𝐌𝐔𝐓𝐓𝐄𝐑

Топ-Топ Моя прелестная девочка, моё милое дитя. Покой души моей, единственная наследница. Топ-Топ «Мама тебя любит!» — трепетно шепчу, качаю колыбель, во тьме покоев, точно делясь сокровенным, ведаю сказку о Маленьком принце из чужого детства. Топ-Топ У тебя колдовские глаза, в груди моей когда-то цвела весна. У тебя мои глаза, но ты будто не моя, в груди моей лишайником боль разрастается, сердце жжёт, душу на куски режет. Топ-Топ Моя луноликая девочка, моя маленькая Госпожа. Кровавое солнце скрывается за горизонтом, звонкий плач ребёнка рушит могильную тишину, Леди Прозерпина на пороге Дьяволицей стоит, на милую свою Аврору выжидающе глядит, тонкие руки, сокрытые тьмой длинной мантии, для ледяных объятий раскрывает. У Авроры в груди застывает весна, у Авроры в груди трепещет юное сердце, плач дитя режет слух, бардовые уста в едва заметной улыбке растягиваются. Леди Прозерпина молчит, но слова не нужны. И её милая Аврора в родных объятьях теряется, и длинные пальцы перстнями покрытые соленые дорожки с некогда румяных ланитов бережно стирают, и во тьме неприметных покоев темно-карие очи кажутся жгуче-чёрными, они на девицу глядят с материнской нежностью, с непризнанной любовью. — Покажи мне, — шепчет Миледи, прямые брови, раскинутые над хищным взором, приподнимает, глядит испытующе, златокудрых локонов тонкими пальцами едва касается, а плач младенца все громче, пронзительней, невыносимей. — Покажи мне, — велит Тёмная леди, она — тень хладного своего отца, совершенная копия покойной своей матери, холод Смерти в жаре Жизни, ослепляющий Свет в непроглядной Тьме. У тетушки Лили в запасе, кажись, вечность. И она ею упивается, смакует на кончике острого языка. И Асмодей готов пред Тёмной Госпожой преклониться, слугой её вечным быть, о похоти ей шептать, о страсти гнетущего желания ведать. И Вельзевул Миледи белого полусухого в пузатый бокал доливает, Дьявол хочет её поглотить, точно Сатурн поглощал своих детей. Но Леди Прозерпина ему не принадлежит, точно не принадлежит Господу Богу. Леди Тьмы — единственная дщерь Темного лорда, тот поздними вечерами ноги её выцеловывает, в шелковые уста смертоносным хищником впивается, а она под ним хнычет, вечно молодая, вечно прелестная, поражающая неземной своей красой, зверской своей жестокостью, а она, оседлав великого Лорда, томно ему шепчет: — Вы обретете вселенское могущество, отец! Пред вами все миры преклонятся, Люцифер подол серой мантии вашей будет целовать, сам Господь вас хозяином вечности признает! Смерть на колени верной рабой падет, Жизнь ноги святой водицей омывать будет! — стонет сладко, протяжно, целует его, от запретной своей любви млеет, шипит ядовитой змеёй. И он под ней тяжело дышит, гранатовые очи в невиданном наслаждении закатывает, пышные бёдра со зверским рыком сжимает, острыми ногтями в молочную кожу впивается, а кровь алая-алая рекой течёт, а Осирис да Нефтида за дверьми стоят, и Левиафан им на ушко о зависти шепчет, и проказник Асмодей их в сети свои завлекает, и Тьма поглощает Свет, Архангел клонится Сатане, а кровь грязная-грязная на белой плитке, а вино хмельное-хмельное в пузатом бокале, Миледи шепчет дорогой Авроре: — Покажи мне! — и девчонка весны её впускает, и дитя в колыбели замолкает, а у дитя того очи — изумруды в златой оправе серёг Леди Прозерпины, та трепетно берет малышку на руки, целует хмурый лоб, глядит, точно на невиданную драгоценность. И в скрещённых этих взорах вечность порождается, Инь и Ян сплетаются, дитя на Аврору совсем не походит, разве что колдовскими своими очами, а Миледи костяную палочку из слоев мантии достаёт, на малышку направляет, бардовые уста в искренней улыбке изгибает, к златокудрой девице, точно прося разрешения поворачивается, и та ей в ответ лишь неуверенно кивает. Глубокий порез рассекает безупречную кожу их дланей, кровь мешается, руки сплетаются, парселтанг колыбелью, жемчужными бусами Леди Гермионы, песней о далеком детстве, льётся из пухлых губ: — Нарекаю тебя Эсмеральдой Гермионой Беллатрикс Мракс, нарекаю тебя Эсмеральдой Гермионой Беллатрикс Мракс, нарекаю тебя Эсмеральдой Гермионой Беллатрикс Мракс, принимаю в свой род, клянусь защищать собственной магией, делаю своей наследницей, кровным своим дитя. Очаровательная Аврора видит сокрытые на дне темных колодцев страдания любимой тетушки, слышит слезливый голосок уныния, тяжелое дыхание тоски. Аврора знает сколь сильно Миледи желала родить ребёнка, взять на руки выношенное в своём чреве дитя, однако хладные слова Лорда Волан-де-Морта набатом стучат в ушах: «Смерть не породит жизнь!» — он создал себе бравого воина, неуязвимый щит, он породил на свет вечное, точно воды Стикса, создание, очаровывающее неувядающей своей красой, лютым своим нравом, властолюбием, казалось, каменной своей душой. Красные нити магии солнцеликой Госпожи оплетают девчонку, названную Эсмеральдой.  — Люцифер нашептал мне, Аврора, будто со шлема его, при изгнании на землю грешную с небес, упал самый большой изумруд. Луна восходит на небо, соленые слёзы жгут невиданной чистоты очи, а у Миледи грудь в болезненных спазмах сокращается, она горько улыбается, она великую тайну весеннему своему дитя шепчет: — Когда-то очень давно, на свет родилась девчонка, кою девять месяцев в своём чреве вынашивала простая грязнокровка… её звали Гермиона Грейнджер. Отец же того дитя был поистине велик, отцом той девочки был сам Лорд Волан-де-Морт. И вот, спустя несколько дней, в ночь, когда полная Луна сияла на небосводе, а люди в волков обращались, колдун оторвал ребёнка от материнской груди, совершив самый темный ритуал из существующих, задействовав магию, кою ни один волшебник не смел применять. Он не просто создал живой крестраж, он заключил частичку души дитя в себе, оставив ей ровно половину, а после скрепил союз кровью. Обвёл вокруг пальца Сатану, оставил в дураках Смерть коварную, Разгневал матушку Магию, проклял наши души, обрёк на вечные муки! Звали эту девчонку Прозерпина Лилиан Мракс. Запомни, Аврора — нет большего греха, чем насилие над собственной душой нет союза прочее кровного. Аврора завороженно слушает спокойный голос своего детства, Аврора смутно помнит убитого своего отца и истлевшую свою мать, Аврора старую колдографию трепетно хранит, Аврора Лорда Волан-де-Морта отчаянно страшится, Аврора тетушку Лилиан всем своим сердцем любит, хотя, пожалуй, не должна. — На мне тысячи грехов, — за её спиной копошатся Тени, под боком сопит алчность, к длинным ногам ластится гнев, блуд целует тонкую шею, — на мне сотни смертей. Я, не иначе как, монстр, Аврора… меня такой сделали, меня такой вырастили, — взор её безумен, очи горячи, ланиты болезненно румяны, слова тяжелы, — я — палач, родом из детства, моя дорогая девочка, из нарочито приоткрытых дверей, змеиного шипения, стонов боли, агонии Круциатуса… Аврора кидается к её ногам, рыдает, убивается как никогда ранее, быть может оттого, что тетушка на себя более не походит, она смертельно бледна, болезненно худа, она тосклива, в словах охотлива, да искренна, и речи её звучат прощанием, и речи её звучат Реквием по Великой Империи Темного Лорда, по целой Эпохе, по солнцеликой Госпоже садов райских. А у милой Авроры глаза цвета смертельного проклятья, и Миледи во тьме отцовских покоев шепчет: — Пронзите меня своей Авадой, отец. Неужто не видите?! За спиной моей таятся злых деяний призраки, Сатана по ночам засыпать не даёт, Смерть нам двоим в спину дышит. Вы во Власть заигрались, Матушка Магия ничего не прощает, ничего не забывает! — и Карабас-Барабас свою безумную Мальвину целует, вожделеет до умопомрачения, стоны изголодавшимся дементором поглощает, на мраморный пол грубо бросает, вечернее платье срывает, младым телом упивается, глубокие борозды от острых ногтей оставляет, врывается в сумасшедшее её сознание гнусным преступником, тонет в вязком болоте порочного желания, от одной лишь мысли, что гнилые души их, равно как и кровь родственная, едины, что вечность их друг в друге заключена, что грехи у них одни на двоих. Он мучительные её воспоминания ворошит гнусным преступником, хочет её поглотить, представляя себя, не иначе как, Кроносом. Он от запретной любви млеет, прекрасно зная, что за один лишь взор солнцеликой своей Госпожи весь мир кровью затопит, разрушит, возведёт из развеянного ветрами пепла. А Леди Прозерпина златые патлы тонкими пальцами перебирает, румяное личико за подбородок приподнимает, казалось, тоскливо ухмыляется, спелых губ девичьих слабым дыханием касается, шепчет прямо в них: — Я очень виновата перед своей семьей, дитя… Твоя дщерь названа в честь двух, пожалуй, великих женщин. Двух скоротечно увядших роз райских садов — дьявольских берегов дражайшего моего отца. Одна — красная, страстная, жгучая, пламенная. Другая — жемчужная, невинная, призывная в священной своей чистоте. Беллатрикс и Гермиона. Лилит и Ева. Две противоположности, две стороны одной медали, две матери для детей Лорда Волан-де-Морта. Я не сберегла непутевого