Нырнувший в зеркало И вышедший из воды, Ушедший старым — Вернувшийся молодым. Немного Нервно — «Яблочный остров»
«Белый рыцарь ездит много, но всегда падает. Он даже придумал свой способ эффективного падения… нет, преодоления забора — сначала встаёшь на голову, а затем перекидываешь ноги. Вот только зачем перелезать через забор, если ты даже прямо ходить не способен?» — он думает об этом, когда врач интересуется, как его самочувствие. Пятый вопрос или десятый, или, возможно, сотый. Он давно перестал отщёлкивать кости на счётной доске. Пальцы ковыряют клеёнку, постепенно проделывая в ней дыры. На ощупь ткань, как холодная человеческая кожа, что и приятно, и мерзко до тошноты. — Хорошо. — Хорошо-о, — мурлычет; запах чернил усиливается, металлический стержень царапает бумагу — не толще чековой. Чтобы перестать следить за этими нервно-профессиональными движениями, Лорд задирает взгляд и таращится на бра над своей головой. Надо же. Почти как лягушка на биологии. — Во сколько вчера лёг? — Не помню. — Вольфрамовая нить дважды подмигивает, прежде, чем на секунду стать бирюзовой. — Рано. Почему-то в кабинете врача всегда испытываешь такой иррациональный стыд, что запросто можешь прожечь румянцем нитриловые перчатки, в которых ощупывают твоё лицо и шею. Ты точно знаешь, что сифилиса у тебя нет, почки на месте, но под навязчиво-внимательным, облизывающим взглядом готов ляпнуть прямо противоположное. За последнее время осмотров было слишком много, и везде одно и то же: умывальники, капли ледяной воды, стекающие по впалым щекам и по переносице, хлопчатобумажные дешёвые, больше подходящие для кухни, полотенца, а также дюжина стёкол на полу, измазанные зелёнкой руки, приятный хруст его отражения под колёсами и игла, искусно и быстро загнанная под кожу. А дальше пульс замедлялся, и будто кто-то насильно вливал в рот свернувшееся тёплое молоко. Зеркало он разбил случайно. Нет, он не был настолько избалован, чтобы плевать на муниципальную собственность, да в конце концов люди, которым пришлось сметать осколки, ни в чём не виноваты. Разве что в ворчливом: «Грёбаные подростки… Когда этого психа уже запрут?..» Почти месяц назад его мир, утративший связь с Домом, с его обитателями и привычным укладом, стал походить на неисправный патефон, без иглы: что-то вертится, вращается, название пластинки обращается в размазанный круг, а музыки нет. Глухой зритель в полном зале на симфоническом оркестре, который невпопад свистит, хлопает в ладоши, кричит «Браво!», «Сдохни», — отзываются с задних рядов, но он не слышит и этого, что иронично до жути. Когда он нарывался (или просто скучал по жжению перекиси на разбитой губе), наружные Пауки шли навстречу и успокаивали. Иногда удерживали силой. После «школы гладиаторов» имени Сфинкса воспринимать подобное серьёзно невозможно. Лорд испробовал настоящую боль. И разумеется, никто об этом не знает: эльфийский изгой откусит и прожуёт свой язык, но не расскажет, потому что хуже ничего в его положении быть не может. Опять новая больница и привыкание. Посещения матери два раза в неделю, по средам и субботам, и её попытки вести себя культурно, в рамках приличия. И не надоело ей? Шести лет явно не достаточно, чтобы смириться с тем, что сын калека. В Доме такие вещи стараются не произносить из уважения и, в общем-то, бессмысленности, а здесь — из жалостливого опасения. В прошлую субботу ей позвонили. Потом трубка запищала и в больнице. Тогда всё, что осталось в памяти Лорда: растягивающийся витой шнур и голос из старательно забытого прошлого, проступавшего теперь, как буквы на запотевшем окне. Вернее, буква. Всего одна. Но её всегда хватало. В последнем педиатрическом отделении (он искренне надеется, что его не обманывают) слишком много розового: горох, рассыпанный по стенам, пеленальный стол с уточками, плюшевая свинья на столе — прямо на стопке медкарт. Тихо жужжит настольная люминесцентная лампа, навевающая воспоминания о станке, дребезжащем в чужой толстой руке с заросшими кутикулой ногтями, и о светлом шёлке, перьями опадающем на плечи, на пол, случайно попадающем за шиворот; а в мыслях пугающая пустота и равнодушие к происходящему. Хоть лезвием по шее — он бы не