Безумству храбрых

Имя мне — красный

      Изуми, не в пример Мизухаре, была идеальной девушкой. Её семья ворочала каким-то несусветно успешным на китайском рынке бизнесом, а в её совершенно не прикладное образование, эфемерное для реального мира в своей высокопарности, были вложены баснословные бабки. Красотка могла цитировать Шекспира и весьма себе театрально стонать во время секса. Изуми выглядела как аккуратная фарфоровая куколка Олимпия с большими выразительными глазами, длинными шелковистыми волосами и тонкой талией. Она очаровательно улыбалась и мило подавала руку при знакомстве, никогда никому не хамила, а от чужого хамства у неё перезагружался процессор и она ненадолго подвисала. Она была до неземного далека от проблем реальных людей — ничего не знала о бедности, горе, примитивном обмане. Все её мысли были о высоком и философии, в которых куколка едва ли разбиралась. Зато Изуми порхала над миром как красивая бабочка, не задевая крыльями ничего, кроме самых привлекательных цветов. Её внешность так зачаровывала, что невозможно было отвести взгляд. Итачи до сих пор не понимает, как годами мог не замечать, что куколка кружилась по заданной траектории, а внутри была совершенная искусственная пустота, проглотившая и мысли, и эмоции, отличные от вежливости и учтивости.       Он долго выжидал, когда же она припасённой в гардеробной бейсбольной битой разрушит фарфор, но со временем всё понятнее становилось, что искусственные улыбки и ужимки на благотворительных вечерах её папаши ничем не отличалась от благодарных гримас, которые она корчила после оргазма. Если поначалу Изуми казалась святым и добрым ангелом, выращенным в кустарных условиях и ничего не смыслившим в реальном мире, то довольно скоро Итачи начал видеть зияющую дыру в её груди и слышать пустоту в голове. Это не мешало ей быть хорошей девушкой, пока Учиха не научился отделять самих девушек от наслаждения, которое они приносили. Когда студенческие годы подошли к концу, и они с Изуми довольно мирно разошлись, у Итачи все женщины уже свелись к общему понятию, которое заставляло видеть в них лишь взаимозаменяемые источники короткой радости, от которых ничего не зависит. У них у всех была какая-то пружинка, исправно отвечающая за то, чтобы раздвинуть худые ноги, и это только в очередной раз напоминало о куколках. И куколки кружились. Одни исчезали с горизонта довольно быстро, другие задерживались. Даже самая незаурядная куколка в конечном счёте признавалась в заурядных мечтах. Они спали и видели, как бы скорее встать вровень с заводскими стандартами. Это умиляло и разочаровывало. Что бы они все делали, если бы случайно выпали из поезда?       Мизухаре с первой встречи казалась куколкой с фабричным браком. Вместо зубодробительной классики женского поведения она воспроизводила что-то чарующе необычное. Когда Учиха с ней разговаривал, складывалось ощущение, что они сражались на мечах. Первые выпады были простые, но Мизухаре быстро совершенствовалась. Каждая новая издёвка, выпущенная с целью проверить её границы, рисковала всё более сильной отдачей. Однажды она лезвием оружия пройдётся ему по яйцам, чтобы поставить на место, и он окончательно потеряет голову и признает, что любовь к женщине возможна. Истина, противоречащая всему, в чём он убеждался почти тридцать лет жизни, но притом неоспоримая. Хотя едва ли Мизухаре можно было назвать простой земной женщиной.       Она была чем-то вроде крышесносной стихии: ураганным ветром, который сбивает с ног, пока вода бушует и накрывает огромными волнами. Глупо было пытаться победить воду, которая рано или поздно найдёт выход отовсюду, заточит все камни, которые ей мешают, и никого не пощадит в шторм. Ей можно было поклоняться как своенравной морской богине, с которой с трудом угадываешь, когда она сменит гнев на милость. Богиня постепенно понимала, как им повелевать. Она молчала, когда слова не возымели бы действия, но плотину с треском прорывало, когда она видела, что жалкий человечишка в её власти. А он утонул в её власти так, как с фабричной куколкой утонуть было бы просто невозможно.       