Ace

— Пиздец ты конченный, — невесело замечает голым цинизмом Есан. — Тебе мозги промыли сверху или что? — Или что, — вяло огрызается на него Хонджун, рассматривая расхорохорившегося Есана из-под нависшей челки, говоря всем своим видом, что все тут вопрос давно решенный. — Или что… блять, Хонджун! — Есан даже из его имени умудряется сделать нарицательное «мудила» и «дебил», и еще много чего другого интересного. — Хонджун, Джун, Джуни, КимХо, пират ты мой ненаглядный, тебе любимая синтетическая «голубая лагуна» в голову ударила или таламус забарахлил? — Слушай, — прерывает его Хонджун, ему сейчас совершенно не до этих глупых драчек, — ты либо со мной, либо сиди и дальше протирай новенькие бластеры у себя на полках. — Урыл. С тобой, конечно. Есан — с ним. Хонджун пытается успокоить себя этим, все-таки лезть на верхние этажи за ради одного маленького чипа, рисковать жизнями и остальной чепухой — идея фикс. Мысленно возникает проекция Тони Роббинса, ровным голосом декламируя медитационные лекции, как когда-то учили в школе. Не то чтобы это хоть как-то помогает, но надо, значит справится. Есан тащит с их общей мастерской несколько пушек, гранаты (на всякий), электрические наконечники и вводит себе эту зудящую механическую таблетку прямо под кожу. Чтобы наверняка не засекли. Есан не перестает повторять, что он свихнулся. Хонджун не признается, но возможно, просто маленькое возможно, Хонджун все же немного поехал головой. Хонджун упорно отрицает этот факт, когда они на мотоциклах летят к верхним этажам многоэтажек. Контрабандить какую-то мелку хрень для расширенной реальности и возможности бесконтактного от блока питания перемещения — все еще чистое сумасшествие (за это им влетит от Юнхо по первое число, Хонджун даже не сомневается), но это — потом, завтра, не скоро, когда-нибудь; сейчас: Нео-2, залитый неоновым светом доставучих реклам, Есан с невписывающимися шутками и таким уверенным перекошенным оскалом на своем красивом лице; Хонджун, у которого ноль одна секунды на расчехлить пушки и начать палить. Перед тем, как покинуть подчистую зачищенный этаж, Хонджун клишированно оглядывается прямо на одну из камер слежения (на лице огромная маска-ярлык от именитой банды, так что — плевать), он не к месту чувствует себя участником «Голодных игр» под неустанным бдением красного луча маленькой cctv и, повинуясь опьяняющему порыву, Хонджун показывает камере пис, а затем шлет воздушный поцелуй — так некрасиво и низко, словно он неудачник из фильма про матрицу. Экран голографического интерфейса рябит от нарастающего силой ливня, и Хонджун прячется под козырьком своего подъезда, вжимаясь костлявыми лопатками в холодный кирпич здания. Очень глупо. Очень ты глупый, Ким Хонджун. До смешного. В руках у Хонджуна его микроскопическая сконтрабанденная пиздень, Есан засел в мастерской — андройды прострелили ему непомерно дорогой протез руки. Юнхо использовал на них весь запас ругательств, всеми правдами-неправдами отчитав за порчу репутации, и от всего этого воняет смрадом приевшейся рутины. А что, собственно, не так, Хонджун? Хонджун стоит как дурак у двери своего подъезда, смотрит на дождь и не смеет зайти внутрь. Внутри хорошо, тепло, клетчатый плед и все та же невкусная синтетическая еда (всегда можно наложить себе голограмму и вуаля, на тарелке королевские крабы под соусом табаско), на самом деле Хонджуну не принципиально, что кушать — главное, набить желудок и запитаться энергией. Дома хорошо. Дома его всегда ждут. Что-то глубоко в нем грызется до самых нервов, до боли, до противного уйди-уйди-уйди, уйди ты от меня, сволочь. Не лезь, блять, в мой маленький милый пряничный мирок. — Я жить хочу, — вслух, но совершенно глухо, голос меркнет в сравнении с напором ливня, хлещущего по асфальту. Хонджуну даже мерещится до боли знакомое «пожалуйста, не думай о плохом», но Сонхва для этого слишком далеко (сто двенадцатый этаж — это вам не шутки), но так даже лучше. Сонхва бы от таких слов расстроился, а Хонджуну до жути не нравится его грузить. Особенно чем-то настолько по-человечески неоправданно нелогичным и нерациональным (кто Хонджуну жить-то запрещает, да?), но его некогда случайно брошенное вслух «давай сбежим» становится практически осязаемым, колит подушечки пальцев и холодит кожу. В руках у Хонджуна все та же ворованная маленькая пиздень и страшно, просто страшно, что теперь есть шанс. Стоит только хлопнуть входной (соседка все равно успевает обматерить — у Хонджуна на лице бешеная улыбка), квартира встречает его уютом. — Здравствуй, чего так долго? — тут же материализуется Сонхва. Сегодня Сонхва одет просто, слишком по-домашнему, какие-то разноцветные штаны и футболка с непонятной надписью на английском поперек груди — Хонджун бы его только за это убил. Отрубил нахрен все блоки питания, сломал программу, и с концами. За то, что Сонхва может быть настолько реальным. Он что-то отвечает, пряча краденный чип в задний карман заляпанных брюк, практически не вслушиваясь в болтовню Сонхва о важно-неважном, много хрени, мало смысла. Редкое «я так скучал» пропускает мимо, потому что все еще — я очень хочу жить. Хонджун цедит кофе — один сплошной сахар и сливки, кофе пара капель для цвета. Взгляд в стенку и куда-то за нее. Вообще это все ломает ужасно. Очень провонявшей трагикомедией. Сонхва садится напротив, подпирает ладонями лицо (настоящий, его самый настоящий) и настолько _в реальность_, что Хонджун ломается окончательно. Он достает чип, показывает его Сонхва и прежде, чем тот успеет возмутиться, ахнуть, забарахлить помехами, говорит сухое: — Давай сбежим. И верит. Верит самой паскудной собачьей тоской.