Октябрьское

      Поменять цвет глаз было дорого, но Энн работала с пятнадцати лет и умела копить без всякого экономического образования. Когда сумма на банковском счету доползла до нужной отметки, она пришла ко мне и неумело открыла бутылку шампанского. Оно шипело, как кошка, и отдавало чем-то очень кислым, лимонным.       — Выпьем за мою будущую красоту!       — Ты и так очень красивая, — я опустила стакан. — Почему ты не хочешь просто купить линзы?       — Модельные агентства терпеть не могут линзы — это дёшево смотрится.       — Твои зелёные глаза гораздо дороже, чем все эти несуществующие оттенки.       — Они не в моде. Значит, они ничего не стоят.       Три месяца назад, после нескончаемых подработок официантками и курьерами, Энн удалось воплотить в жизнь детскую мечту, навеянную куклой Барби, — попасть в модельное агентство с пафосным названием «Космос». Звёзд в местном «Космосе» было не так много — все девчонки красивые, но не выдающиеся: не было улыбок Мэрилин Монро или притягательности Моники Белуччи. Красивые, но привычно, обычно, неинтересно красивые. И Энн была такой же.       Однако современная медицина (некоторые добавляли к ней приставку анти-) предлагала всем желающим способ выделиться из толпы — сменить доставшийся (и уже доставший) от родителей цвет глаз. Тусклые и серые за несколько часов превращались в яркие рыжие, насыщенные карие — в бледные розовые. Вариантов была целая цветовая палитра, только удовольствие стоило довольно дорого, поэтому клиенты не становились в длинные очереди.       Издеваться над собственным взглядом можно было бесконечно, однако с каждым впрыскиванием новой краски в радужку мир вокруг терял собственные цвета. После третьей процедуры человек видел, как в старых фильмах, — чёрно-бело, а после пятой — слеп совсем.       — Сейчас в моде красный.       — Вот и доказывай потом родителям, что ты не наркоманка. Энн засмеялась, взяла в руки большое яблоко.       — Перестань, ничего страшного не случится. Директор уже порекомендовала меня для какого-то вампирского фотосета. За него заплатят чуть ли не в два раза больше, чем платят обычно!       — А если им понадобится одержимая дьяволом, побежишь менять красный на чёрный?       — Думаешь, у одержимых демоном чёрные глаза?       — Знаю только, что у одержимых глупостями — зелёные. Энн обиделась и не разговаривала со мной следующие три часа. Я сфотографировала её, задумчивую и зелёноглазую, понадеявшись, что красный цвет не будет пугать нашу собаку.       Красный смотрелся не плохо, а отвратительно. Яркий, как кулисы театра или томатный сок, он вызывал какую-то смутную тревогу, и Энн всё-таки пришлось купить линзы — для повседневной носки. От неё шарахались на улицах, и в магазине обслуживали, шепча имя Иисуса Христа.       Обещанная фотосессия вышла в каком-то малоизвестном журнале — я расхваливала декорации, идею и саму Энн, но мне не нравился ни один кадр. Вот это как раз выглядело дёшево. Дёшево и пугающе.       Одним майским вечером Энн, распахнув окно и поставив чайник, присела рядом со мной. Несколько минут она смотрела куда-то в стену, потом тихо проговорила:       — Сейчас в моде цвет фламинго.       — У осьминога три сердца. Мы обмениваемся бесполезными фактами?       Она улыбнулась, обозвала меня язвой и открыла печенье. Я продолжила печатать статью, но вдруг меня осенило:       — Ты не пойдёшь перекрашивать свой клюквенный ужас в розовое безумие! Ты обещала! Ты сказала, что сделаешь это только один раз!       — Не только язва, но и истеричка, — она попробовала свести всё в шутку, но, видя мои нахмуренные глаза, перестала смеяться. — На этот раз оплатит модельное агентство. Обещали сразу три контракта, и там такая красивая цифра… мы могли бы съездить во Францию на пару недель, как ты хотела.       — Я не буду гулять по Франции с долбанной птицей. Лучше с чёрствым багетом.       — Боже, ну как ты не понимаешь? Это же для работы. Так все делают.       — Так делают только идиотки. Ты уже сейчас плохо различаешь оттенки — дальше будет только хуже.       — Послушай, я не умру из-за того, что назову лавандовый цвет фиолетовым. Но если я упущу шанс продвинуться в модельном бизнесе…       — Просто удивительно, — я закрыла ноутбук и выключила закипевший чайник.       — О чём ты?       — Не понимаю, как у осьминога может быть девять мозгов, а у тебя ноль.       Я знала, что на фламинго всё не закончится. Бродя по шикарному Парижу, Энн тараторила про великих моделей и изящные фотосессии, и для моего успокоения клялась, что больше глаза не тронет. Она вверяла мне свои мечты: десятки образов, в которых ей хотелось очутиться, снились ей, преследовали её каждый день. Правда, теперь они немного выцвели, стали тусклыми, будто постарели.       Наступило лето. Энн притащила какую-то афишу — одна из самых успешных моделей обещала выступить в нашем городе через две недели, поделиться своими секретами. У неё были яркие жёлтые глаза — как блестящее золото, как кожура у лимонов. Розово-кисельный взгляд Энн загорелся.       — Умоляю, — прошептала я.       Мы провожали август на крыше нашей многоэтажки: разлили вино по недавно купленным фужерам, притащили с собой криво нарезанный сыр. Говорили о будущем и планировали съездить на море — я обещала Энн, что научу её плавать. Она обхватила свои колени и глазами-фонарями взглянула на небо.       — Какое оно?       — Цвета клубничного коктейля.       Потом модным оказался белый, и взгляд Энн превратился в бумажный лист. Её глаза выглядели странно — будто художник по невнимательности пропустил на картине место, забыл закрасить какой-то фрагмент. Мне хотелось взять кисточку или карандаши. Когда-то это были глаза моей любимой, теперь же — пустое, нелепо смотрящееся бесцветное пятно.       Время летело и играло с предпочтениями и вкусами: каждый месяц модели обновляли свой взгляд — терракотовый, апельсиновый, ярко-голубой. В статьях писали о таких оттенках, о которых я даже ни разу не слышала; Энн следила за каждым веянием моды, заставляла меня искать палитру и описывать нужные ей краски.       И всё-таки круг замкнулся. Цикл безумия и идиотизма завершился. В моду вошли натуральные цвета. Ядовитые оттенки исчезли с обложек журналов; на людях, не успевших испортить себе глаза, висели огромные ценники. В какой-то из дней Энн прилетела с работы и нервно попросила меня найти её старые фотографии — те, на которых у неё зелёные глаза. Я прошарила все наши фотоальбомы, заново пережила этот красно-розово-жёлто-белый ужас. Наконец, нашла, — то самое фото, где она, обиженная и оскорблённая после нашего разговора, сидит и смотрит в окно.       — А зачем тебе? — спросила я, но Энн уже хлопнула дверью.       В последний раз Энн появилась на обложке журнала, по популярности соперничавшего только с «Vogue». Она улыбалась, чуть наклонив голову влево, и из её светло-зелёных глаз катились прозрачные слёзы.