дёрнулся. Говорит, что он может одеваться. Лорд напрягает пресс и отрывает затылок от жёсткой подушки. Проделывает это слишком быстро. Чёрные точки с белой каймой расползаются, на секунду съедая зрение. Он скорее наощупь отыскивает футболку и рубашку. Врач поднимает взгляд от записей и как-то неправильно смотрит на Лорда. На вид ей лет пятьдесят, но рукам можно дать и восемьдесят. Рыжая химия вместо причёски и очки со шнурком. Когда он видит её впервые, то готов согласится на чумного доктора. Оригинальность закончилась на первой же фразе, где-то между междометием «Ой!» и сочетанием «красивый мальчик». Она качает головой из стороны в сторону, сокрушаясь чему-то, а у Лорда, как ни странно, почти не возникает желание раскроить себе череп. Привык. Очевидно, что даже кривой ёжик не сделал его хоть сколько-нибудь мужественнее. Он перестал бриться. Опять же, не преследуя никакой конкретной цели. Лишь потому, что так проще. Он улыбается. Удерживает себя от импульсивного поступка: не время валять дурака. — Мгм, — мычит врач, когда Лорд ловко пересаживается в коляску и подъезжает к её столу. — Ну, а как у нас с аппетитом? — У на́с. Браво. В раздвоении личности его ещё не подозревали. Или это профессиональная деформация — сюсюкаться со всеми. — Хорошо, — в какой-то по счёту раз за сегодня говорит Лорд. Ждёт. Должен быть у всего этого бреда логичный финал. — Я просматривала записи твоего лечащего врача. Написано, что ты не принимал лекарства и проявлял активность по ночам. Уверен, что не страдаешь бессонницей? Бессонница… Дом таращился чёрными слепыми глазницами, как индеец-ведун, читающий судьбу в рассыпанных на крыльце костях. Нет, то были не кости. Ступени. Неровные зубы. Одни выше, другие ниже, некоторые были почти стёрты. В одном из окон загорается свет. На белом снегу чёрное оперение выделяется так же ярко, как и блеск металлической сети, как и рубиновые капельки крови, и во всём этом есть что-то чудовищно завораживающее. Неотвратимое… «Да сукина ж мать», — тяжело вздыхает про себя Лорд, как вздыхал каждый раз, выныривая из видения во время получасового отдыха в стенах больницы. А после уже не вспоминая про потребность в отдыхе. — «Верните меня, и я вновь почувствую себя живым! Верните, и клянусь, я усну спокойно…» Вслух Лорд произносит: — Нет. И это оказывается концом его мук. Жилетка Табаки, та самая, которую он ухитрился напялить на Лорда в день его отъезда, скрытая под непримечательным, а в сравнении с нижней одеждой и вовсе скучным бежевым пальто, согревала плечи и спину, топорщилась во все стороны уголками кривых нашивок, не к месту приделанных пуговиц и карманов, простёганных до боли знакомыми ярко-красными нитками — их катушка стояла на тумбочке Шакала; фенечки из них украшали его пятисантиметровые запястья. И запах остался неизменным. Запахом четвёртой. Кивок чёрного человека не более радушен, чем молчаливое приветствие Дома. Первый всё тот же, словно не было никакой Полугодовой отлучки. Про таких говорят — плохая аура или что-либо подобное. Без него это место представить с горем пополам можно, но вот самого Ральфа за пределами исписанных стен — едва ли. В этой закономерности проявлялась какая-то форма глубокой и не вполне здоровой зависимости. Морфий. Морфинист. Сколько Лорд ни старался, ему не удавалось представить, как воспитатель просыпается в бюджетной квартирке где-то на окраине города, выгуливает рыжего сеттера и смотрит новости во время завтрака блинчиками в ближайшей забегаловке. Такое сочетания просто не имело право на существование. Ральф глядит с неопределённой эмоцией, в которой лишь избранные способны различить беспокойство. Насторожённость. Он, по-видимому, оценивает состояние волос и общий затравленный вид подопечного, быстро делая свои выводы. Зная о природном пессимизме Ральфа, страшно даже предположить какие. — Сразу к своим или хочешь куда-то заехать? — спрашивает он. Никаких расшаркиваний и общих фраз. То редкое, за что его можно ценить. Лорд, не раздумывая, отвечает «к своим» и вздрагивает от того, как тепло и болезненно эта фраза отзывается в его затвердевшем чешуйчатом панцире. Он снимает пальто и заново впитывает в себя первый этаж.* * *
