Ace

Хонджун девчонка. Да, альфа, да, занимается своими сложнецкими ушу, нунчаками и тхэквондо в понедельник, среду и пятницу соответсвенно (это еще если не брать в расчет все его похождения в квартире), да, в общем-то и запах у него, ну… альфий, что ли? Дофига жесткий, там должно в принципе быть без всяких вопросов. Но Хонджун девчонка. Очень. Очень много. Напоказ заламывает руки, когда Чонхо (который из них самый состоятельный) отказывается покупать дорогущий ванильный макиато с всевозможными присыпками, хнычет просяще. Ей богу, омега-омегой. Сонхва смотрит на эту картину со стороны, пропуская очень вопросительный взгляд Чонхо мимо (это же твой альфа, да?), и не понимает. Не понимает, что делать. Сонхва двадцать восемь, Хонджуну — двадцать девять. Вроде взрослость и взрослые решения в голове, оседлость там какая-никакая, но Хонджун, напомню, все еще девчонка. Малолетняя и глупая, прямо как пробка. То есть Сонхва же хотел альфу, искал хуеву тучу времени своего, истинного, всяких нормальных отшивал — дурачина, определенно. Просто чтобы вот раз и навсегда, без разменных лет на подумать. Ну. Нашел. Ким Хонджун. Продано с потрохами. Этим его любимым вожделенным «раз и навсегда». Проходит ровно месяц с того момента, как они встречаются (тупо, просто оказаться в одном вагоне метро, совершенно без всякой клишированной романтики), но Хонджун лезет обниматься, улыбается солнечно, пищит о чем-то неважном, вроде «там у меня случайно такой крутой бит в замыслах родился, закачаешься…» и даже его не целует. Ни разу. Ни разу, чтоб его, в хонджуновской голове даже мысли не появляется, что Сонхва — его омега, которого можно любить не только платонически. Хотя про любовь они вообще не говорят — наверное, потому что не принято. У истинных. Потом Сонхва знакомит Хонджуна с Чонхо. Тогда, в кафе, Чонхо смотрит на Сонхва, пока Хонджун продолжает пищать о макиато (богач, ну купи, а) и взгляд Чонхо на самом деле дофига сочувственный. И вот только не надо этого дерьма, спасибо, приехали. Сонхва в ответ смотрит на Чонхо с невысказанной вслух претензией, мол, что-то имеешь против, мой любимый лучший друг? И как-то подвисает на секунду, взгляд отводит, потому что… а он сам имеет? Ведь, правда же, все хорошо, истинных в мире найти сложно, чего не радоваться, десять лет поисков минимум, и вот. Успех. Ведь Хонджун — его альфа. — Серьезно, — говорит Чонхо, когда они прощаются с Хонджуном, расходясь в разные стороны, — я за тебя рад. Очень. А ты сам как? — До пизды, — огрызается трепетный Сонхва. — Оно по тебе прямо видно, — умничает, женатик хренов. — Что, неужели за столько лет ты придумал себе истинного плюшку-душку, а потом мечта не совпала с реальностью? И Сонхва на это ощетинивается прямо всем, чем только можно. Вроде, эй, Чонхо, дофига умный, что ли? Не лезь. Не лезь, блять, в мою счастливую радужную жизнь. Хотел альфу только своего, так что вот, получил. И нравится все, и счастливый от этого очень. Не лезь, сука. — Я его вообще-то люблю, — Сонхва говорит для галочки, опрометчиво (про такие высокие заявления сам Хонджун еще не в курсе), чтобы заткнуть Чонхо, выбрасывает со всей злостью и челюсть сжимает так, что клыки скрипят. Чонхо понимающе кивает, губы разрезает снисходительная улыбка, и его тяжелая рука оказывается на плече Сонхва — жжет, жжет через всю одежду до самой кожи своим сочувствием. Сонхва резко становится до мерзости неприятно. У него ведь все хорошо, счастливо, конфеттюшки, блестки, радуга и вся остальная хуйня. Чонхо со своим многопониманием и сочувствием тут вообще не к месту. Нахер иди, Чонхо, серьезно. Сонхва все нравится. Сонхва нравится и Хонджун, и то, как он лезет обниматься, как облепляет его коалой, жмется щеками к лопаткам — такой трогательный, и как красиво его веснушки выделяются на холодном осеннем солнце. Нахер, нахер, нахер. Нахер иди, Чонхо. Ну что тебе не так-то, Сонхва? — Может, съедемся? — осторожно интересуется Хонджун, обнимая Сонхва со спины на кухне. Голос осторожный, нежный, отчасти даже просящий (не бросай, мать его, и лучше никогда ничего не объясняй), Хонджун хоть и не говорит про громкие чувства и про то, что ему вообще-то припекает иногда свалить в Анян, домой, и никогда не возвращаться в этот долбанный бесконечный Сеул. Но Хонджун не валит. Хонджун очень истинно Сонхва любит, поэтому — терпит. Может, нахуй? Нахуй так жить? Ведь Сонхва улыбается, переплетает их пальцы, и становится понятно, до мурашек, до голого страха, что не так — все.