***
Огромный зал роскошного особняка стал для Евы крохотной душной каморкой, чьи стены вот-вот задавят своей узкостью. Или дело в том, что она лишняя здесь. Совсем лишняя. Мария порхала, раскладывая свои вещи в гостевой комнате наверху, напевала что-то себе под нос. Аркадий, как и утром, был угрюм, однако к этой угрюмости добавилось пару стаканов коньяка. Теперь мужчина стал подшофе, почти не чувствуя ног, растворялся где-то на кухне в духоте вечернего теплого освещения. Настолько, что имя бывшей любви всей его жизни жужжало по кругу в его голове. В омуте этой артхаусной картины бытия, он точно знал одно — Еву ни за что не отдаст. Как бы ни боролась за нее легкомысленная и хитрая Кравицкая-Гонсалес, этому не бывать. Началась война, и обе стороны обязуются ее выиграть. И когда солдаты ступают на завоеванную территорию, ни в коем случае не спрашивая ее предпочтений, она полностью подчиняется. Подчиняются черные леса, длинные сабли рек, озоновый слой сияющего неба, пустеющие желтые степи и ждут пока завоеватель не надышится, не налюбуется. Это ведь его. Все-все его собственное! Хочешь — руби зеленеющие ели, разведи на степях скот, отрави водоемы зеленым химикатом. Мария, подобно змею-искусителю, пообещала ей Испанию. Обязалась поощрять лень и безделье, тратить время зря, растворяясь в комнатах ярких впечатлений и куража. Все, от чего Аркадий уводил любимую кровиночку, стало бы самой разрешенной в мире контрабандой. Он был любителем метода кнута и пряника, она — только одного пряника. Сладкого и медового, покрытого стеклянной холодной глазурью. Это правильный метод. Правильный, если ты — дрессировщик статных бойцовских собак, однако Ева, даже проводя параллели с животными, скорее была кошкой: далеко не верным пушистиком. Главное правило кошки звучит: «Гулять всегда самой по себе», верно, оно было единственным указанием, которому следовала девушка. Поэтому ее радовала Испания. Там можно было существовать самостоятельно и без обязательств, вдохнув полной грудью свежий воздух, который так восхваляет дедушка Марио. Однако ее не радовало ведения совместного быта с матерью-незнакомкой. Словно та, подобно инопланетянину, спустилась к ней с далекой галактики и утверждает, что является самым родным ей человеком. Лжет! Лжет! Лжет! И пусть они общались, используя электронные гаджеты, и Мария прилетала пару раз на денек-два — не то. Девушка не воспринимала это, не чувствовала, а Аркадий настолько глубоко пустил свои корни тоталитарного отцовства, что выдернуть их и подселить материнские цветы свободы оставило бы на ее теле рваные кровоточащие раны. Таким образом, Ева осталась одна. Без семьи. Совсем. Родители самоуничтожали друг друга на протяжении долгого времени, кажется, вполне успешно. А сегодняшняя микроссора уже выводила из себя. Краешком уха, кажется, с кухни, она слышала отрывистые горькие фразы: — Да с чего ты взяла, что она поедет с тобой?! — Смеясь разглагольствовал глава семьи. — Я дал ей все: образование, воспитание и кучу денег! — Она совсем стухнет в этом болоте, Аркаша! … — Нравилось тебе строить весь вечер глазки старым политикам? — А тебе какое дело?! Но через минуту рука Марии совершила посадку на холодную щеку дочери, а губы полураскрылись, дав волю вопросительным звукам. — Ну и что же ты мне так и не ответила? — Ее зубы были такими же белесыми, отражая яркий свет торшера у дивана. — Едешь? — Дай мне время. — Она выразительно кинула взгляд на лицо Кравицкой-Гонсалес. Глаза зацепили заметные морщины у носа до губ. Все же смерть первенца оставила на матери огромной след, украсив лицо складочками, как бумагу вмятинами, хоть