Нет, он лгал. Он всё ещё чувствовал в себе эту больную привязанность, больше напоминавшую собачью верность внезапно изменившемуся в худшую сторону хозяину. Это болезненное, ненужное, нездоровое чувство жгло его изнутри, сложно стараясь сжечь все внутренности. Из глаз всё так же катились слёзы, тело била крупная дрожь.
Наконец, выровняв дыхание и успокоившись, он открыл дверь своего дома и зашёл в коридор.
— Ну и? — коротко бросил тому сидевший в гостиной Гоголь, возившийся с какой-то книгой. — Как всё прошло?
— Выразимся так: прошло не то чтобы катастрофично, но лучшего исхода желать можно, — выкрутился По и повесил пальто на крючок.
— А ну-ка! — заинтересованно протянул клоун, убирая за ухо выбившуюся прядь волос.
— Рассорились окончательно. Помнится, я тебе рассказывал, с чего всё начиналось… — протянул Эдгар, разматывая висевший на шее шарф. Как ни странно, но за те два месяца, что Николай жил у писателя дома, они умудрились поладить и даже неплохо так сдружиться, хотя По и опасался получить нож в спину от этого человека.
— Да, я это прекрасно помню, — Гоголь лишь мягко улыбнулся тому. — Во всяком случае, учитывая подобное отношение к тебе, рано или поздно камень преткновения вырос бы до таких масштабов, что было бы просто невозможно замалчивать это. Так что ты правильно поступил.
— До сих пор не понимаю, как ты умудрился превратиться из бесшабашного полоумного садиста в того, кто ты есть сейчас.
— Хорошее обхождение с человеком творит чудеса, и я в этом убедился на собственном опыте. В конце концов, это всё благодаря тебе.
Эдгар вдруг почувствовал, как начинает стремительно и густо краснеть. Пролепетав что-то невразумительное в ответ на это, он поспешил наверх. И только когда дверь ванной комнаты закрылась за его спиной, он вздохнул спокойно.
— Всё пошло наперекосяк… И как только я мог так опозориться? — вполголоса бормотал самому себе под нос Эдгар, расстёгивая пуговицы на рубашке. Свитер уже валялся где-то на полу рядом с раковиной.
Рубашка с до хруста накрахмаленным воротником скользнула вниз, обнажая худое, жилистое, как у пловца, тело. Тонкая и бледная, как бумага, кожа придавала ему сходство с мраморной статуей.
Конечно, нарциссизмом Аллан не отличался, и всё же… Да, определённо, самокопания вечерами, разглядывая себя в зеркало, вошли у него в привычку. Хотя, чаще они были лишь странными попытками найти идеи для рассказов.
Тёплая вода может растопить или согреть всё что угодно, как считают многие. Но от холода в сердце, что всё сильнее и сильнее пронзал всё тело, подобно враставшим в землю корням дерева, не спасёт никакое физическое тепло. Греть же душу от всех тех слов, что подобно перчаткам были грубо брошены в лицо, слов, чьи хозяева даже не пытались облекать их в лицемерные, но смягчающие формы истасканных клише, было некому. Поэтому всё, что оставалось бедному писателю — это мёрзнуть, ощущая расползающийся по всему телу почти физический холод. Вода стекала с густых каштановых кудрей, смывая серую городскую пыль, но она не могла смыть всю грязь предательства, насмешек, не была способна вымыть воспоминания, как грязь из пор. Время не лечит, а лишь помогает забыть или свыкнуться.
Всё более и более мрачные мысли одолевали Эдгара. Они раскалёнными иглами пронзали всё тело, не давая даже раскрыть рта, чтобы закричать — ведь страдать на людях нельзя. Чувствуй что угодно, хоть разрывайся на части, но не смей этого показывать — это диктовало общество, воспитание и разум. Но именно это делало его в целом весьма лёгкую, но полную меланхолии и мрачной философии жизнь такой эмоционально тяжкой.
Длинные пальцы запутались в волосах, оттягивая те у корней и впиваясь в кожу короткими, аккуратно подстриженными ногтями до боли. Физическая боль слегка отрезвляла и притупляла душевную.
Что ж, это хоть как-то способно помочь, уже неплохо.
Буквально через секунды насквозь промокшая чёлка была убрана в сторону, открывая прекрасные серые глаза, под которыми залегли глубокие тени.
«Абсолютное знание непреложной морали — целиком и полностью причудливое изобретение человека, капризная выдумка толпы. Нет никакой морали, кроме морали данного мгновения».
Эти слова всплыли откуда-то из глубин памяти, вмиг опустошив всё сознание.
— Интересно, если мораль данного мгновения будет диктовать мне убить человека, то можно ли было бы это засчитать за алиби? Был ли бы я оправдан? — тихий, чуть хриплый голос Аллана разрезал тишину комнаты. Взгляд лениво перебегал с предмета на предмет, пока не остановился на упавшем на пол ноже, который тот как всегда (уже по привычке) носил с собой.
