Потерявшие любовь

Похлебка вышла очень и очень сносной. Организм с огромной благодарностью принял горячий бульон внутрь. Мне кажется, я давно так вкусно не ела. Горячее, жидкое, хоть и не жирное — как мало для счастья надо. Чувствуя, как заполняется мой желудок, я обнаружила, что паника и страх отпускают. Все теперь кажется не таким уж и страшным. Вполне сносным. Совсем скоро ребята засобирались спать, укладываясь на своих местах: кто на матрасе, кто просто клубочком, кто на остове кровати. Я сидела в дальнем углу. Сон не шел. Сон гулял где-то сейчас по промерзшим улицам полуразрушенного Объединенного Города. Ребята мирно посапывали, а я думала о том, почему именно кампания беспризорников, брошенных детей, собранных в одну стайку пацаном постарше, оказалась намного человечнее и добрее, чем большинство людей, встречающихся мне в последнее время. Им пришлось делить со мной добытый за день ужин, но они все равно ни слова не сказали. Густав тоже мог тогда не заговаривать со мной, а пройти мимо. Представлять, что было бы со мной сейчас на улице, я не хотела. Надеюсь, Иккинг нашел убежище на ночь, чтоб не замерзнуть, как беспризорник. Пустая планета беспризорников, предоставленных сами себе. Вот что мы сейчас. В металлической бочке еще догорали остатки дров, слегка потрескивая и разбрасывая причудливые тени на обшарпанные стены. Глядя на них мне на секунду показалось, что я дома. А-2 мне просто приснилась. Как страшный сон. Самый страшный сон планеты. Все мирно спали, а я сидела и гадала, как там Иккинг и удалось ли ему спастись. Я была безумно благодарна Густаву, что он дал мне приют хотя бы на одну ночь, при этом, не расспрашивая, что и почему, кто и откуда. Если ты беспризорник или потеряшка, прошлое уже маловажно. Важно лишь будущее. И то не всегда. Я подтянула колени к груди и обхватила их руками, пытаясь прогнать нависшее тучей ощущение одиночества. Даже среди толпы можно быть одному. -Чего грустишь? — послышался тихий вопрос с дальнего угла, где в куче лежали матрацы и тюки, на которых спали ребята. -Не спится? Густав вышел и сел около металлической бочки. Говорил он тихо, чтобы никого из ребят не разбудить. Затухающее пламя рисовало темно-оранжевым цветом на его лице. -Ага, не могу уснуть, — сказала я своим коленям. -Одиноко? Я подняла голову в надежде разглядеть, шутит он или нет. Судя по холодному блеску в глазах, не шутил. -Немного, а тебе? Густав смотрел на меня какое-то время, в его глазах плясали отголоски искр огня, потом сказал: -Бывает. Но редко, ребята не дают соскучиться. -Это точно. Сложно быть их главарем? Я подсела ближе к металлической бочке. Теперь мы сидели по разные стороны затухающего огня. -Выматывает. Приходится заменять и папу, и маму, и старшего брата, а мне самому-то немного лет. Было странно, что Густав решил поговорить со мной по душам, но я боялась спугнуть нависшее легкое доверие к моей персоне. -Сколько тебе лет? -Четырнадцать. А тебе? -У девушек такое спрашивать неприлично, — от моей шутки его взгляд подобрел. -Как скажешь, сам знаю, что старше меня. Чему я могу научить их в четырнадцать лет? -Ну, — я принялась загибать пальцы на руке, — ты даешь им крышу над головой, какое-то пропитание, чувство нужности и надежности. Я думаю, без тебя они бы протянули не больше недели. Сам прекрасно должен понимать необходимость чувствовать себя нужным, особенно в их возрасте. У них нет родителей, но у них есть ты. -В этом и заключается самая главная проблема. Я все для них. Я не знаю, что стало с их родителями или близкими, откуда они, и даже реальны ли имена, что они мне назвали при знакомстве. Если со мной что-то случится, им придется очень и очень непросто. -Не стоит хоронить себя раньше времени. Да, обстановка в Городе непростая, хоть я всего и не знаю, в отличие от тебя, — мне очень хотелось приободрить