Ace

Сонхва покупает билет. Думает недолго — для галочки, будто бы еще ничего не решил, едет в ночь к вокзалу, напялив эту дурацкую маску на пол-лица, и покупает. Билет в один конец — обратно в Чинджу. Узнай об этом Хонджун, наверное, посмеялся гортанно — у Сонхва все передергивает даже от одной мысли. Этим своим «ага, сдаешься», и оскал злоебучий его — молодец, справился. Их селят в одну комнату общежития. Они не дружат в десны, так, привет-пока с осознанием, что им придется существовать в одном конвейерном бойз-бенде, а потом, на пятом месяце их предебюта, Хонджун заходит к нему в ванну. Сонхва — усталый, заебанный в два болта жизнью и тренировками, совершенно невменяемо втыкает на собственное отражение в зеркале, едва двигая рукой с зажатой зубной щеткой. И лениво колупается мыслями, что вот а не поздно ли еще свалить — мать ругаться не будет, если вернется. Хонджун тупо спотыкается о него взглядом. Несколько секунд. Потом крякает: — Ты очень красивый, — и непонятно, с какого дуру он решил расчехлиться. Сонхва хмыкает неубедительно — полный рот пасты, промывает щетку. — Есан бы поспорил. — Ну, — Хонджун встает рядом, кожа к коже, от него пышет сверхъестественным жаром даже с расстояния в несколько сантиметров, — Есан идиот просто. Потом об этом не вспоминают. Да и зачем, там некогда вообще разбираться, что за хонджуновские тараканы и почему они просыпаются периодами спада и активности. У Сонхва все хорошо. И альбом их новый, и клип, и шоу, и все-все. Правда. Купленный билет в один конец прожигает через ткань кожу. Если бы Сонхва был внимательнее, если бы Сонхва умел делить. что хорошо, что — плохо, если бы у него в голове не было этой дебильной установки «я вас всех люблю», если бы, если бы, если бы… У Сонхва все хорошо. Сонхва спотыкается нога за ногу на их тренировке, неуклюже заваливается на и без того болящую бочину. Все синяки разом начинают ныть в стократ сильнее, Сонхва не роняет ни звука, когда соскабливает свое тело с пола. Самое дерьмовое — слышно, как Хонджун одним резким движением вырубает музыку, опуская на них оглушающую тишину. — Вот это неожиданно! — наигранной фальшью и ядом. — Сонхва опять порет нахрен все. Господи, да мы закончим когда-нибудь или нет. Сколько можно-то уже падать, Сонхва, ну? Бесконечность не предел? Ножки кривые мешают? Ты, блять, родился таким или… Сонхва поднимается, лицо кривится в отторжении правды, губы сжимает так, лишь бы не наговорить ничего лишнего — его молчание принимается за досрочную капитуляцию. Что можно сказать, если все ненужные слова разбиваются о череп по третьему кругу привычного адового колеса, с завидной регулярностью пепелящего хребет. У Хонджуна правило: если день прошел без оскорблений Сонхва, то день — дерьмо. И насрать, что Сан только что ошибся, Сан — не Сонхва, получивший разочарованное «ах, как так», уныло размазанное в перерыве от прогонки. Даже смешно, правда. Удавиться хочется, плакать, но смешно. Контраст пестрит своей яркостью. Сонхва видит, как Чонхо сжимает кулаки. Чонхо хороший, Чонхо и за себя, и за хена, своей любимой жертвенностью, святой инквизицией за справедливость. — Заткнись, хен, — шипит Чонхо, пока Сонхва мягко забирается руками по его плечам, чтобы лишнего не взболтнул. — Сам ты то еще дерьмо. — Не надо, Чонхо, — мягко говорит Сонхва, — все нормально. Я просто устал. Хонджун прав. Хонджун не прав. Все это знают. Эти разговоры тоже вошли в обиход стандартных диалоговых окон, стоит им двоим столкнуться лбами вновь — Хонджун всегда ждет реакции только от Сонхва, а Сонхва молчит. «Я вас всех люблю» отклеймировано до крови и мяса аккурат на лбу, но улыбка въевшаяся, привычная, гораздо более надежный щит, чем жалость. Мол, нормально. Я в порядке. Я вас всех люблю. Сонхва увивается комплексами как второй кожей и покупает чертов билет. Ведь может быть, правда, может быть, что еще есть шанс быть не здесь, не так, не самим собой. В комнате привычная тишина, Хонджун без спроса заходит к нему в ванну. В этот раз Сонхва не чистит зубы. Его стекленевшие глаза кажутся в отражении зеркала сосколами хрусталя, лишь бы не жалеть себя по новой Сонхва до боли вцепляется в керамический бортик раковины и думает-думает-думает — а в какой именно момент все пошло не так? «Не так» будто вся его гребанная жизнь. — Любуешься собой? — Хонджун дурак, влюбленный по самые гланды, до злобы и ненависти от глухой невзаимности. — Так зря — нечем. Билет в заднем кармане джинс, один конец, Чинджу. Сонхва неуверенно мнет его в пальцах, когда за Хонджуном закрывается дверь.