Ace

Сонхва все же не едет. Билет смывает в унитаз (разрывает на мелкие кусочки, настолько _без единого шанса_ для самого себя), чтобы наверняка, и остается в Сеуле. Зря. Потом это приходится осознать. Что вообще-то дифига зря это сделал. Надо было собрать рюкзак, а может даже и без этого всего — нахрен эти рюкзаки-вещи-смысл, просто паспорт, деньги, и на выход. Бежать от собственной группы, денег, славы и всего, чего так хотелось добиться в самом начале. Сонхва думает об этом и подвисает, пока Хонджун опять поливает его сверху донизу. Что Сонхва хотел славы — Сонхва славу получил, да только оно того стоило? Оно того _стоит_ до сих пор? А, Сонхва? — …никакущий голос, что он из себя представляет вообще? Чонхо записался с первого раза, Сонхва дай бог с десятого получится… — Слушай, да заткнись ты уже, — не выдерживает Юнхо. Юнхо тот же Чонхо, только обычно терпит до последнего — слушает Хонджуна, пока тот не перейдет крайнюю черту, а потом собачится. Дурацкий защитник старших. Дурацкий, дурацкий Юнхо (Сонхва в эти моменты почему-то ужасно мерзко хочется плакать). Будто Сонхва не может постоять за себя. Вообще-то может, и ударить может, и ответить. Просто Хонджун — лидер. У Сонхва придурковато «я вас всех люблю» и без разницы, честно, что самому от этого хочется сбежать. — Я знаю, — говорит Сонхва. Выдыхает устало, плечами вверх-вниз, как данность. — Ничего, в следующий раз получится лучше. А вообще… пойду, наверное, за газировкой. Как тупо. У них две неоткрытых бутылки в холодильнике, притащенные Есаном вчера вечером, в словах Сонхва так мало смысла и так много сбежать-сбежать-сбежать на заезженном репите старой пластинки. Все разом замолкают, Сонхва натягивает свои потрепанные конверсы и проскальзывает за дверь. «Скоро буду», говорит. Потом думает незатейливо, что нужно ему? Там «быть». И почему-то проходит тот маленький магазинчик (тупыми ненужными воспоминаниями из прошлого: трейни, они с Хонджуном сбегали сюда есть рамен, когда становилось скучно) рядом с общежитием. Проходит мимо пустующих остановок — полпервого ночи, на улице остались только редкие машины для спального района и пара-тройка зевак. Бредет мимо потухших вывесок аптек и салонов, хочется сказать, что много думает, но в голове — минус ноль и затягивающий вакуум. Почему-то кажется, что все это ударилось в настолько привычное, что просто перестает задевать, но все чаще — а стоит тогда оставаться? Не сдаваться? Стоит продолжать? Новый билет купить на самом деле совсем не сложно. Сложно — оставить то, чем жил последние три года и немного «до» — до того, как вообще переехал в Сеул. Останавливается у потухшей темной витрины, смотрит на себя в отражение. Сонхва красивый. Умный, добрый, где-то и для кого-то даже идеальный. Сонхва — идеал, но в эти слова сам Сонхва давно разучился верить. Удивительно, как один важный человек может за раз втоптать в грязь всю самооценку. Улыбается самому себе — криво, некрасиво, перестало получаться во все эти естественные эмоции. У Сонхва все хорошо. На деле у Сонхва ошибка в слове «хорошо» на шесть букв. — На себя смотришь? — Хонджун догоняет его, весь запыхавшийся, красный-красный, какой-то нелепый в каждом движении. Но голос его почему-то проседает по всем гласным. — Ты… ты же знаешь, наверное, что на деле ты хорошо танцуешь. И поешь тоже супер, знаешь ведь, что твой голос по тембру лучше даже уеновского. Ну? И худеть на самом деле тебе не надо, это же я так, ты же понимаешь, да, что все нормально. Нор-маль-но (цинизма Сонхва не хватает, чтобы злостно рассмеяться вслед этим словам). Сонхва щурится, не понимает — не понимает, зачем ему это все Хонджун говорит. Рутинное «вот ты струхнул, слабачина, а мне за тобой бегать» звучало бы куда убедительнее. Привычнее, что ли. Хонджун говорит и напрягает. Прямо не может не. — Ты очень красивый, Сонхва, — говорит Хонджун, боязливо улыбаясь. Тогда Сонхва впервые разбивает кому-то нос. На самом деле, становится и правда легче.