его, но по его взгляду я поняла, что лучшее, что я могу сделать — выслушать его. Иногда человеку просто нужно выговориться. Неважно кому. Даже лучше первому встречному, рассказал и забыл, что когда-то этот человек проходил по твоей жизни. Может, поэтому и Густав решил поделиться со мной своими внутренними переживаниями? Я для них не больше, чем случайно проходящая по их жизни. Сегодня есть, завтра нет. -Они и сами не хотят сильно вдаваться в подробности жизни до встречи со мной, полагаю, там плохого было больше чем хорошего, -продолжил Густав. — Они как озлобленные щенки, боятся слова лишнего сказать, только Гарф иногда плачет по ночам, я слышу. -Как давно вы вместе? -Гарф вот около месяца, поэтому ему тяжелее всего, остальные вроде притерлись уже друг к другу. Кого-то находил в полуобморочном от голода состоянии, кто-то сам меня находил. Со временем сформировалось это. Он обвел взглядом мирно спящих ребятишек и печально вздохнул. -Они все еще дети. -Ты тоже еще ребенок, — заметила я. -Да, я знаю, но я с детства жил в сиротском приюте с двумя сотнями таких же, как я. Ненужных. Мои родители отказались от меня при рождении, я даже имен их не знаю и не горю желанием узнать. Поэтому с приходом А-2 я не так уж и много потерял. Внутри в области сердца защемило острое как бритва чувство: один сирота взял под крыло других осиротевших детей, потерявших свой дом, жизнь. Он для них -пример для подражания, наставник и воспитатель. -Им сложнее свыкнуться с мыслями, что семьи больше нет, что я их семья. Мне-то, по сути, терять было нечего. -Ты решил вернуть им детство? -Ты можешь вернуть инвалиду потерянную ногу? Нет? Вот и я не могу. Я не рвался в опекуны, так само сложилось, а бросить их уже не могу. Был бы один, давно бы сбежал из Города. А так? Куда я с ними пойду? -А почему ты не можешь взять их с собой? Я прекрасно понимала, почему. Я сама пришла извне. Я знаю, что значит выкапывать мерзлые коренья или экономить последнюю пачку крекеров, что посчастливилось найти в чьей-нибудь квартире. К тому же, зима устанавливает дополнительные ограничения. Насколько я успела заметить — теплой одежды у ребят почти нет, их счастье, что нашлось такое теплое место. Город — не исполнитель желаний. Город — проклятое протухшее место. -Потому что вместе мы не выживем за стенами Города. Ты же не местная, да? Я прав, потеряшка? Давай, признайся мне. Я слегка помотала головой. -Да, я не местная, я тут три или четыре дня. Извини, сбилась со счета. Густав странно покосился на меня, словно в первый раз увидел. -Как оно? За стенами? -Одиноко и страшно. Голая пустая земля на многие мили вперед. Иногда кажется, что я физически чувствую, как тишина давит на меня. Я вспоминала огромные снежные поля, простирающиеся вперед, сколько хватало глаз, прилизанные пронизывающим ветром, сверкающие под полуденным солнцем миллиардами маленьких огней. Бесконечная красота и бесконечное одиночество. Есть только ты и мертвый снег. -Хотел бы я глянуть одним глазом. -Ты никогда не покидал Город? -Нет, вырос, как уже говорил, в сиротском приюте, потом сбежал при наступлении эпидемии. Скитался, скитался, вот и доскитался. Мы какое-то время молчали, размышляя каждый о своем, но оба с непреодолимым желанием выбраться отсюда. -Кого ты потеряла? Я поежилась как под светом лабораторной лампы, не люблю, когда в моем внутреннем мире копаются, как в рюкзаке. -Я потеряла семью. -Но здесь ты не из-за них, я прав? Четырнадцать лет, а сколько проницательности. -И очень хорошего друга. -Он еще в Городе? Я не знала, надежда таяла как снег с каждой минутой. За день я не нашла ни единой зацепки, которая могла бы указывать, что он еще жив. У меня на руках была только слепая надежда и пустота. -Я не знаю, — ответила я почти шепотом. В горле встал противный ком, который никак не хотел проходить. Глаза противно