У человека в душе дыра размером с Бога, и каждый заполняет её как может. Жан-Поль Сартр
Говорят, больно только первый раз, а потом привыкаешь. И говорят это, должно быть, те самые кретины, которым ничего на самом деле не приходилось терять, а они только и могут, что, нелепо бегая глазами по шнуркам, бормотать «давай там… держись» и «всё обойдётся». В глубине души они, возможно, даже сознают, что порют очевиднейшую чушь. Но так надо. Так заведено у людей. У людишек. И порой так хочется сказать одному из них: «Малыш, разве ты знаешь, что такое тоска? Тоска — нехорошее слово, да? Но ты не поймёшь её. Ты поймёшь, что такое тоска, только тогда, когда у тебя отнимут одну из привычек. Будь то утренний кофе, послеобеденный чай, сигарета перед сном или какой-то человек. На постоянной основе». Но это пустяки. Сущий бред. Если бы лёгкие были свечой, он бы не бросил курить до тех пор, пока на их месте не осталась бы лужица тёплого серого воска; под кроватью ждёт бутылка спирта — так, на всякий случай. Вокруг лишь стены и плющ. Плющ и стены. Иногда книжные стеллажи. Они сливаются и наползают друг на друга, подражая каким-то греческим оргиям. Запахи гниющей древесины, этилового спирта и пыли щекочут нос. Кто-то разбил горшок и теперь ползает на коленях, собирая черепки, а болотный дух и сигаретный дым царствуют в помещении по воле хозяина. Он не помнит, какой сегодня день. Не помнит, когда последний раз что-нибудь ел, но это, по существу, и неважно. Окна не отпирали около недели. Может, чуть больше. — Там пришли, — докладывает Конь, стоя возле порога и неопределённо мотает головой в сторону двери; жидкая чёлка смещается с правого глаза на левый. — К тебе, Стервятник. Птица глядит на вандерлога сверху вниз — точно шарик ртути катает. Они были невыносимы. Они все. Потому что не могли понять простой вещи: если вожак, невзирая на погодную ноющую боль в ноге влез на верхотуру, прихватив с собой пакетик измельчённых листьев, то он, как пить дать, мечтает избавиться от чьей-то навязчивой компании. Страстно хочет. «Будь снисходителен, брат», «они тебе верят, брат». А легко ли было ему? Почему бы им — им всем — не проявить деликатность? Раз в жизни. Больше всего Стервятник желал, чтобы окружающие ненадолго притворились элементами скудного декора. Хоть какое-то разнообразие. Папочка не в форме, милые. Вы не должны его видеть таким. — Кто? — Стервятник трёт глаза свободной рукой, превращая фиолетово-жёлтые круги в прямоугольник. В фоторамку, из которой беспокойно выглядывает нескладный Конь. — Да тот… как его… ну, из четвёртой, — он щёлкает себя по щеке, — конопатый. Интересно. Стервятник давит третий или четвёртый по счёту косяк в пепельнице, спрятанной на люстре. В течение почти минуты он неторопливо сползает со стремянки — птичьей жёрдочки под самым потолком, расположенной с расчётом на то, чтобы была видна вся третья в мельчайших подробностях. Подхватывает прислонённую к комоду трость, которая до этого внушала благоговейный ужас суетящимся птенчикам — заменяла, так сказать, владельца ярусом ниже. Македонский мнётся за порогом: скрещивает руки, сутулится и отчего-то боязливо косится на семена под подошвами расклеившихся кед. Когда Птица проковыляла в коридор, он утыкается носом и ртом в локтевой сгиб, стараясь подавить приступы кашля (он давно привык к курению состайников, но те хотя бы изредка проветривали). — Здравствуй, — приветствует Стервятник и вдруг понимает, что хрипит, как ряженое чучело из старых кассетных ужастиков. Прочищает горло. Македонский вздрагивает. Прячет руки за спину. Лицо у него молочное. Именно молочное, а не примитивно розовое, на щеках его проступает не то персиковая сыпь, не то пигментация, а в желтовато-карих радужках, как в стакане с замёрзшей заваркой, сквозь корочку льда можно разглядеть чаинки цейлонского. Очень тёплая внешность. — Что случилось? — Я хотел… — Македонский ожидаемо запинается и, сглотнув, поднимает робкий взгляд на Птицу. Македонский ценит слова. Никогда не тратит их попусту. Он знает своё дело лучше кого бы то ни было. С первого дня Македонский проявляет необыкновенную