и все у них будет просто замечательно. Но вот сейчас. Сейчас... Геральт так хотел кое-что для себя. Он прикрыл глаза — но все равно слышал мелодию и чувствовал запах Лютика. С некоторых пор он так хорошо различал его запах. Лютик пах ветром, свободой и естественностью. И чем-то остро-призывным. Кружащим голову куда сильней, чем гламария чародеек. Геральт не мог этого стерпеть. Он собирался совершить самую большую ошибку в своей жизни. Протянув руку, положил ее на предплечье поэта, принудив того перестать терзать струны. Лютик вздрогнул и замер. Совершенно. Даже, кажется, дышать позабыл. Взгляда не поднимал — смотрел вниз, на корпус лютни на своих коленях. Геральт, убрав руку с его руки, взял поэта за подбородок и заставил поднять голову. Пальцы его на коже Лютика дрожали. Забавно. Он полагал, ведьмаки внезапного тремора не испытывают. Голос не слушался тоже. — Лютик, — хрипло выдохнул Геральт, чувствуя, что не переживет отказа: — Может быть... в последний раз? Лютик дернулся и весь задрожал, резонируя с дрожью ведьмака. В глазах его застыло больное желание. Он замотал головой, но Геральт видел согласие в его глазах. Придвинувшись ближе, лишь подсознательно следя, чтоб не угодить сапогом в костер — Геральт склонился к Лютику. Губы поэта дрожали, дрожали ресницы, прерывалось дыхание. Геральт не мог заставить себя остановиться. Просто не мог. Не мог себе отказать. В последний раз. Он коснулся губ Лютика. Лютик застонал и губами прильнул к губам, закинул руки на шею, вцепился в волосы, оплел ногами — за какую-то секунду Лютик весь прилип к Геральту, как клещ, как изголодавшийся вампир. Геральт опрокинул поэта на траву, оказываясь сверху. И все. Все его существо поглотило неистовое жаркое удовольствие, которое он, как ни старался, не мог позабыть. В его объятиях был Лютик. Закат пылал. Они сгорали вместе с последними отблесками дневного света над полями, отдаваясь затопившей землю тьме. *** Их "последний раз" растянулся на все шесть дней пути, но Геральт клялся себе, что с этим будет покончено навсегда, едва они дождутся Цири и Йеннифэр в Ривии. А в эти шесть дней он отпустил себя, позволил себе сходить с ума. Они с Лютиком были вдвоем и могли предаваться любви больше не спешно и не тайно. Геральту все еще хотелось резко и сильно иметь поэта до потемнения в глазах, но когда Лютик — абсолютно обнаженный, потому что здесь, в полях, можно было раздеться — оседлал его и мучительно медленно раскачивался на члене, упираясь в грудь ведьмака ладонями, прикрывая глаза от наслаждения — в этом Геральт тоже находил небывалую прелесть. Волосы падали Лютику на лицо, на каждом толчке веки его смежались чуть сильнее, а с губ срывались тихие стоны. Геральт положил руки ему на талию, любуясь контрастом своих грубых ладоней со светлой кожей поэта. Он поглаживал его поджарый живот, бедра, обхватывал член и ласкал ритмичными движениями, задевая большим пальцем уздечку. На лице Лютика появлялось исступленное выражение, он начинал двигаться чаще, задыхаясь, и пальцы его впивались в грудь Геральта, не в силах, впрочем, оставить даже синяков на испещренной шрамами коже ведьмака. После того, как оргазм настиг их обоих, Лютик упал Геральту на грудь, не в силах даже слезть с его члена, а Геральт, подхватив широкой ладонью поэта под шею, наклонился и странно целомудренно целовал его в висок. Волосы Лютика мешались под губами, щекотали лицо и пахли теплым летним солнцем. Еще совсем недавно Геральт сказал Йеннифэр, что со всеми другими женщинами он думал только о ней — но с Лютиком Геральт не думал о Йеннифэр никогда. Лютик засыпал и просыпался в объятиях Геральта — и казалось таким естественным притягивать его к себе за плечо. Одним вечером, когда они сидели у потрескивавшего костра, и Геральт сцепил руки кольцом, удерживая