защипало, и я спрятала лицо в колени. -Опиши мне его, поспрашиваю у знакомых, вдруг видел кто. Мы, беспризорники, живущие на улице, иногда видим очень многое. Я убедила себя особо не надеяться на его помощь, но описать решила. -Выше меня на голову, каштановые волосы, зелёные глаза. -Зелёные? -Цвет. Зелёные, знаешь, зелёные как листва на деревьях или трава на полянах, и жесткие. Густав неохотно кивнул. -Зовут как? -Иккинг. Последнее, в чем он был — рваная футболка и светлые джинсы. Весь в синяках, патрульные Центра избили его. Густав резко подскочил на месте, чудом не разбудив остальных ребят: -Так это тот, что сбежал? Заражённые?! Я испугалась, что он сейчас начнет кричать и разбудит остальных мальчишек, после чего расскажет им, кто я и с чем меня едят, и они попросту примут решение выставить меня за дверь. Если не хуже. -Он не заражённый, успокойся, Густав! -шикнула я на него. -Сядь! Ни он, ни я не заражённые, вам нечего бояться. Нас бы в Город не пустили, у Виго с этим строго, насколько я могу судить по себе. -Зачем же им понадобилось выставлять его заражённым? -Из-за власти, чтобы показать, что они его сейчас казнят, и Город снова может спать спокойно. Виго любит власть, лишь на страхе быть зараженным тут все и держится. Выставить здорового человека больным перед всем Городом, затем убить его — отличная идея, ты не находишь? Густав призадумался. В его глазах плескалось море мыслей, ворочавшихся, словно волны. -Это ты стреляла? -А ты как думаешь? Он решил не озвучивать свой ответ, отчего я так и не поняла, к какому выводу он в итоге пришел. -Пойми, мне нужно было дать ему шанс сбежать, я это сделала, а уж какими путями — Бог рассудит. -Ты не подумай, я не осуждаю, что ты стреляла в людей, — поспешил оправдаться Густав. — Как по мне, надо было стрелять в голову, чтоб сразу и окончательно, а то развелось важных шишек. Народ сильно бы не расстроился из-за потери Главнокомандующего. -А толк? Убью одного, они тут же изберут другого. Оглянись вокруг, Густав, не мне тебе рассказывать, насколько перепуганный народ населяет Объединенный Город. Их запугали А-2, и она действительно смертельно опасна. Пока вы за этими стенами, у вас есть хотя бы подобие защиты от вируса. Густав слушал меня, затаив дыхание. -Там, за стенами никогда не знаешь, когда сделаешь тот самый вдох, что заразит тебя. Если считать изначально всех смертельно больными и выживать одной, то шансы повышаются, но ненамного. А если еще и себя считать уже зараженной, и что конец неминуемо наступит, то даже жить становится легче. Я-то уж знаю, о чем говорю. Там очень страшно и одиноко. Одиночество сводит с ума, и ты остаешься один на один со всеми своими страхами и паранойями, что грызут твою душу по ночам. Я замолчала. Давно мне хотелось с кем-то этим поделиться, выговориться, высвободить наружу внутреннее безумие, скопившееся за время с начала А-2. Я была рада, что это Густав, человек, проходящий по моей жизни, почти не оставив следов. -Потом наступает такой момент, что ты не веришь людям. Вообще никому, считая каждого встречного потенциальной угрозой. -Не очень понял, — Густав внимательно меня слушал, не каждый день с тобой делится своей историей пришедшая извне. — Как же ты тогда сдружилась с этим своим другом? -Я встретила Иккинга, пристегнутым наручниками к трубе в кладовке на заправке. Знаешь, что я сделала? -Освободила его? -Как бы ни так! В первую минуту он пытался меня пристрелить, а ему чуть череп не раскрыла топором. Густав усмехнулся. -Потом я его бросила, просто ушла, понимаешь? Бросила его там умирать. До ближайшего поселения были многие мили, но мне было плевать. Вот чему учит жизнь вне стен Города — плевать на всех. Ты превращаешься в животного, задача которого выжить любой ценой. Пойдешь по головам, если понадобится. В углу закашлялся Гарф, и Густав отвлекся на