Кико до смешного упорно скрывала все следы собственной увлечённости жалким человечишкой. Только воистину божественное упрямство могло мешать хоть изредка отдаваться на волю волн. Итачи был далеко не дурак, чтобы не заметить ожесточённую бойню не только с ним, но и с волнами, и нагло этим пользовался, с упоением выводя стихию из себя. На неё хотелось смотреть, запах диких ягод хотелось вдыхать, губы хотелось целовать. Даже если это обернётся ударом под дых за вероломство. Кико была живее всего, что он когда-либо встречал, и сама ещё не понимала, что вскоре сможет вертеть им как мальчишкой. От непогрешимости богов в Кико не было ровным счётом ничерта. Её злоба выпрыгивала как чёрт из табакерки, она совершенно не умела говорить даже ни к чему не обязывающее «спасибо», страдала от собственной надменности и почти всегда сквозь пальцы смотрела на заурядные детали, которые для Учихи значили вселенную. И всё равно он бы назвал Мизухаре богиней. Её окружили заводские стандарты и люди, которые их придумали, но она не имела к ним никакого отношения. Не летая по поверхностям, как бабочки, и не кружась по скучной траектории, как куколки, Кико умудрилась не рухнуть на дно морское. Она управляла собственной жизнью на земле, ровно стоя на красивых ножках, и с высокой колокольни плевала на всё это заводское дерьмо. Потому она и была богиней. Кико жива и свободна.       Свободу и жизнь Итачи его же отец спустил в сортире вместе с парой пакетиков дорогого кокаина, когда парню было тринадцать. Какой-то погрязший в чёрном рынке белого порошка горе-бизнесмен наивно решил, что раз Фугаку смог продавить в Палате Представителей удобный для него закон о налоговых льготах, то и сам торчит. Может, будь оно так, история их семьи была бы менее мрачной? Наркомана можно вылечить, даже того, который нюхает дорожку с тела голой женщины, чтобы потрахаться в удовольствие. Фугаку Учиха же плотно сидел только на власти. Молодые женские тела, сексуальные извращения и искусственное веселье его не прельщали. Возможность сжать в руках поросячью шею любого законодателя из нижней палаты парламента, чтобы провести в стране тот закон, который ему нужен — вот, что его прельщало. Безнаказанная вседозволенность, в которой из целой страны могли нежиться единицы. Эта власть стала его силой, его экстазом и, в конечном итоге, именно тяга к ней его и сгубила.       Отото до сих пор ни малейшего понятия не имел, чем их отец заслужил нож в спину от старшего сына. У Итачи грудина больно трещала по швам каждый раз, когда он напоминал себе, насколько Саске его ненавидит. А напоминал он часто, чтобы не расслабиться и не полюбить собственную жизнь как нечто достойное любви. Где-то на обратной стороне сознания словно всегда маячил образ младшего брата, с ненавистью взирающего на каждый беззаботный шаг. Итачи на его глазах превратился в Иуду, который сбросил «обузу» на малознакомую семью, не явился на похороны собственной, а потом и вовсе исчез, будто его никогда не было. Саске был слишком маленький, чтобы объяснять ему малоприятную подноготную жизни отца, а вместе с ним и всей семьи. Известная фамилия так погрязла в обмане, взятках, внутриклановых распрях, алчности и самодурстве, что можно было кожу с себя содрать и всё равно не очиститься. Итачи терпел, прикусывал язык и с ужасом осознавал, что начинал ненавидеть и Фугаку, и его брата Мадару, и их кузена Обито, и всех, кто носил проклятую фамилию, каждый представитель которой был участником голодных игр с властью. Итачи сжимал в тисках совесть ровно до того момента, как убедился, что в фамильном навозе рано или поздно искупают и младшего брата.       