Я читаю стихи драконам. Николай Гумилёв
У Македонского аллергия на железо и холод. У Курильщика простуда, розовый нос и слезящиеся от горячего чая глаза. Вдвоём они наблюдают, как остальные собираются на улицу: играть в снежки и прочерчивать колёсами борозды на свежем, выпавшем за ночь снегу. Переглядываются, когда на их вежливый отказ присоединиться Табаки желает: «Брюхотоп вас раздери!» Македонский тактично не берётся напоминать, кто в четвёртой недавно страдал от ангины; а во вздёрнутой тёмной брови и немного по-детски поджатых губах Курильщика уже мерещится очередной знак вопроса, в довесок к скопившемуся недовольству и досаде, которые не оставляли его ни на минуту с того часа, когда он вдруг проснулся ни свет ни заря с температурой и мерзкой хлюпающей кашей в трахее. В тот вечер Курильщик ложился спать совершенно здоровым. Он был в этом уверен. Ночью у него случилась одышка: заложило нос. Чернота и безмолвие, начинавшееся у спинки общей кровати и заканчивающееся за оконным стеклом, вдруг наполнились в его воображении звуком тысячи раздражающих колокольчиков, словно бессонница наколдовала при входе связку поющего ветра; что-то тяжёлое и смолянистое поползло по лёгким. Курильщик хотел перевернуться на другой бок — и не смог. Вместо этого он кое-как приподнял голову и постарался прокашляться — стало только хуже. Поворошил в горле россыпь канцелярских кнопок. Чёрный завозился на соседней кровати: сон его был чутким. Эрик знал это, но, пусть ему не хотелось беспокоить состайника понапрасну, в глубине души он, как истинно эгоистичный страдалец, надеялся, что на его хрипы кто-нибудь откликнется. Всё равно кто. Хоть Табаки с банками и чесноком, хоть Сфинкс — о, да, с подбадривающим пинком, который следовало бы перевести: «Повремени со смертью до утра, Курильщик, дай поспать». Перетерпеть? Хороший план. Был бы. Вот только он неосуществим, когда мозги медленно, но верно плавятся и булькают, а шею вьюном оплела колючая проволока. Глаза увлажнились; комната теперь выглядела совсем крошечной, её стены сжались, а воздуха, похоже, не осталось вовсе. Из темноты одни за другим, как из табакерки, выпрыгивали новые фантастические фигуры и образы, и Курильщику не применял чудеса сопоставительного анализа, чтобы прийти к выводу: у него начинается бред. Совсем как в детстве, когда ему мерещились козлики и прочая неведомо откуда взявшаяся фауна. Однако на этот раз к нему явился кто-то другой. Кто-то закутанный в одеяло, с шаркающими пятками. Сел на матрац и тихо позвал: — Курильщик? — Мак? — Курильщик сощурился, различив лишь что-то пушистое и всклокоченное. Называть Македонского «Маком» — прерогатива тех, кто его давно знает. Например, особенно часто к нему так обращался Шакал, и каждый раз казалось, в такие мгновения привычная кличка превращалось во что-то иное: во что-то красное, цветочное, дурманящее, — и не то чтобы ему категорически не подходило. Македонский стянул с себя одеяло и набросил на Курильщика, подоткнув уголки под подушку, отчего последний оказался в своеобразной куколке. Македонский подошёл к окну, встал на цыпочки и приоткрыл форточку. В двухдюймовую щель устремился сквозняк. — Господи, третий час ночи… — вдруг подал голос Чёрный, услышав шум воды. Перевернулся с живота на спину и приподнялся на локтях. Македонский замер с графином в руках. — Извини. Курильщик заболел. — Рота подъем! Тысяча чертей! — речитативом провозгласил Шакал. Теперь Курильщик, по крайней мере, уверен, что проснулись абсолютно все. — Наш товарищ отдаёт луне концы! Одновременно застонали в подушки Горбач и Сфинкс. Лэри, судя по скрипу, упал с кровати. — Ещё в первую ночь предлагал зашить ему рот. Никто не послушал, — как-то слишком бодро для только что проснувшегося сказал Слепой. Лорд шутя добавил, что начинает скучать по психушке. Курильщик стыдился своей детсадовской и такой несвоевременной болезни. Но ещё большая неловкость снедала его из-за того, что он разбудил соседей. Впрочем, Македонский сонным не выглядел (словно и не ложился). О Чёрном сказать того же было нельзя, хоть он и вызвался помогать по мере своих сил. Македонский его об этом и не просил, а Курильщик так и вовсе активно протестовал. Но товарищ был непреклонен. Предрассветные часы