Подняв оружие с пола, Эдгар стал начал вертеть его в руках, что-то бормоча себе под нос.
— Подумать только, что если бы не моё здравомыслие, эта вещица могла бы унести жизни десятков людей — лишь из-за моего страха или предосторожности.
Внезапно в мозгу всплыли все те слова, — неважно даже, кому конкретно они принадлежали, — и того словно оглушило. Кончик лезвия впился в палец, почти сразу же окрашиваясь кровью.
Отняв палец от ножа, писатель коротко лизнул его, не позволяя крови течь дальше.
— Абсолютное знание непреложной морали — целиком и полностью причудливое изобретение человека, капризная выдумка толпы. Нет никакой морали, кроме морали данного мгновения, — вновь прозвучало в пустой ванной и слабым эхом отразилось от тёмно-серых, облицованных плиткой стен. — Но что мне советует мораль данного мгновения? — вопрос, заданный буквально в пустоту, с новой силой пробудил в нём мрачные воспоминания, заставляя зубы сжиматься в кривом оскале, а руки дрожать.
Плюсом его нынешнего положения было то, что все его тайны хранились только в его голове. Умри он — тайны уйдут в могилу вместе с ним. Руки подрагивали, выдавая волнение, слова, даже уже фантомные на тот момент, ощущались острее скальпеля.
В один момент хватка на ноже усилилась, и он был воткнут в предплечие, заставляя Аллана морщиться от боли.
— Что ж, пути назад нет, — с этими словами нож в руке гильдийца, разрывая плоть, начал скользить к ладони. Тёмно-вишнёвая кровь вяло сочилась из раны, стекая по ладони.
Нож шёл туго, как скульптурный стек сквозь замороженное масло. По бледным, холодным щекам текли слёзы, вода окрашивалась кровью в не то чтобы неприятный бледно-красный цвет. Перед глазами вскоре всё поплыло, руки были рассечены глубокими длинными царапинами по самые плечи, крови — где-то тёмно-вишнёвой, как густое красное вино, медленно, неравномерно вытекавшей из вспоротых вен; где-то фонтанирующей из вскрытых артерий, ало-красной, забрызгивающей бортики ванной и кафель на стене, — всё больше и больше набиралось в ванную, ярче окрашивая воду. Сознание медленно, но верно ускользало от него, картина перед глазами была словно сквозь толстое запотевшее стекло. Из горла то и дело вырывались глухие жалобные всхлипы, обычно всегда сухие и бледные, губы Аллана покраснели и начали кровоточить от постоянных покусываний, тело казалось невообразимо тяжёлым и таким лишним, лёгкие будто урезали до объёма чайной ложки, до того было тяжело дышать.
Воткнув нож по самую рукоять в бедро, писатель лишь тяжко и шумно выдохнул. Белый шум в голове продолжался, слёзы всё так же стекали по щекам и подбородку, оставляя после себя тонкие, блестящие в свете тусклой лампочки дорожки. Облокотившись на бортик ванной, он откинул голову назад, убирая совсем ослабевшей рукой вновь упавшую на лицо чёлку. На высоком лбу выступили капельки холодного пота, глубоко залегли под глазами серые тени; неверный свет лампочки в старом бра делал его ещё более жуткими, придавая ему сходство с вампиром или даже самим Плутоном — кто мог дать ответ?
В почти ничем не нарушаемой тишине комнаты послышался тихий вздох, и помещение погрузилось в гробовую тишину.
***
Тихий хлопок раздался в комнате, и лицо, наиболее заинтересованное в происходящем, — а кто это был, дорогие читатели, вам, надеюсь, должно было стать понятно, — оказался в запертой изнутри ванной. Интуиция подкидывала самые ужасные картины и была, в общем-то, права.
В кроваво-красной — простите за каламбур — воде лежало недвижное полностью обнажённое тело Эдгара Аллана По. Бледную, словно мрамор античных статуй, кожу «украшали» сгустки запёкшейся крови и длинные порезы, серые глаза, смотря в которые чувствуешь себя как под волнами томографа, словно ты — неоформившаяся идея для повести; волосы были ещё влажными, а искусанные сухие губы были растянуты в слабой улыбке, выражавшей смесь боли, обиды, облегчения и лёгкую толику безумия. Словно бы нарочно, рядом со сброшенной на пол одеждой валялся маленький карманный блокнот с чёрными орхидеями.
Раскрыв блокнот, Николай незаинтересованно пролистал несколько страниц, отводившиеся на черновики для пробы пера или эскизов стихотворений. Дальше отводилось место под небольшой личный дневник.