чуткость: понимает, что требуется каждому в определённую минуту; интуитивно определяет, когда ему следует исчезнуть со сцены. Они были частью одной стаи недолго — месяц или около того, — но Стервятник успел испытать на себе это: то самое, чему никак не находилось подходящее название. Оно не только притупляло непрекращающуюся резь в их некогда общей с братом конечности. Не трудно сложить два и два, чтобы отыскать причину — боль отступала, когда рядом был Македонский, и порой Стервятник бросал на ангела долгие и полные тревоги взгляды: не кажется ли ему всё это? Он бы беспокоился и за свой рассудок, но, как говорится, дважды ничего не повторяется. Сфинкс тогда, в одном из случайных разговоров, развеял его сомнения, признался, что тоже «чувствует». Но давать объяснения не стал. Ещё бы, иначе это был бы не он. Впрочем, Стервятник и сам давно прозрел. С тех пор, как он взял ответственность за Птиц, шанс поговорить с Македонским выпадал нечасто. Как будто с ним вообще можно было вести открытые беседы. Вот и сейчас. Молчание затягивалось. Закручивалось в спираль. Македонский быстро выдыхает: — Мы прибирались на днях, и я нашёл… — Новая заминка. Он так стыдится этого «я»? — Если бы мне хотелось тебя съесть, мальчик, — голос Стервятника звучит неожиданно сердечно, — то я давно бы это сделал. Так что ты хотел? Вы прибирались и… В следующую секунду Македонский тянет кулачок, замотанный в свитер, к Стервятнику. Колючая шесть — и в руке вожака что-то резное, не очень тяжелое. Сам Македонский кивает на недоумённый вид Стервятника и убегает. Улетает. Да, Стервятник почти уверен, что видел, как за спиной того лиловым дымом расправились крылья. Везунчик. Ещё не забыл. Или кто-то заставил вспомнить. Стервятник разжимает ладонь. В ней заколка — в форме пера.* * *
С давних пор его нет. Лорда нет в Доме. У Дома больше нет Лорда. Пять дней и восемь часов. Но кажется, что и во всех прочих измерениях также стало на одно существо меньше. Стёрты все следы его пребывания. Лэри с сожалением выбросил одолженный когда-то ремень с массивной пряжкой. Македонский несколько дней подряд отстирывал от простыней стойкий амброво-имбирный, с нотками гвоздики, аромат. Стервятник, как-то заставший его за ответственным общественным поручением, испытал укол странной благодарности. Да, теперь должно было стать проще. Должно. Парфюм Лорда что-то будоражил в нём — словно в вену по капельнице вводили адреналин: пульс учащался, голова, вопреки всем инструкциям, неприятно кружилась, и в ней зарождались чрезмерно красочные и достоверные галлюцинации. Впрочем, не галлюцинации вовсе, а образы — образы, бережно хранимые памятью. Лорда нет почти двенадцать дней. Без трёх часов. Тогда же Стервятник посещает четвёртую, чтобы забрать с подоконника плющ, осиротевший без покровителя. Из обитателей на месте оказываются лишь Табаки, Курильщик да красный дракон. Первый сидит на кровати и перебирает сушёные каштаны. Когда Большая Птица входит, Табаки немедленно отрывается от своего занятия. — Душа моя, давно ли тебя откопали? Почему на похороны-то не позвал, а? Я ждал-ждал! И без напоминаний Шакала Стервятник в курсе, что полуистлевший труп выглядит куда жизнеспособнее и бодрее, чем он. Но обижаться на бывшего болтливого состайника — себя не уважать, к тому же тот всегда действует из лучших побуждений. Стервятник достаёт из кармана парочку желудей и кладёт их на одеяло возле Табаки. Задабривает. И срабатывает почти наполовину: к сырью для новых бус тянутся две нетерпеливые грязные руки; а круглые глаза по-прежнему смотрят с укоризной «до чего ты себя довёл?». Фазанёнок будто бы и не замечает ничего: сидит на полу, возле облупленной батареи, ненамеренно грея и пачкая спину, и твёрдой рукой — левой, что немаловажно — штрихует блокнотный лист, а Македонский застыл с горшком, забывая о том, кому и зачем он собирался его передать. Он таращится на чужие творческие потуги, на то, как Курильщик, дитя среди некромантов и шутов, тянет в рот кончик карандаша с отметинами его зубов, и что-то непривычное появляется в лице ручного ангела четвёртой. Что-то столь сильно напоминающее о его забытой, человеческой, половине. — Македонский, питомец Стервятника завянет, — напоминает Табаки. Македонский дёргается, как маленький вор. — Извини. И Стервятник получает-таки свой цветок назад. Первый раз. Первый раз к нему в руки идёт карта для гадания, которую он не просил. Случайно. По стечению обстоятельств. Он никогда не лезет в чужие дела — боже и дьявол, упасите. Если некоторые секреты сами являют себя, значит, в них есть что-то и для него.* * *