растворились в отварах ромашки, солёных каплях из пипетки и большом количестве чая. В основном этим, конечно, занимался Македонский. А к полудню Чёрный, слонявшийся поблизости и периодически ставящий чайник, начал тоскливо посматривать в окно и на прихорашивающихся соседей. Дверь открылась, выпуская мустанг и Шакала в двух пуховиках — нижнем зелёном, застёгнутом, и ещё более зелёном верхнем, но с прожжённым и залатанным рукавом. Количество шарфов подсчитать было затруднительно, один ему даже, светло-голубой, зачем-то намотал Лорд. Сам Лорд вначале никуда не собирался, а на многозначительное «Девчонки!» грациозно и лениво потягивался, закатывая глаза. Но затем таки набросил на плечи кожанку и перебрался в коляску, будто делал одолжение всему миру. «Все типа крутые парни носят кожаные куртки», — думает Курильщик, продолжительно глазея на него и хлюпая носом. — Но вот Лэри тоже в кожаной, а выглядит это совсем не так… Интересно, и не холодно им?» Македонский предлагает Чёрному развеяться, убеждая, что справится. — Точно? На всякий случай Чёрный хмурится. Быстро перебегает взглядом с Македонского на Курильщика и обратно. Бо́льшим ребёнком Курильщик себя ещё не чувствовал. Заметив, что его сиделка приоткрывает рот, он быстро барабанит: — Всё в порядке, Чёрный. Честное слово, всё хорошо, — в самом деле, иди! Ложная бодрость мигает в путанной речи лампочками рождественской гирлянды; но оказывается, Чёрному было достаточно и этого: его фигура перестаёт выглядеть напряжённой, он улыбается, хлопает, чуть треплет Курильщика по плечу, как это делают в меру беспечные старшие братья. — Не раскисай, — исправляется словами и уходит, натянув шапку и держа под мышкой перемотанные скотчем лыжи. Четвёртая пустеет. Курильщик предусмотрительно ждёт ещё пару секунд после ухода Чёрного и чихает — так отвратительно, что его сгибает пополам. Он поднимает голову и видит таз с горячей водой. Круг из полоскания-прогревание-полоскания возобновляется. Ромашка и лимон. Македонский их ненавидит, но с неизменной и нездоровой поспешностью заваривает первое и нарезает второе, а Курильщику лишь моргает и булькает «спасибо» в чашку, стараясь при этом не выглядеть полным ничтожеством. Сигареты от него Македонский не прятал, но и клал их намерено не в зоне досягаемости, как обычно, а куда-нибудь на тумбочку, придвигая к противоположному от Курильщика уголку — своего рода компромисс между уступчивостью и упрямством. Забота становится ещё очевидней, когда Македонский достаёт из закромов шашки, чтобы как-то отвлечь подопечного от нервозного воздержания. — Я плохо играю, — предупреждает Курильщик. Он поправляет одеяло и придвигается ближе к забравшемуся на кровать Македонскому. Из чехла высыпаются чёрно-белые просфорки. — Нестрашно. Я тоже. Он двигается по клеткам кончиком безымянного пальца, почти лишенного ногтя, согнув его на манер хвоста скорпиона. Курильщик находит в этой повадке что-то извращенно очаровательное и сам же мысленно бьёт себя по щекам, как будто от подобных усилий они могли бы стать менее румяными. С Македонским было странно поначалу. А затем, пусть и далеко не сразу, к этому неведомому «странно» приплелось мистическое, но щекочущее, как беспричинный смех, «хорошо». По большому счёту, Курильщик радовался, что Македонский остался: ни с кем другим из четвёртой он не ощущал себя настолько в безопасности и в какой-то мере… живым, что ли. Это не было похоже на срывание масок — только идиот не обратил бы внимание, что Курильщик скверно владел искусством лжи; однако Македонский, догадывался он о том или нет, одним только немногословным присутствием развеивал негатив и фальшь, клубившиеся в воздухе с молчанием того же Слепого. Или Сфинкса. Попадание во власть чьего-то обаяния и доверие — ни разу не одно и то же. Однажды Македонский, в день самый обыкновенный (то не была пятница тринадцатого или годовщина последнего дня Помпеи) полюбопытствовал, почему в старом альбоме, с мокрыми и изжёванными Толстым уголками, так много его изображений. Курильщик тогда от души поперхнулся кофе, и напуганному Македонскому пришлось похлопать его по спине. «Извини, я не думал, что ты так…» — виновато оправдывался он, но Курильщик только отмахнулся, просипел, что «сам виноват» и