та и старательно заполняла их инъекциями красоты. Ее мама так близко. У нее Пашины глаза. Мама. — Твой отец. Я понимаю… — Женщина присела на корточки, голос упал на два тона. — Понимаю, что он против, и этот факт давит на тебя, однако ты сама в праве решать. Пойми, я не брошу тебя в любом случае! Главное, что бы твое решение было принято только тобой! — Он не отпустит меня. — Девушка машинально покачала тяжелой головой. — Никак нет. — Что ты! — Мария приподнялась, незаметно подмигнув дочери. — Отпустит. — Мимолетно кинула взгляд на уже пустую кухню. — Еще как отпустит. Все! Ложись-ка ты спать. Ева не ответила ни слова. Раздумья и туман решений затмевают очень туго. Безусловно, Испания была пределом ее мечтаний. Тем местом, куда можно было сбежать, раем на Земле. Однако, что-то держит ее тут. Никак не может отпустить, дать волю. Все вертится, скребется на душе. И что-то разбудило ее затуманенный разум, подняло ее ватную-преватную голову. Ева очнулась, прокрутила сегодняшний вечер в голове, как в домашнем кинотеатре. Это заставило придти к выводу. Николай. Как она могла забыть про него? О том, что сегодня было? О том, что он делал и как рисковал. Ради нее. Ее комфорта. Как он сбежал, как горячо целовал ее, как рассказывал о звездах и их красоте, как признавал свою неправоту. Ей вдруг захотелось увидеться с ним еще. И еще, и еще, и еще… Но, отчего же так? Почему ей не все равно? Нет, почему ей не противно? Не противно от этой напыщенности и псевдоинтеллектуальности, от самомнения вздымающегося в саму макушку неба? Он же считает себя лучшим из лучших. Ева — худшая из худших, тяжелая из тяжелых. Трудный подросток из всех трудных подростков белорусской золотой молодежи. Блондин, в свою очередь, думает, что все ему можно. Целует ее на чертовой веранде. Размазывает всю помаду и портит прическу. Вечер портит. Настроение тоже портит. Все портит. Лицо его смазливое раздражает своей идеальностью. Неподражаемостью. Весь такой красивый и ухоженный, желанный и вообще замечательный. У него глаза похожи на ровные волны океанов, а волосы — на славянскую пшеницу, растущую под золотыми лучами солнца. И даже если можно подумать о повторении красивого соприкосновения губ — невозможно. Его отсутствие изъянов мешает. Ему, наверное, стоит взять в спутницы такую, как Арина. Арина пахнет вишней, глупая, но очень красивая. Или Настю. Настя читает Рэя Брэдбери, любит шампанское и мнит себя «Второй Ренатой Литвиновой». К слову, у нее женственная фигура и милое личико, пускай она и думает о себе неверно, выдавая ложь за действительность. Зато Настя его обожает, а Арина обожает его деньги и будет рада пиариться за счет семьи Лукашенко. А Ева кто? Скандальная девочка с дырявой репутацией. Певичка, танцовщица, актриса и профессиональная интриганка. Таким положена самая дешевая цена. Считай, даром. И путь в эту «Элиту» теперь ей точно не обеспечен. Она же кривая, косая, глупая и неправильная. Как черное пятно на золотых буквах ее фамилии. Такие для Николая — грязь. Впрочем, почему это ее так волнует? Дела ей нет. Николай вообще похож на суслика. У нее другие планы. Она хотела лишь испытать его, побесить всезнайку и узнать чуть побольше. На этом перечень дел нагло обрывается. Однако сейчас она ловкими пальцами листает очередную группу с его фотографиями. Безусловно: — «В поисках папарацци, не дай Бог их заметят вместе!» Каким же позором для нее будет такая весть, тем более подростки уже попадались на цепкие камеры пронырливых ребят, лезущих в чужую жизнь. Мысли, подобно голодным дворовым псам, грызли Еву, не оставляя живого места на чертовом белом полотне