7 ноября
Уже неделю нахожусь в состоянии апатии, всё вокруг начало раздражать, мучает бессонница, хотя обычно сплю так, что меня не разбудит даже артиллерийский снаряд или столь частые здесь землетрясения. Стоит только на минутку отвлечься, как воспоминания накрывают с головой, не давая возможности продохнуть спокойно, будто в толпе на рок-концерте. Я не могу объяснить, что я действительно чувствую, таких слов просто не найти.
Далее дневник становился всё больше и больше похож на подушку для криков. Он уже откровенно писал, что не хочет жить, что устал от всего и ему надоело лицемерить перед миром.
Внезапно из блокнота выпал сложенный раза четыре лист бумаги. Всё тем же мелким, каллиграфическим почерком там было выведено следующее:
12.04.XX
Некоторое пояснение к происходящему, возможно, способное оправдать меня в моих поступках.
Если это письмо кто-то читает, значит, я уже мёртв или пропал без вести. В любом случае, надеюсь, что меня не будут порицать за трусость или ещё что-либо в этом духе. Просто…
Не сказать, что моя жизнь всегда была сахаром, далеко не правильным будет сказать так. Люди, рано повзрослевшие, несут на себе груз не только непомерной ответственности, но и своих неисполненных детских желаний. Да, они повзрослели, но им всё так же, как и обычным детям, нужны любовь, понимание и ласка. И эту недостачу они переносят во взрослую жизнь. Но если кто-то смиряется с тем, что он всю жизнь будет одинок из-за своего тайного желания найти в партнёре, друге — да в ком угодно! — ту самую родительскую любовь и ласку, о которой так долго мечтал, и по итогу они живут счастливо, а другим всё же удаётся найти себе такого человека, то иные (а таковых гораздо больше) не могут с этим смириться, и, скрывая это ото всех, даже от самих себя, они надеятся на то, что им повезёт, и сами же себя за это ненавидят. Не могу сказать, что я был недолюбленным ребёнком, но родителей у меня правда не было, хотя этот факт меня мало расстраивал, ведь мои приёмные родители были прекрасными людьми.
Говорят, что лучше любить и потерять, чем вовсе не изведать любви. И так считают большинство. Я же заявлю в ответ, что мнение большинства ошибочно. Большинство не могут быть гениями мысли, и этот закон природы, да и мира в целом, нам не преодолеть. Лишь глупец верит в то, что мудрый человек оставляет для глупцов. Я любил, но любили ли меня? Нет, иначе так бы жестоко со мной не поступали. Девушки, с которыми мне доводилось иметь знакомства, были заинтересованы лишь в моих деньгах, и потому, на момент моей беспечной юности, я любил всех, и был нестерпимо одинок. Каждый раз мне клялись в том, что будут со мной всегда, и каждый раз это оказывалось ложью, настолько острой, что я ощущал почти физическую боль. Тогда я и перестал верить людям, замкнулся в себе и у меня появился тот, кто любил меня и будет любить до самой смерти только за то, что я есть в его жизни — и нечего смеяться! — это мой питомец.
Но увы, потребность в компании людей всё же давала о себе знать, и именно тогда мой соперник всё же снизошёл до дружбы со мной, что долгое время я считал наиунизительнейшей вещью. Но только стоило росткам уже давно забытого чувства начать прорастать в моей душе, заставляя меня забыть о своей боязни к влюблённости, как меня жесточайшим образом — уже который раз! — впечатали лицом в грязь, выставляя на всеобщее посмешище.
Что будет, если герметично закрытую банку непрерывно нагревать в течение длительного времени? Ответ прост — она лопнет, и содержимое разлетится по сторонам. Так и случилось — я взорвался, хоть никто и не видел этого, ведь эмоции истинного джентльмена должны быть неглубокими, незаметными и тихими, как шевеление кошачьих усов. Я не мог больше так жить. Я просто устал лгать, лицемерить, притворяться и прятаться от мира за масками. Мне опротивело всё в моей жизни, я стал противен сам себе, и лишь лезвие ножа или шальная пуля способны освободить меня от этого тяжкого груза. По причине сего и было написано это письмо, ведь рано или поздно я бы потерял самообладание и хладнокровие и просто расстался бы с жизнью.
P.S. Завещание, составленное в присутствии моего адвоката, можно найти в верхнем ящике письменного стола. Моим предсмертным желанием будет лишь просьба положить на мою могилу три красных розы.
Прошу простить за доставленные моей смертью неудобства.
Искренне ваш,
Эдгар Аллан По
По щеке клоуна скатилась одинокая слеза: больно терять людей, которые были добры к тебе, но он быстро взял себя в руки.
Возможно, это наша судьба, проклятие человечества, — никогда не знать и не понимать друг друга. Мы создаём свое мнение о другом человеке, основываясь на его словах и поступках, и получается хрупкая конструкция, почти мираж, существующий только в нашем сознании. Это — словно храм античным богам, в котором сами боги никогда не жили. Мы понимаем, мы чувствуем структуру, мы любим его — наше собственное произведение.