Лютика в объятиях, а вокруг порхали вечерние мотыльки, подлетая опасно близко к пламени, Геральт заговорил, поддаваясь тоске сожалений, что грызли душу: — А мы могли бы... Сбежать еще на Краю Света. Что там, за краем света? Возможно, никаких чудовищ, никаких войн и Предназначений... Но луга там цвели так же... Такая же дурманящая сладость витала в воздухе... Дышалось легче и привольнее... Благодатный край Девы Полей. — Заткнись, Геральт, — фыркнул Лютик, прерывая поток ведьмачьего красноречия, словно на секунду они поменялись местами. — Что я тебе, мазелька, чтоб обещать мне звезды с неба и собираться увезти куда-нибудь подальше? Я все, все понимаю. Давай не будем думать о несбыточном. Геральт крепче прижал поэта к себе и наклонился, чтоб поцеловать его в шею. — Но ты... Ты бы хотел? — выдохнул он, нежно касаясь губами за ухом. Лютик отдернул голову и посмотрел укоризненно, взглядом человека, удивляющегося тупости собеседника: — Геральт, ты мог бы... Не травить мне душу, понимаешь? Ты уедешь сейчас, у тебя будут Йеннифэр и Цири. Полагаю все же, когда ты с ними — тебе некогда печалиться обо мне. Да и любишь ты свою зазнобу. Брось, ты ведь... Мы ведь... Все это случилось, потому что ты был жутко на нее зол. И это все просто... — Лютик многозначительно повел головой, окидывая взглядом вечерний пейзаж, — неудачное стечение обстоятельств: они далеко, я рядом, соблазны так велики... Полагаю, будь здесь вместо меня Трисс — вы предались бы страсти с Трисс, в последний раз, во имя былых времен. Только Йеннифэр бы ни за что тебя с ней не оставила, скорее волосы бы вам обоим повыдирала, — и Лютик горько, с надрывом рассмеялся. — При схожих обстоятельствах я ни на секунду не испытал бы желания заняться сексом с Трисс, — хмуро уверил Геральт, и это было чистой правдой. *** Лютик находился в его объятиях, и пальцы Геральта горели от прикосновений к чужой коже. Он прижимал поэта к земле всем телом, двигался в нем жадными толчками, нависал, закинув одну ногу Лютика себе на плечо, проникая в него глубоко и полно. У Лютика в уголках глаз застыли слезы. Однако он постанывал на каждом толчке так проникновенно, что не было сомнений в испытываемом им наслаждении. Лицо Лютика было настолько открытым, уязвимым, растворившемся в ощущениях, что Геральт, спрятав голову в изгибе его шеи, не выдержав, зашептал на ухо поэта слишком откровенные, слишком правдивые слова: — Я хочу, чтоб тебе было хорошо. Я хочу, чтоб тебе было лучше всех на свете. Я схожу с ума, когда вижу твое удовольствие. Я хочу, чтоб ты был моим. Ты мой. Мой. Мой. Лютик всхлипнул, с его глаз все же сорвались дорожки слез и потекли к вискам. Он задрал голову сильнее в попытке отвернуться, отнял руку от плеча ведьмака, спрятал лицо в сгибе локтя, не прекращая подаваться Геральту навстречу. — Нет, Лютик, посмотри на меня. Умоляю, смотри на меня, — Геральт заходился в исступленном ритме, стремясь вбить в Лютика свои на него притязания. Желая обладать. — Скажи, ты сможешь без меня? Легко сможешь без меня, так легко, как легко все в жизни делаешь? — в движениях Геральта проявилась ярость, он обхватил ногу Лютика на своем плече, еще сильнее складывая его пополам, проникая так глубоко, насколько это вообще было возможно. Он злился, так злился. Он слишком хорошо знал Лютика, у которого каждое увлечение вывеивается из головы через неделю свежим ветром дорог. — Ге-ральт... Ты кре-тин... — выдыхал Лютик, и в его голосе тоже проявилась злость, однако глаза закатывались от полноты ощущений. — Ты... — он уперся рукой в грудь ведьмака, не в состоянии, впрочем, сдержать его звериный ритм. — Что я бу-буду делать без тебя, это уже... сов-вершен-но не твое дело! — их взгляды встретились, горящие яростью, страстью — и болью, и оргазм, настигший их, в этот