— Хм-м, может быть, пьяный садовник? — Шакал выкидывает указательный и средний палец «ножницами» и с видом заправского маньяка смыкает их где-то у шеи соседа по кровати. Тот отталкивает его руку: деликатно, безо всякого видимого раздражения. — Ну же, Лорд, — начинает кипятиться Табаки, — ну же, отреагируй хоть как-то! Я должен знать, на кого стряпать куклу-вуду! Я буду мстить за осквернённого, и месть моя будет ужасна! Вот только найду… У меня где-то оставались булавки… Стук печатной машинки, чередующийся с музыкальным возвратом каретки, стихает. Сфинкс, изводивший себя конспектом по социологии, оборачивается. — Табаки, — одно слово в его неподражаемом исполнении уже искрит экспрессией; после такого полагается засунуть в рот кляп из собственного кулака и залезть под одеяло. В теории. На практике же Табаки подпрыгивает, смяв простыни, и выжидающе — с вызовом — прищуривается. — Что, золотце? — Перерыв не нужен? Слушатель прикладывает ладонь к оттопыренному уху: — Чего-чего? — Я спрашиваю, — выговаривает нарочно медленнее и опаснее, чем того в самом деле требовала ситуация, Сфинкс, — ты планируешь оставить его в покое хоть ненадолго? Это игра в авторитет. Лорд видит, как чужие смуглые пальцы начинают мять его попавшуюся так некстати подушку. — Ты несправедлив. Вопиюще несправедлив, Сфинкс. Во-первых, если бы моя компания была Лорду противна, он бы так и сказал, правда, Лорд? — Ответом служит слабый кивок. — Ну вот! Во-вторых, как часто к нам привозят кого-то с того света? Он же почти как… как Орфей! Лорд наблюдает молча, со стороны, точно сам он и не сидит рядом. Лорд представляет каменные залы царства мёртвых: пещеры с хрустальными зубьями сталактитов, звон капель. К вечеру «охи» и «ахи» чуть стихают, но не сходят на нет окончательно; и вероятно, этого не произойдёт ещё очень долго. Состайники расселись на почтительном расстоянии, неровным овалом, и каждый усердно притворяется, что его в комнате занимает что-то ещё, помимо Лорда. Горбач, сидя на нижней полке, ест из банки консервированный томатный суп. «Готовишься к походу?» — шутят. Но тому всё равно. Он, кажется, потерял килограммов пять за месяц, стал больше походить на запятую, чем на человека. Приветствие Горбача, самое первое, было широким и потно-горячим, как его ладони. Как август с высушенной травой, запахом сена и догорающего костра; он чист и прозрачен в помыслах, сколько Лорд его знает. Затем был Сфинкс и привычный изгиб его губ в перемешку с бессловесным: «Однако ж… Кто бы мог подумать?» Лорд со злорадством отмечает, что ему, как и прежде, доставляет удовольствие это редкое замешательство. Слепой деловито ощупывает. Лорд позволяет. А дальше… Табаки. Один сплошной, без конца и края, — Табаки. После него всё вокруг обращается в юлу: рассыпанные орехи, вихрь, мишура, сушёные апельсиновые корки, деревянные амулеты, костлявые объятья и несвежее дыхание. Тогда-то, похоже, Лорд и перестал себя контролировать, а понял это, когда было слишком поздно неловко отворачиваться и стирать солёные следы. Он ненавидит себя за минутную слабость, и в то же время ему плевать. На обеде глаза беспокойно искали что-то. Искали и не находили, а голод, каким бы зверским он ни был вблизи с перепачканной тарелкой, отступил. Вроде бы, ничего не случилось. Старые исцарапанные столы и гром посуды, доносящийся из окошка для раздачи; но отчего-то казалось, что дышать стало труднее, а желудок сжался в спазме. Соседи — и Крысы, и Псы, и даже смирненькие Фазаны — таращились на их стаю. Одни с облегчением. Другие с завистью. В сонное подземелье спустилось солнце. Ряды Птиц, пускай они и глядели на Лорда восторженней прочих, как на своего, подозрительно поредели. Дронт, Дракон, Слон и Красавица. Для соблюдения количественного стандарта. Все в чёрном с головы до ног, но привычных украшений не было — ни браслетов, ни колец в ушах, ни блестящих подвесок в форме стилетов, — оттого они сливались в соцветие траурных мальв. Вожак среди них отсутствовал. — …И в-пятых, Сфинкс, зубочистка — это не только предмет для ковыряния в зубах, но и детская кличка Тэтчер, так что я на всех основаниях заявляю, что этот спор ты проиграл! Лорд не помнит, как от темы его личного пространства Шакал перешёл к