Саске рос забавным, милым и наивным ребёнком, который носом врезался в живот аники, со всей своей детской силищей его обнимая, когда тот возвращался со школы. Он умолял научить его мастерить рогатки, чтобы стрелять по лягушкам, и смешно краснел от радости каждый раз, когда Итачи подзывал его к себе. В нём вечно бурлило желание побороть зазнавшегося в своей крутизне нии-сана, которое остывало только в моменты, когда они с Итачи на самом деле оказывались вдвоём. Тогда он забывал обо всём и просто его любил. Даже зазнавшегося. Даже придурка, у которого никогда не было времени. Саске возможно даже слишком рано осознал, что такое любить родного человека вопреки.       «Вопреки», кстати, относилось к разным вещам. Младший брат оказался, пожалуй, первым ребёнком на планете, кто воротил нос от сладостей, без которых Итачи не представлял мало-мальски приличный выходной день. Единственное, что неожиданно породнило их гастрономические предпочтения, когда казалось, что надежды уже нет — чудная привычка китайцев покрывать сахаром всё, что не приколочено, и скармливать это туристам. В их первую поездку в Китай Итачи выкрал Саске от чопорной няни, которая с изощрённым неистовством блюла все строгие аристократические каноны детского воспитания. У пылающего от восторга Саске, который рассчитывал увидеть в Китае как минимум Чоу Юнь Фата верхом на огнедышащем драконе, глаза от её нравоучений закатывались так, что удивительно, как только получалось возвращать их на место. Но хитрых и жаждущих хоть немножко свободы братьев было двое, а чопорная тётка Хацумомо — одна. Естественно ушлые мальчишки уже через полчаса после того, как из комнаты няни послышался храп, подпёрли её дверь стулом и по связанным в спасительный лаз простыням выбрались из окна детской. Итачи помнил, как они, словно ниндзя, пробирались к ближайшей автобусной остановке, чтобы по всему Пекину выслеживать драконов и выскочить в нужный момент, как только увидят. Заранее понимая, что схватить огнедышащего у Саске не получится, Итачи решил ехать на рынок, где нагромождённые разноцветным барахлом лавочники быстро отвлекли младшего брата от несбыточной мечты. Тогда-то, голодные и уставшие, они и поедали на скамеечке нанизанные на палку томаты в сахаре. Итачи морщился от томатов, а Саске мечтал избавиться от сахара, но в конечном итоге они впервые ели одно и то же и были до чёртиков довольны охотой на дракона.       Отото оставался святой невинностью, которую старший брат заботливо оберегал от всего, что не вписывалось в светлую картину детского мира. Роскошь двухэтажного дома ему казалась само собой разумеющейся, а постоянное пребывание отца на работе оправдывалось стремлением дать детям всё, что они пожелают. Единственной раной на сердце стала смерть матери, но ребёнок не мог в деталях этого запомнить, как и её саму, так что около брата и отца эта рана не кровоточила.       У Итачи зубы скрежетали от гнева и вздувались вены, когда он представлял, как Саске вырастет, и отец по локоть окунёт его руки в невинную кровь, которой успел с ног до головы вымазать старшего сына. Сам Фугаку ни разу за жизнь не замарал костюм красным, но зато с лёгкостью мог дать наводку упечь в тюрьму неудобного чиновника или забрать невинную жизнь. Иногда Итачи думал, что Фугаку и Мадара подмяли под свои интересы не только региональные партии, в каждой из которых сидело по родственнику, но и фракции в парламенте, полицию, прокуратуру и членов правительства. Всех, кого можно было запугать, подкупить или шантажировать. А это, по сути, каждый первый. Только Император не пал жертвой цепкого взгляда клана Учиха, который всегда находил, за что можно было бы прижать. Итачи смог бы как шестерёнка крутиться в дьявольском механизме, знай он наверняка, что его младший брат, которому он помогал учиться ходить, избежит этой участи.       — Некоторым людям, сын, нужно не руку помощи протягивать, а бить их лапой в хребтину, — Фугаку сплюнул, будто сам факт того, что он прикоснулся пальцами к подаренному в качестве признательности кокаину, его унижал. Через пару недель он собирался сдать этот наркобизнес полиции, потому что задолжал им за то, что они прикрыли не отличающиеся изяществом предвыборные махинации Обито в Фукусиме. — И я хочу, чтобы у твоей лапы были когти.       Итачи тогда проглотил ком в горле и тихонько кивнул. С того дня он сел на колесницу, которая с бешеной скоростью понесла его по семейному аду. Со всех сторон в котлах варились люди, криками боли разрывая ему душу. Им нельзя было подать руку помощи - у каждого на спине виднелись следы когтей.       Смышлёный старший сын, который быстро понял правила голодной игры, тешил самолюбие Фугаку до такой степени, что он начал им гордиться. Итачи смог бы встроиться во власть, как и все в их клане, но, в отличие от остальных, он достиг бы больших высот. Подросток, тем временем, днями и ночами учился жить так, чтобы отец не замечал Саске и концентрировался только на успехах старшего сына. Он добывал компромат на нужных детей из нужных семей, придумывал, как наебать очередного политикана, вычислял, стоит ли содействовать таможне в сокрытии партии психотропных, которую они остановили на границе, и всё время считал. Считал, сколько денег принесут их решения и хватит ли власти у кого бы то ни было, чтобы пойти им наперекор. Талант и рвение Итачи оценил даже Мадара, но ночами Учиха считал свои дни до конца. Который, несомненно, будет возмездием за всё, что он творил, чтобы отец не думал о Саске.       Отец, однако, думал. Целых два наследника стали невероятной удачей, так что он спал и видел, как Саске превратится в кровавую правую руку старшего брата. Фугаку искренне не понимал, почему Итачи начал говорить о Саске как о глупом ребёнке, который не сможет делать и пятой доли того, что от него будут требовать, и почему не желал делиться с ним пирогом. Братья отдалялись друг от друга, а погрязший в алчности Фугаку даже вообразить себе не мог, что Итачи двигала не жадность, а любовь. Он верил в то, что сможет на собственных плечах сносить дьявольскую ношу за двоих. Подросток пару раз осторожно высказывал отцу идеи о том, что можно было бы начать бизнес и развернуть жизнь в сторону прибыли. Уйти из власти и сказочно разбогатеть. Заиметь столько денег, что можно было бы с тем же успехом, и даже большим, иметь любых членов парламента, премьер-министра, и кого только его чёрная душа ни пожелает.       Фугаку не прислушался к мальчишке, который наивно верил, будто зависимость от власти и зависимость от денег - схожие вещи. Но стараниями Итачи в руках семьи оказался первый и единственный бизнес, не обагрённый невинной жизнью и не провонявший незаконными сделками - небольшое издательство. Контору продавали с молотка, потому что предыдущий владелец её обанкротил, и Фугаку выкупил её для сына на день рождения. Ему было интересно, превратит ли её Итачи во что-то стоящее, и, что важно, в какие сроки. К счастью или нет, она так и не попала в руки наследника. Издательство оказалось единственным достоянием отца, которое в конечном итоге перешло Саске, когда тот достиг совершеннолетия. Итачи впервые ступил туда около месяца назад, с удовлетворением подмечая, что у них в распоряжении целое здание неподалёку от Гиндзы. Сейчас, как и сам Саске, этот бизнес вырос, стал сильным и влиятельным. Настолько, что позволял себе выкупать некоторые печатные издания. Если бы Учиха каким-то неведомым образом знал, что, случайно обратив внимание отца на плешивую контору, он заставит судьбу привести к нему на порог Кико в несуразном чёрном прикиде и с несуразной карьерой - ад, через который он проходил, не горел бы в груди удушающим пламенем.       