него, молча наблюдая, потом повернулся ко мне, склонил голову и сказал: -У Гарфа воспаление легких, его лихорадит. Поэтому я не дал ему лишний кусок ужина, он, скорее всего, умрет этой ночью, а кому-то из ребят дополнительные калории могут помочь прожить дольше. Он сложил руки ладонями внутрь, словно пытался помолиться и извиниться одновременно. -Тут тоже приходится идти по головам, чтобы выжить. Внутри все похолодело после слов Густава о Гарфе. Я подсела к лихорадящему мальчику и положила ему ладонь на лоб, на котором мелкой россыпью сверкали капельки пота. -Мы ничем не можем ему помочь? — я не верила, что можно просто так сдаться, наблюдая, как твой друг и соратник уходит на тот свет у тебя на глазах, словно ветер сдувает пепел с руки. Аккуратно и тихо, раз, и не осталось ничего. -Нет, если только у тебя карманы не набиты антибиотиками, — Густав нахмурился и отвернулся от нас. -Ничего не прихватила из лаборатории? Ему больно было наблюдать смерть Гарфа, и я не винила его за это. -Остальные ребята знают? -Нет, я не решился им сказать. Они еще слишком маленькие, переживать и расстраиваться стали бы намного раньше. -Не стоит их недооценивать, они уже не первый день на улице, понимают, что такое смерть. Ты должен им сказать. Вдруг они хотят провести последние его минуты рядом, держа за руку? Густав кивнул, а Гарф под моей рукой снова зашелся в сильном кашле. -Я знаю, знаю. Я боюсь. -Чего? -Боюсь это все потерять. Я не заметила, как сзади нас проснулся один из мальчишек. -Густав, а почему Гарф так сильно кашляет? Он болен? Густав развернулся к нему, склонил голову и сказал: -Да, Гарф болен очень сильно. Я не думаю, что он сможет пережить эту ночь. Мальчуган со светлыми, как сено волосами, резко втянул воздух, а затем заплакал. Внутри сильно защемило, а глаза наполнились слезами. Раньше миром правила ложь, потоками изливаемая из уст правительства и всех-всех важных людей, но потом пришла А-2 и вывернула человечность наизнанку. Смерть стала обыденностью, как дождь за окном, она перестала быть страшной с тех пор, как стала нормой жизни. Но что делать, когда умирают последние близкие тебе люди? Просто отпустить их к птицам, надеясь, что они умирают без страданий. -Густав, — произнесла я дрожащим голосом, — разбуди остальных. Я думаю, они захотят попрощаться с Гарфом. -Ребята! — негромко крикнул Густав, — Подъем, у меня для вас плохие новости. Мальчишки вскочили со своих спальных мест, словно кипятком облитые. Они, тихо переговариваясь, подошли к нам и сели полукругом. -Ребята, Гарф сильно болен, — начал Густав. -Он умрет? — спросил Дени. -Да, он умрет. Я слышала, как беззвучно заплакали мальчишки. Кто-то шумно вдыхал воздух, кто-то хныкал, а кто-то уставился опустошенным взглядом на лицо Гарфа. Он для них был частью семьи, частью чего-то большего. Я отвернулась, не в силах смотреть на их слезы, продолжая гладить Гарфа по голове. Он метался в бреду, веки часто вздрагивали, а рот то и дело кривился от боли. Внезапно Гарф открыл глаза и посмотрел на меня. От неожиданности я прекратила гладить его по голове, застыв с ладонью в воздухе. -Мама? — его голос был хриплым, а дыхание горячим. Я оглянулась на Густава и рты и забыли, как дышать. -Мама? Это ты? Я снова повернулась к Гарфу и продолжила гладить его по голове, опуская ладонь как можно аккуратнее. Лоб пылал как адское пекло, его очень сильно лихорадило, и единственное, чем я могла помочь — стать его мамой. Пусть и ненадолго. В бреду он не узнал меня, а воспаленный мозг так хотел вернуться в детство, к маме на руки, что спроецировал мечту на реальность. Я не могла отобрать у Гарфа последние минуты радости. Кто я такая, чтобы ломать его мечту? У каждого человека есть мечта, есть надежда. Без нее жизнь абсолютно не имеет смысла. -Да, сынок, это я, — горячие слезы текли по моим щекам, стекая