раз был особенно сильным. *** В последнюю ночь на пути в Ривию Геральту всерьез казалось, что он сойдет с ума. Сойдет с ума от нежелания расставаться. Сойдет с ума от понимания необходимости поступить правильно. Он сжимал Лютика так, что наверняка оставлял синяки на светлой золотистой коже поэта. Лютик отдавался, позволяя делать с собой абсолютно все. Лютик прижимался лбом к его лбу, пока Геральт двигался сверху, - и молчал, и задыхался, и смотрел в глаза, и оплетал всего руками и ногами, и держался за Геральта так, будто никогда не сможет отпустить, и смеживал веки в тот миг, когда взгляд его начинал говорить слишком о многом. Лютик склонялся пред ним, толкая на спину, заставляя опереться на локти, и брал в рот член. Губы Лютика, столько лет воспевавшие красоту женщин, целовавшие ручки и плечики по всему континенту, — эти губы, сомкнувшиеся вокруг его члена, парализовали Геральта, он забыл, как жить и дышать, погрузившись в ощущения. Он смотрел на макушку Лютика, как голова поэта двигается меж его ног, и, не выдержав, запустил пальцы в его волосы, схватил, сжал голову ладонями, подталкивая, нажимая на затылок. Лютик послушно взял глубже, его тонкие плечи дрожали, он просунул руку Геральту под поясницу, понукая двигаться смелее, в его податливый жаркий рот. Плечи Лютика, его волосы у Геральта меж ладоней, поступательные движения его головы, его язык, обводящий кругами головку — все это составляло картину больного желания Геральта, слишком пленительную, чтоб ведьмак мог не сорваться. Долго и отчаянно трахая Лютика в рот, в момент пика Геральт, одной рукой подхватив под затылок, отвел голову Лютика, другой сделал пару резких движений по члену, кончая Лютику на лицо. Тот лишь прикрыл глаза и простонал, когда сперма расплескалась по его лицу — как будто от этого тоже получил физическое удовольствие. А потом, заморгав, вскинул взгляд на Геральта — поплывший, откровенный, наслаждающийся. Геральт смотрел на белые потеки на скулах Лютика, щеках, на его губах — семя вязко стекало к подбородку. Геральт испытал сытое довольство. Геральт испытал необходимость признать эту картину неимоверно прекрасной. Возможно, это было продиктовано неизбывной потребностью отметить Лютика как "моё". Лютик растерянно утер лицо ладонью, посмотрел на белесые капли на костяшках пальцев и совершенно непроизвольно их слизнул. Звериное желание, живущее внутри Геральта, заурчало от этого жеста довольно. *** Рассвет они встречали, отчаянно целуясь на одеяле в дурманных весенних травах. Почему-то это действие было столь проникновенное, что выворачивало душу больше, чем даже секс. На кончике языка Лютика таились все наслаждения мира, и Геральт ловил его, сплетал со своим, поглощал, срастался губами к губам, пил дыхание Лютика, делая его своим дыханием. — Геральт, мы... Мы должны отправиться сегодня... — прошептал Лютик между поцелуями, но вопреки своим словам лишь крепче вцепился в ведьмака. — Да, — сказал Геральт. — Да, конечно, — и поцеловал поэта снова. Он думал, что если Лютик не отпустит его сам — Геральт Лютика отпустить ни за что не сможет, они так и останутся навсегда в этих травах, повторять эту глупость, эту слабость, которой оба подвержены — разрушая свои жизни, причиняя боль близким, действуя необдуманно и безрассудно — Геральту позарез было надо, чтоб Лютик его сейчас отпустил. Геральту позарез было надо, чтоб Лютик не отпускал его никогда. Чему-то глубоко сокровенному внутри Геральта. Самой сущности Геральта это было нужно. *** Потом они искупались в озере неподалеку, порознь, стоя спиной к спине. Утреннее солнце возводило между ними стену своими беспощадными слепящими лучами. Геральт оглядывался через плечо и видел, что Лютик дрожит. Над водой порхали стрекозы, висела паркая дымка и было, в общем-то, тепло. Геральт