Итачи смотрел на неё, пока она спала, неуклюже свесив ногу с дивана, и единственным, о чём он мог думать в эти мгновения - как хорошо было бы, окажись они сейчас в его квартире в Китае. Кико быстро выяснила бы, что означают фразы, которыми он рассказывает про неё своим друзьям, выучила бы парочку язвительных выражений, чтобы оглушить его в отместку, и не пустила бы ночью на собственную кровать, наказывая за подлость холодным одиночеством. А может, просто посмеялась бы, быстро простив за щенячий взгляд на брошенную на пол подушку? Он понятия не имел. Мизухаре научилась его удивлять. У него сердце замерло, когда это она первая обнаружила в доме следы, за которыми он как собака-ищейка носился по отрезанной от понятного мира стране уже неделю. Его будто за грудки схватило чувство вины, выплёвывающее в лицо матерные обвинения. «Как ты вообще мог забыть об этом хоть на секунду, долбоящер?» Так что он быстро вспомнил, отставляя Кико с её проблемами в дальний угол, пока рылся в коробках и с каждой новой найденной вещью осознавал — он в нужном месте. Небольшая ручная видеокамера, надёжно запрятанная в последней коробке, служила тому подтверждением. Её не могли просто забыть.       Оставалось решить, что делать с Кико, с её ногой, так некстати оказавшейся бесполезной ношей, и с её абсолютной беспомощностью в месте, куда она и ехать не хотела. Итачи не верил, что ей дадут визу. По-настоящему, из всего их отдела, ему была нужна лишь Цунаде, у которой голова чуть ли не лопалась от знаний и иностранных языков, на которых она свободно разговаривала. Шикамару или Хьюга в качестве запасного варианта тоже сгодились бы, но они не успели получить визу. Кико же страдала просто так, из чистой случайности. Но невменяемое чувство вины не вертелось около него всю неделю, беспрерывно брызгая в лицо слюной и поливая матершиной. Его растоптало эгоистичное и подлое влечение, которое довольно мурчало где-то в области груди каждый раз, когда Кико смотрела Итачи в глаза и дышала рядом. Она стала ему помехой и подвергала свою жизнь реальной опасности, к которой не была готова, и всё это он позволял ей делать сначала потому, что у него были дела поважнее, а потом чтобы это глупое мурчание не затихало. Он стал от него зависим.       — Если ты оставишь меня здесь одну надолго — я сама достану тебя из-под земли, — сощурилась Кико, даже не попытавшись спросить, что именно происходит. Итачи в её угрозе нисколько не сомневался. Если его жизнь и правда оборвётся, она откопает хладный труп и гневным взглядом испепелит останки. Может, встретит его потом на другой стороне и даст по морде в придачу. Это будет вполне заслуженно, так что он ничего не имел против, — И ты пожалеешь, что такой нерасторопный, Учиха. — Кико довольно быстро осознала, что ей дальнейший путь заказан, и что это никак не связано с травмой. Итачи только молча вглядывался в хмурое лицо, всеми силами сбрасывая с себя наваждение поцеловать её снова. Лучше бы она и сейчас прикрывала глаза и, постанывая прямо в губы, дрожащими пальцами водила по его спине. Воспоминание малодушно ворвалось в душу, терзая самообладание и заставляя поджать губы.       Рассудку некогда истязать завывающую в теле похоть, поэтому Итачи вернулся к сумке, в которой до этого успел найти бинты, и бросил их в руки Кико. Пока она управлялась с ногой, он решил сделать что-нибудь на ужин. Лицо мгновенно скисло от вида риса и консервов. Даже преступников, которых отправляли на смертную казнь, в последний раз могли побаловать едой из ресторана с Мишленовской звёздочкой. Поесть напоследок консервы, которые по вкусу похожи на резиновый клей — очень про его жизнь, всюду не угодившую в рамки нормальности. По крайней мере, еды здесь хватило бы ещё на пару дней, а если не увлекаться, то даже дольше, так что Мизухаре должна справиться.       