жизни. Запачканное мерзким красным, поганое изодранное жизненное полотно. До блеска белое у Лукашенко и истасканное пятнистое у Кравицкой. Стыд и срам! Он начинает проникать. В каждую нейронную связь, как тогда, после мерзкого коктейля и глупых танцев, а на языке девушка чувствует горьковатый вкус свежезаваренной Сенчи. Красивый, красивый. Свой. Добрый и честный. Умный и адекватный. Псевдоинтеллектуал без «псевдо». Ева вдруг подумала, что хотела бы увидеться с ним именно завтра. Прояснить все ситуации и, может, остаться хорошими друзьями. Однако воспоминание о данном обещании матери про Испанию не дало ей покоя. Так скоро. И навсегда, а главное, без расписания и глупых приказов Аркадия. Они, к слову, так отдалились с отцом. Девушка уснула прямо на диване.***
Ей снился длинный сон, впервые за долгих четыре месяца. Кравицкая редко видела что-то внятное, однако этот она будто прожила. Откопала машину времени и улетела на ней в май, тот май, когда Павел Кравицкий, скандально известный сын депутата Аркадия Кравицкого, собирался в Лондон, где его уже ожидало купленное место в хорошем университете. Дом все такой же, только намного живее, а в комнате Паши, как обычно, бушует беспорядок. Девушка проходит мимо нее, ненароком заглядывает туда — комната пустует, лишь ветер свистит из форточки. Сегодня на ланч круассаны с семгой. Как и было предположено, парень оказался за столом, и уже попивал свежий яблочный сок. — Опять семга? — Выдохнула Ева. — Только не говори мне, что ты снова всю ночь книги читала, выглядишь вяло, — Брат улыбнулся, надкусив круассан. — Да не переживай, съем я твою семгу, давай сюда. Он прямо руками достал нелюбимую рыбу сестры из выпечки и быстро положил в рот. Его лучезарная улыбка во сне была все такой же натуральной. — Это все фортепиано. — Девушка сделала глоток. — Немного устала. — Немного? — Жестом он нарисовал себе круги под глазами. — Почему бы не попросить папу освободить тебя от занятий хоть денек? — Ты же знаешь, — Ева надкусила круассан, нахмурив бровки. — Он не согласится. Порой я думаю, что мы вообще ему не особо нужны! Вечно угрюмый и в своем тупом кабинете. — Брось. Он нас любит! — Конечно же, снова это фальш в скрипучем голосе. Паша умел врать кому угодно, но только не ей, и все попытки обмануть сестру терпели крах. — Сейчас он просто переживает из-за работы! Ты же знаешь, какой он большой человек, да и вообще я… — Приятного аппетита всем! — Мария выпорхнула из входной двери, поцеловала в щечку дочь и укоризненно посмотрела на Павла. — Паша, что за бардак в комнате ты опять устроил? — Привет, мам. — Знаете, Паша уже привык, что его перестали целовать, и даже не капли не ревновал. — Я сейчас уберу все. — Не надо, уже убрали. Тебя отец в кабинете ждет, просил передать. Всегда было так. Младший и старший Кравицкие говорили наедине в темном кабинете, где пахло бумагой и сигарами, и из дверной щелочки доносились только отрывки фраз: «Сам не тиран и деспот, но надо знать своё место А ты непутёвая недотёпа с самого детства» Ева часто подслушивала части диалога, что скрывала эта громадная дверь из красного дерева. Намеренно. Ей это всегда портило настроение — было грустно от того, что маленькая девочка, сама будучи марионеткой в лапах отца-политика, ничего не сможет с эти сделать. Почему-то в этом сне присутствовал этот животный страх внизу живота, который вот-вот разорвал бы все тело. Это сопереживание и чувство беспомощности. Еще так же тошнило. Ощущение, что волк ест твоего родного брата а ты сидишь на ветке большого дуба, куда он посадил тебя, спасая от серого зверя, и смотришь. Смотришь, как тот кусает