на футболку и оставляя на ней мокрые следы. -Мама, я видел сон. -Какой? Мой голос предательски дрожал, приходилось то и дело закусывать до боли губу, чтоб не разреветься в голос. -Болезнь погубила всю планету, но ты жива. -Да, сынок, я жива. Все будет хорошо, ты простудился, но лекарства скоро подействуют. Тебе всего лишь надо поспать. Гарф улыбнулся. Улыбка вышла вымученной и больной. Мое сердце билось внутри о ребра в отчаянии перед болезнью маленького мальчика, которому я ничем не могла помочь. Мне хотелось вырвать свой пульс из вены и отдать ему. Если бы это помогло. -Мама, я давно тебя ждал. -Прости, я задержалась. Но теперь я здесь, и все будет хорошо. Я прижала Гарфа к себе, обнимая одной рукой, второй продолжая гладить по голове. Что-то магическое было в этом жесте, словно он действительно мог вернуть все на круги своя. Вылечить больных, воскресить мертвых, вернуть мальчика к маме. Ребята сидели тише воды и ниже травы. Все внимание было приковано ко мне и Гарфу. К его последним минутам жизни, которые стремительно утекали в никуда, словно речная вода сквозь пальцы. Я цеплялась за капли этой воды, пытаясь удержать, но все попытки были тщетны. -Ты больше не уйдешь от меня? Почему ты тогда ушла? Под его глазами залегли темные круги. -Прости, сынок, я больше никуда от тебя не уйду, обещаю. -Не бросай меня, без тебя очень страшно. Я боялся. Я прикусила губу до крови, но это не помогло, заплакав в голос, я сильнее прижала Гарфа к себе. -Ни за что, сынок, я больше никогда не брошу тебя. Теперь мы будем вместе, ты и я, слышишь? -Да, спасибо, мама. Его голос стал совсем тихим, как шепот травы на рассвете. Рассвете, которого он уже никогда не увидит. Он закрыл глаза. -Мам? -Да? -Я люблю тебя, — прошептал он одними губами, после чего резко выдохнул. Вдоха не последовало. Я надеялась, что сейчас его грудь снова поднимется, делая вдох, но секунды шли, и Гарф оставался недвижим. Слезы потекли одна за одной. Я плакала над ним, как над своим ребенком. За боль всех покинутых детей, которые умирали в тоннелях под землей от воспаления легких. Без матерей, без сестер. Без надежды. -Прости меня, прости, — шептала я уже мертвому Гарфу, хотя просить прощения мне было не за что, но я была уверенна, что обязана извиниться. Я не могла остановиться, продолжая раскачиваться с мальчиком на руках, осыпая его извинениями. Я дала волю слезам, как тогда, в той деревне, запертая в подвале с Иккингом, когда наверху заживо горели жители. Смерть Гарфа, мальчика, которого я узнала только сегодня, прожгла мое сердце болью, словно он был неотъемлемой частью меня всю жизнь. Над родителями я так не плакала. Я никогда не привыкну к смерти. К ней невозможно привыкнуть, особенно когда умирают невинные люди у тебя на глазах, и ты ровным счетом ничем не можешь им помочь. Разве что помолиться, но мне кажется, что Бог давно покинул нашу планету, собрав вещи и свалив куда подальше. Куда ни глянь, его нигде нет. Ребята по очереди подходили к нам и жали руку Гарфу. В этом их жесте было что-то непостижимое для моего ума: благодарность, извинения, дань прошлому. Так просто — пожать руку, как другу, как брату. Затем они разошлись по своим спальным местам, почти не переговариваясь и легли, желая, чтоб быстрее наступило утро. Я понимала, как им всем больно, и что, скорее всего, всю ночь они проплачут, утирая слезы маленькими ладошками. Я сидела и тихо напевала мотив какой-то песни из детства, слов которой я уже никогда не вспомню. Мне ее пела мама, когда я долго не могла заснуть. Если я привнесу немного тепла и любви от своей матери, может Гарфу станет легче? Даже не смотря на то, что он уже не видит и не слышит меня. Я верю, что там все зачтется. Тело постепенно остывало, становясь холодным, словно одинокая звезда на небосводе. Гарф станет одной из них — небесных светил, что могут