На улице обнаружилась газовая горелка, с помощью которой Учиха смог согреть воду и еду, но когда он вернулся в дом, то понял, что Кико уснула. Он тихо усмехнулся, взглянув на то, как неаккуратно была забинтована лодыжка, и осторожно опустился рядом с ней, точно зная, что она не проснётся, почувствовав что-то чужое около себя. Они успели друг к другу привыкнуть, и теперь, даже если Итачи проведёт пальцами по её щеке, пока она спит, Кико только прильнёт к ладони, отзываясь на знакомое прикосновение.       Учиха с дотошностью, до последнего гневного движения тонкими руками представлял, как она будет проклинать его последними словами, когда не обнаружит утром, но по-другому поступить не мог. Оставаться здесь на ночь — терять драгоценное время и дробить самообладание, которое и без того задыхалось, когда она была рядом. Кико не обращала никакого внимания на то, как сводила его с ума, наивно полагая, что её запах не может горячей волной врываться в чужие лёгкие, полностью отбирая возможность дышать вдали от неё. Она не видела, заботясь только о собственном здравомыслии, что ему сложно держать себя в руках. Спокойно спать около неё ночью, даже лёжа на разных футонах и понимая, что в соседней комнате пожилые родители его друга, всё равно превратилось в невозможную задачу.       Дразнить первобытную стихию забавно, но ещё не ясно, кто из двоих страдал от этого сильнее. Иногда он даже радовался, что Мизухаре побеждала его быстрее, чем стояк обесточил бы разум, едва работающий около запаха диких ягод, исходящего от её кожи. Он испытывал нездоровое удовольствие, наблюдая, как её тело противится бездействию, когда они оказывались близко, но его противилось бездействию с той же силой. Учиха тянулся к Кико как измученный жаждой путник к воде, и хотел выпить до дна, но отчего-то давал ей возможность просочиться сквозь пальцы, пока он не приник к ней губами. Сама себе на уме, Кико решила дилемму за него. Оттого целовать её губы оказалось вдвойне умопомрачительно.       К счастью опостылевшего за долгую жизнь разума, сейчас журналистка мирно спала, забавно сложив ладони под голову, и не могла столкнуть его с кривой дорожки. Поэтому, посидев рядом ещё какое-то время, Итачи склонился над ней и легко поцеловал в лоб, с трудом отрывая взгляд от подрагивающих ресниц и до сведённых скул выдавливая из себя желание коснуться приоткрытых во сне губ. Он невесомо провёл пальцами по её вискам, мысленно вкладывая туда ничтожные извинения жалкого человечишки, который посмел оставить её одну. ***       Дорога до нужного места заняла остаток ночи, поэтому уже к утру Итачи удалось лицезреть масштаб катастрофы.       Периодически над ухом разносились грозные объявления из громкоговорителей, а здания, похожие на неприступную цитадель, отпугивали одним только мрачным видом. Это место предусмотрительно расположили глубоко в горах, максимально отрезав его от населённых пунктов и даже глухих деревень, сделав всё, чтобы выбраться отсюда стало непосильной задачей. Увидев, как по территории лагеря разбредаются понурыми точками заключённые, Учиха быстро выцепил в толпе сменяющихся лиц то, которое его интересовало.       Он уже переоделся в шмотьё, обнаруженное в доме. Лицо за неделю успело обрасти, хоть и не до той степени, что нужно, но азиаты же все на одно лицо, чёрт бы их побрал, разве нет? Для корейских офицеров один патлатый смазливый японец должен быть как две капли воды похож на другого, точно такого же, ещё и в шмотках такого же цвета. В конце концов — попасть в концлагерь не такая уж и непосильная задача. Сложно потом выйти на свободу.       Хватило примерно минуту поошиваться около высоковольтной колючей проволоки заборов, ограждающих несчастных заключённых от реального мира, в котором можно передвигаться без кандалов. Офицеры подоспели довольно оперативно, наверняка сокрушаясь над тем, как могли позволить преступнику ускользнуть с территории. К несчастью, именно этот гениальный в своей простоте ход, позволяющий беспрепятственно попасть внутрь, может привести к тому, что охрану усилят, а потому выбраться окажется гораздо сложнее.       