его, как впиваются когти, но ни черта не можешь с этим поделать. Только и делаешь, что глазеешь. Опять Павел выйдет со своим бледным бумажным лицом и скроется от любых глаз. Он всегда зализывал раны в одиночестве. Ему не помогали психотерапевты, препараты, тренинги. Ему была противопоказана любимая Аркадием трудотерапия. Спасала только комната. Оазис в сухой пустыне. Разбросанные вещи, книги забивали рану, как дырку вата, но проблема в том, что эта вата не лечила, а делала только хуже. Наверное, поэтому он и застрелился. Раны чересчур кровоточили, и парень в любом случае потерял бы себя. А смысл бьющегося сердца, когда ты уже нежив? Во сне Еву передернуло. Она, хоть и не осознавая себя вне реальности, почувствовала волну паники и какого-то странного предчувствия. Паша был подобен ангелу, что спустился с небес и посетил ту, кто скучал по нему больше всех. У него больше не было вариантов. Пускай многие и не верят в сны, однако те так часто расставляют все точки над и, что становится жутко. Ева ворвалась в комнату, парень, как и раньше, сидел на подоконнике и молча устремлял взгляд в затянутое серыми тучами неба. Девушка, застрявшая в дверном проеме, не смогла остаться незамеченной. — Мышонок? Ты чего подглядываешь? — И опять эти животные клички, и эта клыкастая добрая и простая улыбка. Ни капли не кусачая. — Да так, ничего… Переживаю за тебя. — А смысл переживать? Есть какой-то повод? — Прань нахмурил брови и подозвал сестру жестом. — Ты, — Ева никак не могла подобрать нужное слово. — Ты мертвый. — Хм, — Он начал поглаживать ее щеку, голос становился все ниже и тише. — А тебе уже шестнадцать, такая взрослая. Шестнадцать? Ева ни капли не поняла, однако чувствовала эту тонкую нить правды из уст старшего брата. — Знаешь, — Павел все продолжал, — Если хочешь спросить — сделай это. Я чувствую, что тебя что-то интересует. Это разбудило. Ева ощутила, как язык сам лезет к небу, а губы выдают букву за буквой, слог за слогом. — Почему ты погиб? Почему ты выстрелил себе в голову прямо там? В нашем. В нашем дворе! — Необоснованная злость, агрессия и стоящий вопрос — «Что за чушь она несет?», однако подсознанию человека никогда не прикажешь. — Жизнь часто преподносит нам испытания, так было всегда. Это как уровни в компьютерной игре — при прохождении нового персонаж все сильнее и сильнее. Впрочем порой нам не по силам один из уровней, тогда мы забрасываем игру и покупаем себе новый диск. Это был мой уровень и я не смог. Не прошел его. Я выбросил диск и купил себе новый. Я начал заново, начал играть за другого персонажа. Наверное, это верный шаг для меня. — Парень откинул голову назад. — Ты всегда была такой любознательной. — Нет. — Обида разорвала грудную клетку. Слова Павла неверны. Абсолютно неверны. Ева не верила им, не верила ни единой гласной, ни единой согласной. — Нет! Это глупо, бредово, неправильно. Это эгоистично! Павел долго молчал. Дольше положенного. — И отрицать не могу, блин. — Паша выругался сквозь зубы, потом устремил свой синий взгляд на Еву вновь. — Помнишь, что я сказал тебе тогда? — Такое не забывают. — Этот «Аркадьевский» взгляд и нахмуренные густые брови. У Евы яркая отцовская мимика, что порой пугала ее брата. — Мы не похожи, нет. — Его добрая улыбка смягчала жесткую и грубую физиономию сестры — Ты сильнее. Всегда была, да и сейчас. Я и не сомневаюсь, что будешь. Просто хотел донести это до тебя. — Чем? Суицидом? — На втором слове брюнетка запнулась. Ее вот-вот стошнит. — Виноват… — Его руки обвязали неразрывным кольцом плечи младшей сестры. Она чувствовала прикосновение даже сквозь сон и тихонько ежилась. — Всегда был