***
- Гер-р-рмиона, - тонкая полоска света просачивалась сквозь слегка приоткрытые двери отцовских покоев - те были тёмные-тёмные, холодные-холодные, - моя дорогая грязнокровка! В происходящем, пожалуй, не было ничего удивительного: бессонными ночами блуждая по анфиладе пыльных комнат резиденции, зачастую доводилось мне слышать стоны, всхлипы, мольбы проклятой матери. Я её ненавидела детским своим сердцем, наивной своей душой. Я её ненавидела, когда не сумев сдержаться, поддавалась шёпоту Асмодея: «Загляни, Прозерпина, загляни!» - звоном раздавалось в мутнеющем сознании совсем маленькой девчушки. И я, к собственному стыду, поддавалась греху из раза в раз, из года в год. А там, в темных покоях отец мать целовал, и были те поцелуи далеко не невинны. А там, в ледяных покоях отец матерью овладевал, яростно вдалбливал её в матрас. И там, моя мать меж сладострастными стонами его умоляла: - Прошу, прошу, прошу! - будто в забытье шептала, кричала, извивалась, точно под Круциатусом, на шёлковых простынях. - О чём молишь, девчонка?! - он над ней жестоко насмехался, он её жгуче презирал, но вожделел, вероятно, пуще. - Хватит! - верила ль она в собственные слова? - Погляди на себя, грязнокровка, стонешь под Лордом Волан-де-Мортом - убийцей тебе подобных, убийцей лучших твоих друзей, вопишь ничтожная и открытая... Детские ручонки подрагивали, мурашки пускались в пляс по облаченному в ночное платьице телу, стенания становились всё громче, а до поры до времени невинное дитя остекленевшими очами глядело на сплетённые в животной страсти тела, а дитя зимы Асмодею из раза в раз поддавалось, а Лорд Волан-де-Морт алыми очами сверкал, одержимо глядел на любимую дщерь, в оцепенение стоящую у порога, опутанную в сети липкого страха, тонущую в отвратно смердящем болоте ревности. Вертикальные зрачки пульсировали, коньячные очи закатывались в неистовом наслаждении, не замечая ничего вокруг, не слыша безмолвного вопля боли собственного дитя. Нездоровая страсть кровавых колодцев была обращена на меня, я же, казалось, от стыда умерла. Сердце юное набатом стучало в ушах, пустынные коридоры виделись дьяволовым лабиринтом, я бежала без оглядки, но багряной взор отпечатался в памяти навсегда. Ведь Темный лорд заглушающие не ставил, двери не запирал, свет не приглушал, дождливыми утрами изучающе глядел на меня, винными очами пожирал. А мать моя, сидящая по левую сторону от костлявой его руки, в отчаянном стыде сгорала, взор слезящихся очей на острые колени, облачённые бархатом изысканных одеяний, опускала, искусанные животной страстью уста поджимала. «Я вас ненавижу!» - отчаянно хотелось прокричать, причинить зверскую боль, точно причиняли мне, ломать, точно ломали меня: то собирая по кусочкам, то со всей силой о мраморный пол, то склеивая заклинанием, то на части безжалостно разрывая. И Темный лорд, конечно, всё знал, бескровные уста в насмешке изгибал. И спустя года, я сотни раз задавалась волнующим меня до глубины души вопросом: «Что же он чувствовал? Вожделел? Был привязан? Быть может даже любил?», хотя последний довод был донельзя глуп и наивен. - Гермиона, уведи детей, - жемчужное ожерелье собачьим ошейником вьётся вокруг тонкой шеи, Диаваль крепко сжимает материнскую ладонь, я же, брезгливо оттолкнув протянутую руку, горделиво вздёрнув подбородок, изогнув по-детски пухлые губки в гримасе презрения, выплевываю в болезненно-румяное лицо: - Я дойду сама! - у моей ненависти аромат жасмина, у моей ненависти большие-большие глаза, буйные-буйные патлы. Так глупо, так наивно, ведь ненавидеть стоило Темного лорда, но я отчего не могла, да и не пыталась. И лишь извечно спокойная Дельфини грустно улыбнётся, казалось, она стара как мир, казалось, она спокойна как стоячая вода.***