Тем временем, пара низкорослых корейцев с выцветшими от времени винтовками наперевес бросились на Учиху. Они пригвоздили его к земле, хорошенько повозив лицом по грязи. Итачи, стиснув зубы, начал театрально брыкаться, пока ему по почкам не прилетел удар тяжёлым солдатским сапогом. Внутри всё сжалось от гнева, и желание подняться с земли и размозжить им рожи чуть не помутило взгляд. Пришлось почти реально вытряхивать из себя наваждение, размахивая руками, побольнее задевая ими тюремщиков, пока те силились надеть наручники. Один из военных опирался коленом на его спину, и Учиха во всех красках представлял, как ломает ему ногу, наступив поперёк кости ботинком. Только покладистая иллюзия, захватившая воображение по первому зову, помогла молча выдержать ещё несколько ударов по рёбрам. На такую мясорубку он особо не рассчитывал, поэтому справедливо рассудил, что пора переставать подавать признаки жизни, пока они не выбили её из него окончательно.       Резко перестав двигаться, Итачи почувствовал, как его за локти поднимают с земли, а потом бьют пару раз по лицу, пытаясь привести в сознание. Сопротивляться этим ублюдкам было себе дороже, так что Учиха смиренно приподнял голову, чтобы дать им понять, что он может идти, но не позволить рассмотреть свою заляпанную землёй физиономию во всех нюансах. Это стало бы большой ошибкой.       Пока охранники переговаривались между собой, Итачи удалось заметить знакомое лицо в толпе. Заключённые из интереса к хоть каким-то событиям в этом прогнившем от обыденности месте ошивались поближе к забору, чтобы рассмотреть неудачника, который, как они решили, пытался сбежать. К тому моменту, как на него упал незаинтересованный взгляд младшего брата, Итачи уже успели ткнуть дулом винтовки в спину, придавая ускорения в нужную сторону. По другую сторону забора у Саске глаза полезли на лоб от шока, и это стало единственным моментом за утро, который чуть не вызвал искренний смех, пусть и сумасшедший в своей природе. Происходящее не казалось реальностью, и потому действительно веселило. Он под дулом советских винтовок и в наручниках, со скованными за спиной руками, шагал в концлагерь к младшему брату, который сидел там уже по меньшей мере месяц.       Знай Фугаку, что младший сын попал в такую беспросветную задницу, а старший рванул следом, только пятки сверкали, перевернулся бы в гробу и подавился землёй с червями. Представить, что Саске или, тем более, гениальный Итачи могут оказаться за решёткой, да ещё одновременно, он не смог бы даже в самом страшном кошмаре. Мысль об удивлённой физиономии отца отозвалась весёлым злорадством, подначивая гордо выпрямить спину. Будто туда не было направлено дуло оружия, а вели его не в вонючую тюремную камеру.       Даже мёртвый, отец имел над обоими братьями власть. И если Саске мог хотеть поразить отца, чтобы тот гордился им, Итачи овладевало самодовольство каждый раз, когда он делал что-то, от чего Фугаку с покрасневшим от злобы лицом рвал бы волосы на голове. Совершать поступки вопреки воли давно мёртвого человека — безумство, которое неизменно доставляло Итачи удовольствие.       Заметив, что у Саске чуть отвисла челюсть, Учиха не удержался и довольно усмехнулся, что в его положении казалось абсолютным идиотизмом. Он знал, что лицо старшего брата отото ожидал увидеть меньше всего. Всё ещё удерживая на губах ухмылку, Итачи подмигнул Саске и прошагал мимо, старательно запоминая вытянувшееся лицо глупого братца, а потом озлобленную гримасу, которую он состроил, как только осознал, что Итачи забавлялся ситуацией.       Сейчас его заведут в клетку как зверя, и там будет не до шуток, но последние шаги на свободе оказались приятнее, чем он мог бы представить.