твоего отца, не сберегла милую мою Дельфини, а Осирис да Нефтида её не вспоминают, не вспоминают, ибо не знают, не ведают о прелестной матери своей ничегошеньки, то отчасти моя вина. И главное: я не защитила очаровательную свою матушку, кою никогда не признавала, от коей неоднократно отрекалась, в неистовом гневе проклинала, но всем, что имела была обязана именно ей. Лучшие годы моей жизни — годы жизни милой моей матушки. Мне понадобились долгие лета, дабы это понять… Знала бы ты, девочка, как красива, как скромна и невинна она была! Уныние на мраморном теле оседает, опутывает Лилиан в прозрачные свои сети, и Авроре видится невиданное — по точеным, точно острия ножей, скулам горными ручьями горячие слёзы катятся. И Аврора готова поклясться, поставив на кон собственную жизнь, что истинную скорбь длиною в целую жизнь Кровавая Леди носила по грязнокровной своей матери, по кроткой, трусливой Леди Гермионе. В резиденции Темного Лорда, в темно-синих палатах покойного отца Авроры, когда-то висел огромный портрет в серебряной раме. На нём женщина с медово-карими очами, пленительными мнимой своей невинностью устами, непокорными патлами, едва румяными ланитами, искусно в величии своём была изображена. Священная тоска отражалась в больших её глазах, унылая покорность сияла слегка опущенными ее плечами. А в хрустальном шаре отражается будущее, в хрустальном шаре из Смерти рождается Жизнь, Вечность призрачному Хозяину поклоняется, там, конец — лишь начало. И тёплые ручейки катятся по впалым щекам, лебединой шее, впитываются чёрной материей. Прозерпина с безымянного пальца перстень снимает, там большой изумруд, обрамлённый бриллиантами, в златой оправе сияет. Кровавая Леди его Авроре протягивает: — Эсмеральда — Изумруд, — стеклянные очи, обрамлённые пушистыми ресницами опускает, — храни его, девочка подрастёт, отдашь ей. Перстень тот хранит множество воспоминаний, и позже, спустя невыносимо долгие года Аврора из уст Скорпиуса Малфоя о том узнает. Тёмной леди будет семнадцать, она, пышущая юностью, да невинностью, майскими вечерами будет Антонина Долохова целовать. Эта история начнётся в дурманящих садах резиденции Верховного Мага, резиденции её скоротечного детства. А спустя год пронзенная разбитыми грёзами Прозерпина отдаст в объятья земли сырой мертворожденное своё дитя. И изумрудное кольцо на безымянном пальце будет сиять символом неувядающей любви, томящейся в глубине души привязанности, трепетом тайных встреч. И прощальное: «Дитя», — навсегда отпечатается в памяти Авроры, бессонными ночами, адскими муками, горькими слезами, звоном бокалов, изумрудным перстнем, серебряной шкатулкой, отданной напоследок, будет отзываться. — Время беспощадно, Аврора, — молвит, прозванная «Кровавой», — время пишет историю, путает факты, ложь бессовестно кличет правдой, но здесь, — указательный палец с тонким кольцом рубиновым обводит искусные узоры на покрытой драгоценными камнями крышке серебряного ларца, — здесь — лишь правда, суровая истина в которую веровала я, которую лицезрела день ото дня, от которой извечно отрекалась покойная мать моя — Леди Гермиона, всё, через что нам двоим приходилось пройти с гордо вскинутой головой. Здесь описано как вянут розы в райских садах, как весну сменяет лето, сказано о том, как ярко горят алые очи в переливах кровавых закатов. Я, признаться, трепетно хранила отпечатки лет былых для наших потомков, чтобы спустя года, века, тысячелетия, когда лица наши безбожно будут замараны, все благо сотрется под гнётом кровавых рек, когда люди будут проклинать наши имена, они знали правду, знали, что монстрами не рождаются, монстрами нас делает Жизнь, люди, обстоятельства… Здесь судьбы поколений, утраченная моя семья, горестная Их судьба. И она спешит покинуть любую каменному сердцу девчонку, будто бы помолодевшая, скинувшая тяжкий груз с острых плеч. Прозерпина Лилиан Мракс златокудрой макушки материнским поцелуем касается, шепчет, что дитя у дражайшей душеньки особенное на свет родилось: «породистое, да могущее». Леди Аврора — рассвет. Леди Аврора — утренняя заря. Она — дщерь весны, бескрайних полей, дурманящих садов резиденции Верховного Мага. А в покрытом непроглядной мглой небе, предвестниками беды неминуемой вороны кружат, в покоях вновь раздается пронзительный плач, Кровавая Леди растворяется в чёрном тумане прахом ушедших лет, безбожно развеянным суровыми ветрами пеплом детства, навечно ушедшей зимой с лютыми её морозами, с широкими её празднествами.