слабаком и остаюсь сейчас, хотя и сам порой не признаю. Желал избавить семью от проблем, а наделал еще больше своей выходкой. — Ты не слабый, это просто… — «Отец», «Отец», «Чертов отец», скажи это, Ева. Скажи, если хочется. Девушку захлестывали слезы и удушье. — Да, еще — Паша быстро проморгал и шмыгнул носом, не давая повода соленой жидкости. — Ты винишь во всем отца… Нет стоит. Он невиновен. — Но ведь он тебя так мучал! — У него был повод, папа хотел как лучше. Былая бедность научила его ценить каждую копеечку, а трудолюбие так и умоляло привиться к его детям. Папа хотел как лучше, но хотел по-своему. Он не знал правильных методов, перенимая их у своего отца, который перенял те у своего отца. Это стало чертовым неразрывным кругом жестокого воспитания. Пока не произошел сбой, ведь мне этот метод совсем не подошел, а ты, например, более стойкая и с детства выдерживала. Папа всегда боялся за меня. За мою резвость и подростковую глупость. Я много плохого вытворял, того, чего ты не знаешь, и даже не смей сейчас боготворить меня. Наш папа не причем, поверь, как и мама, которая лишь хотела убежать от давления дедушки Марио и ответственности. — Ты жалеешь? — Девушка пока не могла прийти в себя, однако понимала одно точно и ясно — теперь она докопалась до правды. — Безумно. Я бы не посмел обречь вас на то, что вижу сейчас. Мама не выдержала и разводится, а папа пичкает себя таблетками и становится все нервознее. Про тебя скажу вот что — покидай этот дом, тебе здесь душно и темно. — Откуда т… — Павел не дал ей и слова. — Ты отучишься в Испании и станешь тем, кем всегда хотела быть. Беларусь убьет тебя, как пустыня убивает незабудки! Я убил себя, а ты смей умереть, пока не станешь старушкой с миллионами в руках и тройкой кошечек-собачек. — Он посмеялся по доброму снова — И да, больше в мою комнату ни ногой. Прошло время, пока они обнимались и еще разговаривали. Время брата подошло к концу, он разорвал кольцо, тихо спросив: — Это все, что ты хотела узнать? — Кажется да. — Ева лучезарно улыбнулась. — Спасибо. Павел протянул ей руку. Брюнетка, повинуясь каждому его движению и просьбе, встала на подоконник. Ее ни капли не смутила эта странность, Кравицкая окончательно убедилась, что во сне. И это очень хороший сон. — Пора! — Парень посмотрел ей в глаза своими добрыми и большими. — Знаешь, мертвые тоже разговаривают. Я всегда рядом, и ты это будешь чувствовать — Ты не бросишь меня? — Никогда. Обещаю, никогда! — Брат столкнул ее в отрытое окно. Было страшно, Ева долго летела, однако не видела ни особняка, ни двора, ни охрану, ни маму с братом. Все растворила темнота, которая сопровождала ее в полете. Наконец-то брюнетка знает все. Она чувствует защиту, чувствует любовь. Она приняла решение и поедет в Мадрид с мамой, она больше не будет скучать по брату, ведь он здесь. Он рядом. Падать ей стало приятно, волосы хлестали щеки, тело казалось невесомым. Однако, стоило ей удариться о достигнутое дно, глаза тут же открылись. Сон кончился. Ева проснулась в слезах, но не в том разбитом состоянии после кошмара, а в каком-то бодром и полном вселенской энергии. Анна, заприметившая пробудившуюся девушку, поднесла ей стакан прохладной воды. — Ева, все ли в порядке? — В ее голосе без особых наблюдений видно переживание. — Все чудесно! — Девушка, потянувшись, собрала черные волосы в пучок и сделала несколько глотков освежающей прозрачной жидкости. — Вы плакали во сне и разговаривали… — Во-первых, не «Вы», а «Ты», Анна, я же просила. Во-вторых, боже, мне снился такой странный красивый сон! Представляете, я видела его. Он обнимал меня, все рассказывал, будто