В лесу тихо. Под ногами хрустят догнивающие листья. Ветки так и норовят зацепиться за волосы или полы плаща. Он снимает верхнюю одежду и бросает её на траву; дышать сразу становится легче, и Птица обнимает себя руками, поглаживая ладонью спину — то место, из которого пробиваются иссиня-чёрные перья. Они раздирают кожу, пачкая пальцы в крови, растут и увеличиваются в размере, и это было бы жутко, если бы не было так желанно. Сны в лесу красочней, чем в Доме. Это, конечно, кошмары, но даже в них порой находится место ему. И схожий эффект получается, когда долго смотришь на солнце, а затем отводишь взгляд. Он пробирается вглубь чащи, стараясь порхать. Получается плохо. Впереди — огромное дерево, укутанное в мох. Он видит иссушенного и мертвенно бледного херувима, спрятавшегося среди листвы: в длинном чёрном одеянии, со стальным ошейником, сжимающим шею до фиолетовых пятен. Искалеченное создание держит конец своей цепи, полный решимости кому-то его доверить.* * *
Лорда нет в Доме две недели, и именно тогда Македонский находит заколку для волос. В форме пера. Не выбрасывает — приносит как дар. После чего сбегает. А уже при следующей встрече Стервятник аккуратно ловит Македонского за локоть и одними губами говорит что-то, сам уже не помнит, что именно. Наверное, «спасибо», но и это сомнительно. Он смотрит на мальчишку, как на равного. Впервые. Будто тот был здесь всегда и понимает куда больше, чем демонстрирует. Большая Птица уличает себя в противоестественном. Ему любопытно. Ангел много времени проводит с отуземившимся Курильщиком. Он следует за ним так же, как Тень следует за братом. Неотступно. Движимый единственным желанием — помочь. Уберечь. И лишь по этой причине не хочется называть его действия — одержимостью. Курильщик его не читает, не распознаёт расставленных в случайном порядке акцентов в скупых репликах Македонского. Не улавливает нежность, столь очевидную для стороннего наблюдателя. Курильщик просто благодарен и, очевидно, частенько заглядывается на чужие веснушки. Которые всегда на виду. На прозрачные и изгрызенные руки. Которые всегда спрятаны. В день смерти Помпея у Фазанёнка срыв. Настоящий, со всеми прилагающимися радостями: мгновенной сменой оттенка кожи и размера почти чёрных от паники и страха глаз; и Стервятника даже подмывает хлопнуть того по плечу со словами: «Добро пожаловать». Он видит, как тот уносится из спортзала, и краем глаза оценивает реакцию другого — Македонский вонзается зубами в фалангу большого пальца, словно намеревается откусить его, а затем делает несколько быстрых шагов в сторону выхода и останавливается. Пока он терзается в сомнениях, Табаки его опережает. Плечи Македонского поднимаются и опускаются, как у почти-висельника: всё ещё дышащего, цепляющегося за жизнь и пытающегося ослабить петлю. Второй раз. Уже не карта. Подсмотренный эпизод. Стервятник стоит возле ванной комнаты. Не заходит. Сливается с Тенью, заимствуя его беззвучную поступь и невидимость. Изнутри доносятся то ли всхлипы, то ли смех (черт побери, лучше бы первое); кто-то шлёпает босой ногой по полу и выжимает воду. — Какой я тупица… какой кре… кре… — Курильщик заикается от истерики, и его нервные, полные детской растерянности и каприза, интонации находят сочувствие у Птицы. Он сам того не ожидал. «Он ещё вас удивит…». Через стену Стервятник слышит бешеный стук одного честного сердца. В щели между дверью и дверным косяком показывается бледный и очень мокрый Македонский. Он вытирает испарину со лба, тем самым открывая лицо больше обычного, и оставляет тряпку в покое. Садится на колени в лужу, которая растеклась вокруг только что побывавшего