В черепной коробке безумного сознания, где-то в дальнем её углу, пылился серебряный сундук, имя ему - «Детство», имя ему - «Семья». В детстве у меня были отец и мать, брат и сестра, был дражайший Базилио, вечно спокойный Рудольфус и хмурый Теодор Нотт, а солнце светило ярко-ярко. И Темный лорд Леди Гермиону, цепляя подбородок, целовал, в непокорных кудрях путаясь, раздвоенным языком медовые её уста облизывая. «Комплекс Электры» - не оглашённый диагноз Прозерпины Лилиан Мракс, последствие страстных поцелуев, приоткрытых дверей, громких стонов, покрытых пеленой наслаждения алых очей. «Эдипов комплекс» - не оглашённый диагноз Диаваля Василиса Мракса, последствие сияния молочной кожи, приглушенного голоса, манящих губ медовых, скорбного взора коньячно-карих очей. Вопреки всему, мы с братцем были безмерно похожи: уходящие на дно, извращённые, аморальные, искушённые порочными страстями, неоправданно жестокие. Мы - убийцы, палачи родом из детства, из нарочито приоткрытых дверей, лукавой пляски прозрачных теней, томных стонов покоев извечно хладного нашего отца. - Вы его любите, Леди Гермиона? - тихим шёпотом, загнанными очами, искривлёнными в сочувствии устами, вопрошала юная Астория, смиренная и преданная малышка Тори. - Я его боюсь, - высокий ворот кашемировой водолазки умело сокроет следы удушья, но не болезненную хрипотцу равнодушного голоса, - страшусь до потери пульса. Я свою мать, казалось, ненавидела, я свою мать, казалось, понимала, я свою мать, казалось, проклинала, проклинала, серебряный сундук в дальнем уголке лабиринтов сознания трепетно храня. Она была кроликом, а Он удавом. Они друг другом были одержимы, изнывая от страсти, страдая от презрения к себе. Магловский доктор несомненно назвал бы Гермиону Грейнджер жертвой «Стокгольмского синдрома». Но было ли это так, негласные мои друзья?! На белой плитке кровь алая-алая, кровь грязная-грязная, кисти вскрытых заклинанием рук, казалось, сложены в мольбе о милости, о Божьем прощении. Безмятежная улыбка точеным лезвием режет посиневшие уста. Архангел спускается с небес в покои Леди Гермионы, увлекая грешную душу её на небеса. Ссорится с Дьяволом, клонится Смерти, ухмыляясь Жизни. Шлюха Судьба на облаках пляшет, по грешной земле ступает, лукавыми очами в мою сторону сверкает. Ядовитое Солнце стонет голосом ушедшей в небытие матери, обливается соленными слезами смертельно бледной Мальвины, истекает грязной кровью на белой плитке, на чёрных простынях. Одинокая Луна печально вздыхает, молочным своим светом белёсое мое тело омывает, слушает покаяния, волчьим воем откликается. Смерть и жизнь на порочной Земле встречаются, танцуют танго, грехами нашими упиваются, со страстью целуются, а Сатана в серебряном зеркале Лордом Волан-де-Мортом отражается. Смерть презрительно ему в лицо усмехается, шипит отцу ночами, кошмарами мучает, изнывает от собственного бессилия, от постыдного своего проигрыша. А проказница Судьба сети свои плетёт, в тёмные косы мои рубиновые ленточки вплетает. И жизнь изумрудными очами на меня глядит, златокудрую головку на острые колени мои кладет, у жизни в груди весна, а пред очами моими - утраченная семья. Абаддон серебряный кинжал святой водицей омывает, Ева в пышное платье младое тело облачает, Барбело с Сатаной резво пляшет. Дьявольский бал в тёмных моих покоях начинается. Сумасшествие сжимает тонкую шею, в вишневые уста впивается, раздражающе хохочет, Асмодея завлекает. Тени пляшут, а черти режутся в покер, Мамона златыми цепями гремит, смертные грехи на мраморном теле пылью оседают. Я тихонько шепчу, а они замолкают: - Поведайте о Жизни цветущей, об утраченной моей семье, о горестной Их судьбе. Поведайте об адском холоде, об ароматах в райских садов. Поведайте о любимом Базилио, о прелестной Мальвине, об увядшей Леди Гермионе, о дорогом отце, о цветущей Авроре, о Нефтиде, да Осирисе, о безумии Леди Беллатрикс, о равнодушии Рудольфуса, о серости Теодора, об отчаянии Вивиан, о доброте Скорпиуса, молвите обо всем, шепчите ни о чём. Поведайте о Смерти неминуемой, расскажите обо мне - грешнице. О далеком прошлом-будущем, о проказнице Судьбе.