не сон, а реальность! А потом… Потом я упала из окна и долго летела вниз… И, кажется, что чудо какое-то! — Ева, — Анна мудро посмотрела и приобняла ее за плечи. — Порой в снах мы узнаем больше, чем дает нам узнать реальность. Это нормально. — Я никогда еще так не радовалась. — Кравицкая мечтательно оглядела высокий потолок. — Господи! — Гувернантка взглянула на часы. - Я ведь не за этим! Николай Лукашенко приехал с визитом! Желает вас… Тебя видеть. — По какой такой причине? — Девушка подняла левую густую бровь. Она отлично скрыла, как содрогается ее сердце, а слова, подобно меду, заливаются в уши. Хочет ее видеть! — Понятия не имею, прошу прощения. Однако он изволил ждать твоего пробуждения, и просил направить тебя к нему. Он у ворот, сидит в черном Mercedes-Benz G-класс. — Дай мне пару минут. — Ева убежала искать хоть какую-то одежду, похожую на более менее приличную для встречи с сыном президента. Иронично звучит.***
Николай прекрасно знал, что сегодня спать не будет. Он никогда не спит, при взбудораженных нервах. Раздумья жрали, сомнения давили на голову, а сопровождалось все неоткуда взявшимся стыдом. Дрянная Ева. Он целовал ее, ни о чем не думая, он держал ее за осиную талию, он был готов убежать вместе с ней куда угодно, вновь ни думая. В этот вечер Коля вновь столкнулся с этим мерзким чувством где-то в груди, которое кололо и сжимало сердце. Хотя напрасно. Ева ведь убежала. Закрывает голубые глаза, но все равно видит этот образ. Его не забыть. Не выкинуть, не сжечь, не развеять, не скомкать. Он все равно маячит, ослепляет и никуда-никуда не уходит. Эти темные волны пушистых волос, эти лисьи зеленые глаза, эти пухлые губы цвета вишни с неправильной улыбкой и острыми пиками-зубами. Эта длинная шея, высокий рост в сто семьдесят, линия бедер и изящные пальцы рук. Да, Николай тяжело выдохнул, она красива, как луна среди полуночи, освящающая путь потерянным странникам. Ева любила светить. Всегда. Он видел это с их первой встречи, когда та слилась воедино с музыкальным инструментом, притягивая на свою фигуру взгляды даже самых незаинтересованных персон. Николая зацепил этот свет, сейчас он это точно осознал. Ни дня не прошло, чтобы он хоть на долю секунды не вспоминал ее. Вспоминал всегда, скучал еще больше. А больше всего не мог разобраться со своими чувствами, которые порушили каждый его план. Близится поступление в лучшую школу СНГ, специализирующуюся на смежных с медициной предметах. Лукашенко лелеял мечту о становлении врачом с раннего детства. У парня развивался огромный потенциал. Не за горами новый год, потом весна и май, а май — подавай документы и сдавай сложнейший экзамен. Тут и деньги не помогут, связи тоже, только ум и стремление, только талант и трудолюбие. Николай не мог готовиться. У него не хватало сил на это. Хватало на все, но только не на этот экзамен. Никакой подготовки — только чистые чувства и эмоции. Он поддается эмоциям. Учитель на одном из индивидуальных уроков украдкой спросил: «Николай, что с вами? Вы влюбились что ли? Не помню от вас такой потери сосредоточенности». В своей манере острый тяжелый взгляд ученика уничтожил всю оптимистичность и простоту его высказывания. Мальчик обиделся на правду. И это так. Правда так. Николай знает, он всегда знал. Стоял лишь вопрос его принятия своих чувств, которые парень отрицал. Следуя его философии, чувства — блажь, мешающая учиться. Однако, хоть это и стало чистой правдой, он не смог от них убежать. Никто не сможет. Черт, как сложно выражать эту любовь. Что вообще есть любовь? Наверное, это помощь и поддержка, умение слушать и прикасаться к любимой. Все