британскому премьер-министру. Но это и неважно. Как обычно, наверное. Если какая-то взаимосвязь и существовала, его теперь всё равно занимало совсем другое. Лорд сбрасывает плед и перебирается к краю кровати. — Я прогуляюсь. — Надолго? — Сфинкс, вымотанный после перепалки с Табаки, отодвигается от стола и разминает шею. — Нет. Македонский передаёт Слепому кофе; достаёт из-за уха покусанный карандаш — протягивает его Курильщику, у которого торчит такой же («Интересно, когда он заделался его мольбертом?» — хмыкает про себя Лорд); подбирает с пола футболку Лэри, — всё это, проделанное параллельно, занимает меньше пяти секунд. Македонский идёт за коляской, но Лорд его останавливает: — Там, у стенки… должны быть костыли. Четвёртая нарушает все негласные правила: синхронно поднимает головы. Застывает. — Ого! Вот это я называю серьёзный подход! — хвалит Табаки. — Уверен? — переспрашивает Македонский. Лорд кивает.* * *
В тоске бродил среди холмов, Его манил полет небес И дальний отблеск зимних гроз… В случайном танце облаков Он видел облик, что исчез, В извивах пляшущих ветров…*
Отсветы комнат делят пространство на фантазию и явь, нестройные голоса где-то затянули: «Ветро-о-ов…». Лопнувшие звёзды стекают серебристыми дорожками по стеклу. Начинается снегопад. Сильный, грозящийся идти всю ночь напролёт. Они встречаются случайно. Лорд курит. Почти жмурится от удовольствия, потому что ни в одной больнице не спрятаны домовские заначки с сигаретами. А молчаливый собеседник, одетый как никогда скромно, стоит рядом, и Лорд неожиданно для себя отмечает, что они почти одного роста (то самое преимущество костылей перед коляской). Птица мало изменилась. Точнее изменилась так, что заметить это способен лишь один единственный человек, который часами рассматривал его раньше. Скулы заострились, теперь они кажутся такими выпирающими, рельефными, что Лорд изумляется, как они всё ещё не разорвали бледную кожу, и ведь слухи нагло врут: никакой пудры на ней нет — она гладкая и чуть-чуть голубоватая из-за сети капилляров. Его глаза запали, потемнели, однако, по какой-то причине, стали ещё больше; они влажно мерцают в темноте — единственными огненными пятнами в зимних сумерках. Все эти нездоровые новоявленные черты придают Стервятнику схожести с простуженным убогим. Хоть закутывай того в колючий шерстяной шарф, ей-богу. Лорд с огромным усилием подавил в себе эту вспышку заботы: его крёстный не знает, как прекрасен в своей болезненной и скорбной нескладности, да и вряд ли стоит ему об этом говорить. А о чём тогда говорить? Лорд не представляет. «Не о той же ночи. Может, она больше и не повторится. И что было-то? По сути, ничего…» Разрывающая на части обида пополам со смутной тревогой, с пониманием, с невыразимым желанием — нет, жаждой видеть, слышать, вбирать его в себя, как клубящийся предрассветный туман, когда немеют руки, и когда так зябко и страшно, будто ты сам перерождаешься вместе со светлеющим и наливающимся золотом небом. — Не спросишь, что с волосами? Вялый поворот головы и чуть приподнятая бровь. — А нужно? Лорд пожал плечами: — Все спрашивают. — Печально, что ты меня относишь к категории «все». Не ожидал, не ожидал. — Стервятник расстроенно цокнул. — Но, если так хочешь знать, мне нравится. Ты повзрослел. И в тебе стало больше совершенного, хоть я и думал, что больше уже некуда. Но меня… больше волнуют изменения внутреннего свойства. — Не разучился ли я дышать огнём? — Лорд выдыхает дым через ноздри. — Как видишь, нет. Они переглядываются. — Дракона видел? Портрет и вдохновитель. Когтистые лапы забавно вытянуты вбок буквой «П», как на детских рисунках, а стоит он на задних, по-грифонски. Перламутровый, яркий. Гвоздём нарисованы мельчайшие чешуйки на теле и хвосте в форме ромбов. И лилии, много-много лилий. — Да. — Художник исстарался. Все праздновали Новый закон. А Табаки — здесь. Трезвый! С банкой краски и упрямством наперевес. Ему, разумеется, пришлось заключить сделку со временем. — Со временем? Серьёзно? — А как же. Стремянку одолжил у меня, — тон раскрашивается иронией, — так что я в некотором роде тоже внёс свою скромную лепту. Лорд размышляет над услышанным. Что-то остаётся непонятным. — В чём