поставил чашку на подоконник; она тут же оказывается в обмотанных шерстью ладонях, просто, кажется, для того, чтобы те могли что-то сжимать. В общем-то, ничего такого в самом заданном вопросе не содержалось: случайные и не слишком довольные натурщики, в роли которых успели побывать почти все обитатели четвёртой, много раз спрашивали Курильщика о его мотивах, и в ответ он, как правило, приподнимал плечи, улиткой заползая в невидимую раковину. Так было проще. Ему же не поясняют ничего как следует, так с чего он должен делать исключения? Что ж, возможно, он был тем ещё рутинёром среди «детей стеблей» (эту надпись он как-то прочёл на стене, между летучими мышами и одноглазой пирамидой), возможно, что он так и остался в глубине души Фазаном, — Курильщик не отрицал, не спорил. Македонский никогда не искал абстрактную и неуловимую истину, которая так занимала его, а если иногда в тоне состайника и проскальзывала вопросительная интонация, зона его интереса обычно ограничивалась тем, сколько сахара положить кому-то. И вдруг: «Почему ты меня рисуешь?» И этот доверительный, почти личный, но страшно неудобный подтекст. Что он тогда наплёл, как выкрутился — Курильщик решительно не помнил. Вероятно, что Македонский сам заподозрил неладное и свернул тему, не успев начать. Вина за увёртки и малодушие грызла до сих пор. Мог ли он сам признаться в истинной причине? Была ли она вообще? Он много раз пытался рисовать Лорда, потому что даже самая слабая попытка, пара штрихов, приближала его к понимаю прекрасного. А ещё к медпункту с синяком, если светлоокое создание пребывало в скверном настроении. С Македонским же дела обстояли иначе. Курильщик задумывался на секунду, рассеянно водил карандашом по бумаге — и вуаля: знакомый олений взор, воротник до подбородка, россыпи гранатовых зёрнышек по лицу. Выходило почти само собой. — По-моему, я выиграл, — неуверенно сообщает Македонский, вытягивая Курильщика из воспоминаний. — Проверь, пожалуйста. — Зачем? — Иногда я ошибаюсь. Курильщик смотрит на поле. Шашек на нём всего три. Белую, ту, что принадлежит ему, обступили с двух сторон. — Да, выиграл. Македонский кивает, сгребает всё в одну кучу и прячет под кровать. Чужой свитер на плечах. Дольки лимона. Заботливые объятия. «Ничего, Курильщик…» — Македонский. — Да? — Голова выныривает откуда-то снизу. — Скажи, а ты… в смысле, ты… — Язык не слушается, и Эрик беспомощно моргает, собираясь с мыслями. — Я… могу что-то сделать для тебя? — Сделать? — Да, сделать! Ну хоть что-нибудь, что смогу. Просто, знаешь, я тут недавно подумал, что обязан тебе… много раз. Правда много. А ты никогда ни о чём не просил. Вот я и… Как порой коты запрыгивают на колени, Македонский рывком тянется к нему, прижимаясь ко лбу ртом. Мягкими губами к липкой чёлке — нет, это не было похоже на поцелуй, но от неумелого нежного жеста вокруг всё вспыхнуло алым и закружилось. Шум собственной крови в ушах заставил Курильщика податься назад; магия и без того кроткого единения рухнула безвозвратно. — Температура у тебя ещё есть, — шепчет Македонский, опустив взгляд.* * *
Ему говорили, что привязанность и вяжущее, как каштановый мёд, чувство единения придумано для обычных, смертных. Говорили, что только они — ущербные глиняные создания, в которых вдохнули жизнь, — не могут обходиться без глупостей; ангелы же сотканы из эфира и золотого дождя, слёз демиурга. Им не нужны прикосновения и тепло чужого тела. Поэтому его никогда не обнимали, хотя иногда целовали ноги, но от тех поцелуев ступни жгло сон-травой. То было слепое обожание, то была жадность. Кожа долго не хранила отпечатка чьей-то нежности, а вот след силы, след обладания и власти был знаком ей, пожалуй, даже слишком хорошо. Неблагородно молить о пощаде, поэтому ангел молил о смерти. Её он выпрашивал у своего тёмного божества с выгоревшей до седины чёлкой и с расцарапанной переносицей, повелительно склонившегося над ним. «Бойся своих желаний, неразумное дитя». И он боялся. Каждый день. Трясся и ждал неотвратимой кары, представляя, как чужая грудь перестаёт вздыматься от сонного дыхания, как тень отделяется от матраса, теряя человеческий облик. Никто не слышал звериного плача, кроме него: печального, злого, хриплого. Мальчишка, совсем ещё