проблемы у парня шли из семьи, но он прекрасно, черт возьми, понимал, что проявлять чувства он должен научиться сам. Откладывал на потом, мол когда-нибудь лет в двадцать пять и влюбится. Крах. Он влюбился в гребаную Еву Кравицкую и не мог сам себе в этом признаться. Отрицание. Отрицание. Снова отрицание. Николай уже и сам вымотался из-за них. Ему еще не доводилось любить девушку. Женский круг его общения был настолько узок, что насчитать хотя бы сто обменянных слов было почти нереально, если этот круг вообще был. С Евой все по-другому. Он хотел бы общаться с ней часами. Вместо политиков-дружков отца, вместо работников резиденций и учителей. Как же сложно найти общий язык с этими женщинами! Нет, Еву он никогда не понимал так, как она понимала его. Ее мысли были намертво запечатаны внутри черепной коробки, а путь туда перекрыт. Николай мог задеть ее, однако не желая делать девушке больно. Вспоминая то пятно от вина на рубашке, черт, он даже ночью поехал к ней извиняться. Сын президента вообще обязан извиняться? Николай думал об этих ситуациях протяжении вечера и ночи. Ему не нравилось то, что сейчас происходит. Девушка весь вечер даже особо не реагировала на него, былая искринка пропала, пламя потухло. Она даже не убежала сама. Он ее повел. Такая ситуация пугала парня, да он переживает. То, что в свое время осветило дорогу и ему, потухает. Конечно, то есть страшно. И он бы помог ей. Чем угодно бы помог, но ведь сам-то не о конца уверен в своих чувствах к ней. Не разобрался в себе, не распутал клубок. Не смирился со своей неправильностью, той, что не удовлетворяет ОДЗ. Николай так рьяно продолжать вписывать в бланк свое уравнение. Впихивал, а все равно не получал балл, ибо оно неверное. Пока на ум не пришла эта идея. Увидеться лично с утра наедине. Увидеться там, где будет лишних глаз, да он даже водителя и охранника выставит вон ради разговора с ней. Лишь бы глаза в глаза, лишь бы внести хоть каплю ясности. И отец дал ему добро. Впервые в жизни дал добро, ведь знал все с самого начала. Любит Александр прикидываться «дурачком», говорят, в Беларуси хитрее не сыщешь. На бронированной машине сын президента подъехал к воротам, его впустили по разрешению Марии, которая одна была в доме в пробуждении — Ева видела сон, а Аркадия ждали неотложные дела. Впрочем, хозяйка не вышла здороваться с гостем, поручив это дело Анне. — Здравствуйте, вы… — Анна не успела договорить. — Доброе утро! Я к Еве. — Ева сейчас спит — Неуверенно рыжая гувернантка развела руками. — Но я могу разбудить ее, если… — Не стоит! — Парень улыбнулся, чувствуя прилив странной гордости от «героизма». Да-да, он готов не тревожить ее сон! — Как проснется, передайте, что я жду ее в машине. — Хорошо. Он ждал ее сорок минут, а у водителя в голове плескались раздумья о том, насколько же важный разговор с мисс Кравцикой им предстоит, что тот ждет ее столько времени, не смея будить. Ладони Николая вспотели, пускай он не подавал виду, нервы были на пределе, а сам он уже больше ста раз успел пожалеть о содеянном. Пути назад же не было, так что парню пришлось выжидать. Минуты тянулись долго, словно густая карамель, и это чувство ожидания капало на мозги. Вся раздраженность и нервозность в миг испарились, когда сама Ева в расклешенных штанах и коротком пуховичке не открыла дверь черной машины и не уселась нагло рядом с ним. У нее был ледяной взгляд и, несвойственная девушке, серьезность на мышцах лица. «Без шапки в такой мороз?»: Пронеслось у него в мыслях. С какого это момента он стал переживать? Николай жестом приказал телохранителю вместе с водителем покинуть машину, дав молодым