***

В небольшом доме на холме размеренно течёт жизнь, весна вновь возвращается в эти края, а некогда серое небо последние годы радует своей голубизной. Златовласая женщина рубиновые ленточки в тёмные космы дитя вплетает. Девчонка эта поистине жутка, и Аврора, конечно, знает, что о собственном ребёнке подобного думать не следует, однако липкий страх плотным коконом обволакивает тело, заставляя запирать спальную дверь по ночам. У матери с дщерью очи — изумруды, однако, как считает Аврора, они совсем не схожи. — Эсмеральда, — зовёт женщина, — познакомься — это мистер Робертс. Мужчина-магл остаётся у них на ужин, а утром Авроре сообщают, что он отошёл в мир иной при странных обстоятельствах. Эсмеральда в лесу неподалёку собирает травы, варит зелья, к тринадцати колдует едва ли не лучше стареющей своей матери. Эсмеральда слишком особенная — Авроре страшно до дрожи в руках. Скорпиус Малфой — единственный отпечаток далекого прошлого. Он редкой порой заглядывает к ним на чашечку чая, глядит на девочку хрустальными своими очами, где неизбывное одиночество затаенным трауром растекается: — Не будь у неё колдовских этих глаз, Леди Аврора, признал бы я в ней Темную нашу Госпожу, то же лицо, тот же нрав, разве что более тих, обманчиво покладист. Женщину мучают донельзя глупые сомнения: «Её ли это дитя?». Эсмеральде исполняется пятнадцать, изумрудное кольцо символом принадлежности сияет на безымянном пальце, а в изящных руках тщательно сокрытая Авророй в глубинах дома шкатулка бесценным кладом в свете палящего солнца переливается. Безмолвие давит на плечи воистину тяжким грузом, редкую седину златых кудрей женщины ворошит ветер, а жемчужное ожерелье — главная ценность Темной леди на покрытой первыми морщинами шее покоится. — Что с ними стало, матушка? — вопрос этот жгучей болью отдаётся в сердце, картины прошлого каруселью кружат пред полнящимися невыносимой скорбью очами, у Авроры в груди прежде цвела весна, сейчас же лишайником разрастается непроглядная тоска. — Никто не знает, Эсмеральда, они исчезли, испарились… Она приходила сюда, спустя неделю твоего рождения… Девица, названная Эсмеральдой, благоговейным поцелуем касается кольца, за спиной копошатся знакомые Тени, где-то на небесах рыдает Архангел, Кровавая Луна воет, алыми слезами заливается, на платке шёлковом гадальные карты разложены, в огненно-рыжем пламени камина знакомый силуэт чудится, в гневном свисте северного ветра слышится колыбель, а в туманных очах юной девчонки печать вечности отражается. И Аврора хмурый лоб её трепетно целует, податливые локоны гребнем чешет, тревожным шепотом ведает: — Одно я знаю точно: проклятые их души никогда не найдут успокоения, целую вечность скитаясь меж миров, ибо за каждый грех рано или поздно приходится платить. Тьма медленно рушит сердце, превращает до поры до времени невинных людей в заядлых грешников. У Темной Магии слишком высокая цена. Эсмеральда — Изумруд, Эсмеральда — дщерь златокудрой Авроры, правнучка великого Лорда Волан-де-Морта, наследница Кровавой Госпожи, признанная самой Магией. Тучи закрывают солнечный диск, Авгурей поёт траурную свою песнь, дитя ядовитого солнца в зеркалах Тёмной леди отражается, Вечность стонет, заливается солёными слезами, Смерть празднует мнимую победу, априори зная, что вновь проиграла. Тягучее: «Дитя-я-я», — дрожью отзывается в теле. И где-то на краю грешной этой земли Лорд Волан-де-Морт в винные уста страстным поцелуем впивается, раздвоенным языком тонкой шеи касается. И где-то на небесах Леди Гермиона кровавыми дорожками мраморные скулы украшает, с милым своим Артемоном, с возлюбленным своим Пьеро, воссоединяется. Великая эпоха трагично завершается, новое светило символом сменившейся власти восходит на небосвод, но щемящее: Mutter, — мантрой, единственной святыней, долгожданным освобождением стучит в висках.

***

У моей матери были карие-карие глаза, а ещё она никогда не любила отца.