лишь наблюдать за тем, как гибнет наша планета. В период эпидемии чумы так глупо и нелепо умереть от воспаления легких. Словно издевательство судьбы. Она смеялась, глядя в наши запуганные человеческие лица. Мы ничего не могли ей противопоставить. Оставалось только надеяться. Бесшумно сзади подошел Густав и сел, положил мне руку на плечо и прошептал: -Спасибо за то, что ты сделала для него. Я бы не решился попросить тебя об этом. Я хотела ему ответить, но все умные мысли куда-то пропали, оставив мозг опустошенным, словно огромный холодный склад. Тишина и много пустого пространства, которое нечем заполнить. Сначала я потеряла Иккинга, теперь Гарфа, хоть и знала его всего один день. Череда бесконечных потерь. Кого еще мне предстоит потерять на пути выживания? Может, проще самой пустить себе пулю в лоб, чтобы уже закончить мучения? На одного бесполезного человека станет меньше. Когда вымрут все, планета глубоко и с благодарностью вздохнет, словно избавившись от надоевших паразитов, копошащихся на ее поверхности. -Знаешь, — сначала родилось слово внутри меня, словно росток давно угаснувшей надежды. — Я не успела извиниться перед своей матерью. -Было за что? -Не знаю, тогда не знала, но сейчас мне кажется, что стоило извиниться за все плохие слова и мысли о ней. -Это уже не имеет значение. Не копайся в прошлом. -Что тогда имеет значение? -Ничего, — грустно ответил Густав. — Ничего, кроме выживания. Вопрос отсеивания. Рано или поздно мы все умрем. -Да, но почему мы не можем наполнить отмеренные нам дни моралью и человечностью? Густав уселся напротив меня, сложив ноги по-турецки. -Можем, что ты и сделала для Гарфа. Я благодарен тебе за этот поступок, но сам для других я вряд ли смог бы поступить так же. -Тебя так воспитали, — угрюмо произнесла я. -Меня этому научил детский дом. Я не вижу смысла в добродетели. Пойми, чем хуже ты относишься к улице, тем лучше улица относится к тебе. Где-то также и с людьми. -Привязанности — это всегда боль потери. Но что мы без них? Ходячие куски мяса и крови? -Вроде того, и знаешь, меня это устраивает, — Густав был непреклонен в своей философии. Каждый имеет право на свою философию. В мире, где царит хаос и разрушение, у всех своя правда. -Нам нужно его похоронить, — я опустила Гарфа на пол, укрыв куском рваного клетчатого покрывала. -Если пройти дальше по тоннелю через вторую дверь, там, в конце одного из коридоров тупик и завал из земли и кирпичей. На поверхности мороз, землю не пробить, а отдавать его властям на утилизацию я не хочу. -А что здесь делают с мертвыми? Густав почесал затылок. -Отдают в специальную контору, там записывают, ну, кто, куда, отчего умер. Потом забирают тело и утилизируют на удобрения для будущих растений. -Так говорит Виго? -Да, так говорят нам всем, обрисовывая радужную смерть: даже после своей кончины вы сможете принести пользу и прочее. Как по мне, бредовей идее не бывает. -Но доля рациональности в этом есть. Разговоры «ни о чем» помогли мне отвлечься, привести внутреннее море в состояние спокойствия. Я по-прежнему ощущала внутри сосущую пустоту, затягивающую все, что было вокруг, но мне стало чуть легче. Я так давно перешагнула точку невозврата к прежней жизни, что забыла, как она выглядела. -Возьми фонарик, там темно. Густав взвалил на плечи тело своего мертвого друга, и мы ушли в коридоры, освещая путь слабым пятном света от фонаря. Коридоры, как и наша жизнь, пахли сыростью и плесенью. Мы работали всю ночь, разгребая завал голыми руками, а затем укрывая тело Гарфа землей и осколками кирпичей. Воцарившаяся между нами тишина звенела в ушах, я слышала, как бьется мое сердце, а мысли тараканами шевелятся в черепной коробке. Физический труд помогает стабилизировать внутренний мир. Всегда помогал, во все времена. Я была рада занять себя, понимая, что эту ночь я проведу без сна.