людям уединиться. Мужчины покорно исполнили его поручение. Ева и Николай остались одни, разделяя между собой долгие минуты молчания. — Что тебе нужно? — Ева начала первая. Опять этот лед в голосе. Опять отсутствие нежности и азарта. Она другая. Да. Это точно не Ева. — Я долго думал, что сказать, — Томно начал Николай. Кравицкая не совсем поняла, что именно в эту чудную минуту его сердце раскрыто для нее. Раскрыто и наиболее уязвимо. — Но я без понятия, прости. Я не совсем понимаю того, что происходит сейчас. Происходит между нами. — Нами? — Ее сердце еще больше облачилось в ледышку. Она и сама не знает, что происходит. Вообще-то это Николай тут мистер-всезнайка! Однако она понимала одно четко и ясно — никакой любви, даже если чувства сулят того. Испания разорвет эти отношения и причинит обоим боль. — Ну, я имею в виду… Черт. То, что мы делали тогда на танцах и во дворе у тебя. Я просто не думаю, что оба раза были из разряда «просто так» или может… Пока он смущенно подбирал заумные слова, Ева, что свойственно девушкам, разглядывала его. Его красивое, правильное лицо и нежный румянец то ли из-за стеснения, то ли из-за холода. Его нахмуренные брови, когда он думает. Его чистые, кристально голубые глаза, полные живости. Той самой, которая была у Кравицкой. Парень перенял это у нее. Его аристократические черты влюбляли себя всех девушек, и видимо, Еву тоже, пускай и отрицала. Он же сразу ей понравился, а она прикрыла это чувством неприязни и превосходства. Не стыдно? Еще как. — Я думаю, нам нам не стоит торопиться! Нужно подумать или ждать. Мы еще слишком молодые, ну. — А Коля все никак не мог подобрать слова. Его язык окончательно заплелся, к щекам приливала кровь. Он просто хотел ей признаться, но почему-то эти три проклятых слова застряли у него глубоко в горле и выплюнуть их было непреодолимым испытанием. Ужасное ощущение — ощущение беспомощности. — Коль, — Улыбка-укус. Мягче, чем раньше, полная такой же робости. Глаза опустились, а голос был тихим, но для ушей блондин оказался громче любой сирены. — Я скоро уезжаю. — Вот как, — Юноша пристально посмотрел на нее — Но ты ведь приедешь, и тогда… — Нет. — Девушка не могла сдерживать эмоции. Слезы еще не лились но плотину прорвало. Она поняла, что он и есть корень проблем, толкающих ее от Испании. Ева не хочет расставаться. Никак нет. Ее рука легла на его плечо, и Николай даже не поерзал, хоть терпеть не мог тактильность. — Ты не понял, я навсегда уезжаю. Стук. Сердце замерло, а в груди отозвалось острой болью. Он больше никогда. Никогда не увидел ее, не сможет прикоснуться, вдыхать аромат ее волос. Не сможет поцеловать ее еще раз, и, верно, никогда не признается. — Ладно. — Его тело отодвинулось, дабы убрать девичью руку с плеча, а голос стал тем же железным. Никакого бархата и уже былой нежности. Теперь он во льду. Пришла его очередь. Коля блестяще скрывал все: дрожь повсеместно, гудящее сердце, белеющее лицо и даже стекло в глазах, из которых вот-вот потечет вода. — Тогда прощай. Удачи тебе. Фальшивая улыбка. Фальшивое все. Жестом он позвал к себе тех же мужчин, открыв окно. Ева вылетела из машины. Мерзко с щек летели слезы, не слезы свободы, а слезы горечи и груза. Плохие слезы. Николай не увидел этого, она была против того, чтобы этот Лукашенко ее лицезрел. Вообще в жизни.***
Юношу уносило авто. Ему тоже было мерзко и больно. Мерзко от самого себя, что не смог признаться, больно от сжимающих обстоятельств. Еще было страшно. Страшно от чувств. Он снова усомнился в них. Получается, что Николай — лгун. Только лгуны не могут разобраться в чувствах, запутываясь во вранье самому себе.