смысл Нового закона? Вокруг только о нём и говорят. — Девушки. Всё. — И зачем? Разве раньше было хуже? Большая Птица разводит руками. Тень следует её примеру. — Было, не было — не знаю, Лорд. Мне всё равно, честно говоря. Из моих Закону радуются только Красавица да Дорогуша, потому что ему бы к Крысам, а не к нам. Попрошайка. — Неужели ты вообще никогда… — Нет. — Тихо добавляет: — А ты скоро с этим столкнёшься. Не сомневаюсь. Кровь разом приливает к щекам. Пепел с сигареты падает на пол. — Ты несёшь бред! Не будет этого! Стервятник прищуривается. — Тебе так противна близость с девушкой? Или близость вообще? — вкрадчиво уточняет он. Все пытки инквизиции — пустяки по сравнению с птичьими беседами. — Ты ведь просто издеваешься, Стервятник. Иначе бы не стал задавать таких вопросов. Я… — В горле встаёт ком. Сердце гулко стучит. Звук эхом отдаётся в голове. — Ты тоже меня пойми. Просыпаться раз за разом в обмане, ждать хрен пойми чего. Снова ждать. Я… так не могу. Это неправильно, несправедливо! — Лорд опускает веки. Костыли больно врезаются в подмышки. — Я ничего не требую. Ничего. Мне никогда ничего не нужно было от тебя. Лишь бы ты просто был. Он замолкает. Становится неимоверно тяжело сохранять равновесие. — Стервятник. — Да? — Я тебе сейчас кое-что скажу, а ты мне пообещаешь, что не станешь воспринимать этот трахнутый бред всерьёз, и тут же забудешь, что услышал. — Многовато условий, — замечает Стервятник. В голосе его, против ожидания, нет ёрничания. — Идёт. — Ладно. — Лорд вздыхает, вслепую тушит сигарету и нащупывает своим мизинцем мизинец стоящего рядом. — С тех пор, как меня увезли, ты снился мне. Ждёт реакции, заранее сжимая зубы до боли в дёснах. — Часто? — интересуется Стервятник, как будто с искренним беспокойством. «Притворщик», — цедит сквозь зубы Лорд, а вслух говорит: — Часто. — Насколько? — Каждую ночь. — О-о, — испускает короткий смешок Птица, — тогда я соболезную. Врагу не пожелаешь таких кошмаров. — Спасибо. Сам не… Лорд не успевает довершить фразу. Не успевает даже открыть глаза, — да и охота пропадает, когда Стервятника обнимает его, прижимает к себе, к своему холодному телу. От этого сначала по горлу, а затем и по всему телу разливается жар; на лбу выступает испарина, словно Лорд маленькими глотками пьёт растаявший снег. Когда-то, в детстве, у него была такая привычка. Стараясь не грохнутся от того, что слишком сильно отпустил костыль, Лорд кладёт ладонь на спину Стервятника; бархатная чёрная ткань жакета сминается в пальцах. Стервятник вдруг отстраняется. — У тебя собственнические замашки. — Можно подумать, у тебя нет, — парирует Лорд. Он тут же смягчается: — Что-то не так? Стервятник одаривает ласковой улыбкой. Наклоняется к самому уху эльфа и шепчет: — Я и не отрицаю. Но это правда то, что тебе нужно? Уверен? Просто боюсь, как бы ты не запутался. Это ведь не сон, Лорд. От него так просто не проснуться. — Не хочу просыпаться. — Но ты бы хотел… — …чтобы ты был рядом. Да. Чтобы ты позволил мне быть рядом тоже. Я знаю, сегодня тот самый день… Ты знаешь, что мне жаль… — Зима на меня плохо влияет, — Стервятник рассеянно кивает, — я становлюсь ворчливым. Дело не в тебе. Наоборот. Этот день вернул мне тебя. — Он фыркает себе под нос: — Видимо, я опять в долгу у нашего Р. До конца жизни не расплачу́сь. Птица никнет. Странное, почти парализующее разум осознание, и Лорд внезапно узнаёт этот пустой взгляд, из которого выдавили, насильно вытрясли всё живое, оставив расползающуюся скверной смерть. Ничего. То самое страшное ничего. Где-то в коридоре по-прежнему играет музыка. Тоскливая, звенящая:В глуши лесов, где гаснет взор, В холодном царстве серых скал, В извивах черных рудных нор Их стерегли моря разлук…
— Останусь с вами, — Лорд прикасается к чужой щеке костяшками пальцев. — Позволишь? Вы не должны быть одни. Вместо ответа Большая Птица прижимается лбом ко лбу Лорда доверительным, но совершенно беспомощным движением, в котором так много того, чего он никогда не говорил и не собирается говорить вслух. Медь покрывается серой паутиной. Они застывают. Ловят дыхание друг друга: ровное, спокойное — впервые за месяц. Никогда ещё их тишина не хранила в себе столько понимания.