мальчишка, прятал всхлипы в подушку и завывал в унисон: «Прости, прости, прости…» Ни уговоры, ни тряска не вынудили объясниться. Семеро заслуживали спокойного сна, один — вечного. Он дышит ледяным пурпуром с чёрточками шустрых грачей. Рассвет. Жалобы жестяного карниза под гнетом чужого веса. Он пропускает сквозь пальцы птиц и просит помочь ему вспомнить, что такое полёт. Но вместо этого в памяти лишь сказка, рассказанная Табаки в первый вечер — о художнике, чьи картины люди называли уродливыми и резали ножами; о любопытном духе, который проследил за художником и увидел, как тот каждое утро поднимается на гору, макает кисть в небо, отламывает солнечный луч и, раскрошив его в ладонях, сыпет на полотно. Это была простая история, но Македонский всегда хотел повстречать её героев. Он поскользнулся, ободрав руки от запястья до плеча. А чуть позже влюбился. — Ты боишься Слепого, — говорит Македонский, что-то усердно вытирая рукавом на подоконнике. — Потому что он убийца. Ты так думаешь. Что он убийца, — зачем-то повторяется. Зацепляется петлёй за гвоздь. Дергает. — А ты думаешь по-другому? — спрашивает Курильщик. Доверчиво. Прямо. Всё началось с горького кофе, зажигалки, дежурного «спасибо», продолжилось с пастельными следами на бумаге и чередованием карандаша с ластиком, похожим на танец. А растворилось, погибло — в самом творце, который сделал для Македонского то, о чём он никогда не просил. Чего даже страшился. Заметил его.* * *
Когда нагрянули гости, суетиться приходится больше обычного — девушки ненавязчиво, но сурово напоминают об особом к себе отношении. Их было две, и они до того различались, что Македонскому мерещилось, что комната расслаивается от жара волос первой и блеска огромных, как медвежий капкан, брекетов последней. Табаки говорит много, но всё же ведёт себя чуть сдержанней, изменяя старым привычкам. Повторяет имя Русалки, как околдованный, и в глазах его можно при старании разглядеть золотых рыбок и ленты с бубенцами. Македонский перенял эту способность у самого Шакала — именно он наставлял на путь истинный, выковыривал орехи из пирогов, дарил колючие браслеты и готов был сразиться с великаном за святые идеалы. Македонский приносит Табаки тёплое молоко, ему возвращают неизменный кулачок в бок с доброй ухмылкой. Горбач и Чёрный вяло поддерживают беседу с девушками, и тоном, и невнятным перескоком с предмета на предмет выдавая явное смущение. Македонскому тоже нечем было хвастать: стоило Рыжей не нарочно хлестнуть его прядью, от которой всё ещё пахло морозом, он едва не выронил пепельницу — для неё. От такого его лицо могло раскрошиться, как мел. — Ой, спасибо! — Рыжая улыбается, стряхивая столбик с сигареты. — Ух ты! А мы с тобой часом не из одного племени? — не дотрагиваясь, она быстро проводит пальцем по его веснушкам, соединяя их в созвездия. — Не, Рыжик, Македонский у нас из своего племени. Тебе не понять, — говорит Сфинкс. — Так и не понять? — резво переключает внимание Рыжая, давая возможность Македонскому убраться как можно дальше. Лорд напротив — жмётся к новой знакомой. Перед отбоем Македонский посещает Птиц. У них в гостях Валет и его гитара. Девушек, к счастью, нет. Стервятник читает при тусклом освещении ночника. Необычайно серьёзный старик, залетевший на утренник. Но читает ли? Как только ангел входит, вожак откладывает книгу и слабо дёргает губами. Македонский беззвучно здоровается и напоминает о своей просьбе. — Ах да. Мята. — Большая Птица постукивает по подбородку когтистым перстнем, смахивающем на доспех. Нагибается, срывает с растения рядом с собой несколько изумрудных листочков и отдаёт их. — Исцеление требует особых мер. Македонский сглатывает. Стервятник встаёт с кресла и, не замечая гостя, подходит к стеллажу. Его волосы собраны на затылке, и в них поблёскивает знакомое украшение. Македонскому хочется спросить об этом и о многом другом из того, что стеклянной росой осело на его сердце. Он знает, Птица ответит. Ночью, после продолжительных посиделок и разговоров, в четвёртой наконец-то наступает тишина. Выздоравливающий Курильщик просит Македонского полежать рядом с ним. И уже сам целует того в лоб, когда они прижимаются друг к другу. — Я тебя не заразил, — бормочет Эрик перед тем, как заснуть.