под душем Курильщика. — Ты не тупица, — просто говорит. Если Гефестион когда-то обещал Александру умереть за него, то только так. — Ты ничего обо мне не… знаешь… — скулит Курильщик, спрятавшись в ладони от всего мира. Македонский стягивает свитер, оставаясь в майке, и укрывает им Курильщика. Тот глядит с настороженностью. — Почему ты… такой? Что они с тобой сделали? — Ничего, — улыбается Македонский. Укутывает шею и мелко подрагивающую спину Курильщика. — Ничего, Курильщик. «А вот ты — другое дело», — повисает в воздухе. Они незнакомцы. Были ими с самого начала. Курильщик прав: они не знают друг о друге ровным счётом ничего. Но это не имеет никакого значения, если один остро нуждается в обществе другого — такого же одиночки, как он сам. И скорее всего, в блокноте Курильщика появится не один, не два, не три портрета того, кто добровольно отдал свободу, разум и душу в его власть. Он счастливейший из смертных и даже не догадывается об этом. Как иронично, что ангел выбрал его. Его — с бунтарски завязанными шнурками; с этой привычкой тянуть руку на уроках словесности и истории искусств, когда все вокруг молчат; с пятнами от разноцветных мелков на запястье; с невыносимым извечным «почему?» на устах; пугливого, но наглого, похожего на растрёпанного и не слишком хитрого щенка. Он. Македонскому нужен был именно он. Стервятник отшатывается от двери ванной. Идёт по длинному коридору. Чем дальше, тем сильней крутит колено. Страшно хочется курить. А ещё достать-таки из-под кровати бутылку. Кто-то сказал, что больно только первый раз. Рисунки скачут на стенах вверх-вниз. Пляшущие человечки. Когда-то он верил, что Бог есть и иногда подслушивает его мысли. Но быстро пришёл к выводу, что это скорее расстройство личности. А Бог, если он где-нибудь и восседает, слишком похож на большого ребёнка, затеявший игру в случайность и тщетно пытающийся впихнуть пластмассовый кубик в отверстие для пирамиды — а вдруг получится? Жестокая это забава. Правила её тебе никто не удосужился сообщить, и лишь потом ты выясняешь, что кубиком всё это время был ты. Ночью ему плохо спится. Слон слюняво дышит и хрюкает в подушку. Вот хлюпает носом: кошмары к нему являются как по часам. Стервятник поднимается, разгоняя вязкий туман, подходит к толстому птенцу, наклоняется и шепчет на ухо: «Лунная гавань… матросы-сновидения пришвартовались… Слоник поймал звезду в хобот… Спи». Это помогает. Вот только сам Стервятник теперь не сможет сомкнуть глаз до утра. За каждое маленькое чудо нужно платить свою цену. От самокрутки остался кусочек не больше ногтя. Банка на том же месте, словно и не прошло года. Стервятник задумчиво царапает кольцом оконное стекло. Выходит что-то похожее на геральдическую лилию. Идея посещает его с мерзким скрипом дорисованного лепестка. «Если Бог — это грудничок, может быть, воззвать к тёмным силам? Что ж, он, конечно, не сам Сатана, но что-то в нижнем ранге…» Бывают люди, которые встречаются нам для того, чтобы мы могли вспомнить о них в нужный момент. И как ни сильна наша неприязнь к ним, мы просим их, мы зовём их — от безнадёжности. Так уж вышло, что у Слепого был Лось, перевернувший всё в его одноцветной жизни с шагами наугад. И, казалось бы, «Бог мёртв, человек свободен», разве не так писал Ницше? Но Слепой не знал, что такое свобода. Никто его не учил. Все многократные попытки сбежать — не более, чем поиск забвения. Даже Сфинкс, сколько ни пытался, не мог привести того в чувства; как ни грей камень, он останется холодным. Стервятник мрачно ухмыляется. Ночь располагает к философии. Впрочем, попытаться действительно стоило: терять ему было нечего. Кусочек угля валялся возле стены. Никто его не заметил, может, кто-то из здешних художников обронил. Большая Птица неумело сжал пачкающий огрызок в пальцах. К счастью, не шедевр предстояло изображать. «Вы нужны. Нужны здесь… сейчас… Сами знаете, что пора возвращаться…». Колючая, с длинным хвостиком «Р» появилась на чистом квадрате штукатурки. Завтра же такими же кривыми литерами будут исписаны все коридоры. «Р» превратится в рой чёрных ос. Всё произойдёт само собой. Как и всегда.