не дрожал. Геральт застыл, и ему было тяжело делать каждое новое движение, смывая с себя следы их ночи. Когда Лютик выходил из воды, обнаженный, обхвативший себя руками в жесте уязвимости, Геральт потянул было пальцы к нему в стремлении помочь — но так и не осмелился прикоснуться. *** Одевшись, оседлав лошадей, выезжая на большак, держа путь к трактиру в Ривии, в котором условились встретиться с Йеннифэр, Цири, а еще найти компанию старых приятелей-краснолюдов — они снова становились Геральтом и Лютиком, добрыми друзьями, чья взаимная приязнь держится вот уже долгие годы, не смотря на замкнутый характер первого и несносность второго, — они должны были заставить себя ими стать. У Геральта так болело в груди, что он ничего вокруг не замечал. Ни враждебных настроений, ни компаний пьяной молодежи, выкрикивающей лозунги против нелюдей, ни откровенный раскол города на два лагеря, ощетинившихся друг на друга. В воздухе пахло бедой, но Геральт посчитал, что это лишь отзвук пожирающей его боли. У городских ворот Лютик попридержал лошадь, дождался отставшей Плотвы ведьмака, положил руку Геральту на запястье и сказал: — Теперь все будет хорошо. Геральт, ты будешь самым счастливым. Ты будешь с теми, к кому вело тебя Предназначение все эти годы. Я... — Лютик мимолетно усмехнулся, очевидно, вспоминая, что Геральт нес ему в порыве страсти: — Я тоже хочу, чтоб тебе было хорошо. Чтоб тебе было лучше всех. Так оно теперь и будет, — и поэт проказливо пнул Плотву, понукая ее пересечь черту города, и принялся разглагольствовать с привычным воодушевлением: — Золтан и ребята ждут нас, уверен, они будут рады услышать историю Цири. Посему крепись, Геральт — тебе придется много говорить, восполняя пробелы повествования, когда меня не было рядом. — Обязательно расскажу, как тебя чуть не повесили за блуд и идиотизм, — процедил сквозь зубы Геральт. — Ей-богу, Лютик, оксенфуртским образованием хвастаешь, а остался, как был, дурак дураком. Лютик рассмеялся, и то, что они так легко вернулись к привычным препирательствам и обмену остротами, должно было вселить в Геральта некую надежду — что их дружба жива и продлится все эти напророченные Лютиком года, когда Геральт будет "самым счастливым". Чем дальше они углублялись в улочки города, пробираясь к заезжему двору "Под пастухом и квочкой", тем чаще попадались им группы хмурых горожан с вилами или же пьяной разнузданной молодежи. Геральту сейчас не обращать внимания на происходящее удавалось как никогда легко. Всего лишь отголоски войны. В воздухе витали гнев и непримиримость. Под сердцем у Геральта поселился холод. Он прокладывал на лошади дорогу в толпе людей, наказывая себе — отныне и навеки — не искать глазами Лютика. Он хотел дождаться Йеннифэр и Цири поскорей, надеялся, что когда поймает дерзкий взгляд дочки, когда обнимет чародейку, вдыхая аромат сирени и крыжовника, зароется лицом в волосы цвета воронового крыла — жесткие, упругие, а не мягкие и золотящиеся, словно впитавшие в себя солнце — что тогда эту боль в сердце вытеснит нечто иное. Быстрей бы. Геральт правил лошадь сквозь толпу, Лютик на Пегасе следовал чуть позади, беспечно болтая, и толпа за ними смыкалась. Небо над Ривией затянули тучи. Город поглотил путников. Город копошился растревоженным муравейником. В городе затевалось недоброе."— Пощади! — Расчохранный парнишка с ошалевшими глазами упал перед ним на колени. — Смилуйся! Ведьмак смилостивился, удержал руку, а предназначенный для удара напор использовал для разворота. Краем глаза увидел, как юнец вскакивает, увидел, что у него в руках. Геральт переломил оборот, чтобы развернуться в обратный вольт. Но увяз в толпе. Всего на долю секунды увяз в толпе. И мог только видеть, как на него летит трезубец вил." Анджей Сапковский "Владычица Озера"