Ace

Хонджун заваливается на старый потрепанный диван, пружины под ним податливо скрипят временем, улетевшим мимо, и перед этим Хонджун свято открывает все форточки в комнате — по условностям, чтобы не задымлять квартиру противным сигаретным смогом. Все и так стало слишком непроглядно в его собственной жизни. Господи, какие синонимы, Хонджун, ты упал ниже некуда. Но Хонджуну плевать. Хонджун со вкусом тянет. Да хотя бы ту же подожженную эссенс филд Хонджун тянет так, что с послушной готовностью дырявятся легкие. И ливень за дребезжащей створкой окна (эту квартиру опасно сдавать нормальным людям и вот же хорошо, что Хонджун не из их числа) как назло непроглядной стеной, у Хонджуна настолько в тишину, что слышно случайно прилетающие на измученный жизнью линолеум капли. Но так... так, наверное, и вправду слишком плевать, чтобы обращать внимание. Лежа на своем старом скрипящем диване в полвторого ночи Хонджун ощущает себя главным героем какой-то жутко второсортной неинтересной драмы с щепоткой артхауса и инсталляцией маленького человека. Хонджун все по тем же условностям затягивается, смахивая пепел автоматичным заученным движением на пол, и до сих пор очень глупый в своей недотрагической про любовь. И недорасчехленной. И, в общем-то, ужасно идиотской. Хонджун ощущает себя главным дураком всей этой прогнившей планеты. «Я тебя люблю» пишет ему Сонхва все в те же в полвторого ночи (Хонджун хочет верить, что Сонхва пишет так поздно только потому, что помнит, насколько Хонджун сова и долго не спит — из-за этого и ощущается все так по-дурацки), но Хонджун до противного уверен, знает, всегда на самом деле знал, что зря. В принципе все — зря. Сонхва такого не пишет. Сонхва — это всеми правдами-неправдами золотой хен, ужасно не смешной, улыбчивый много — много от всякого непонятного дерьма, как, например, когда Уен сцепляется с Юнхо в шуточной войнушке. Красивый в эти моменты до невозможного. До невозможного, как стискивает в эти маленькие бесцветные моменты у Хонджуна сердце, стучит о ребра и страшно, просто страшно, что так вообще бывает. Сонхва такого не говорит и не пишет. Никогда. В крайнем случае — не Хонджуну. «Я тебя люблю», которому Хонджун так отчаянно не дает погаснуть, слишком чуждо, неестественно, странно, непонятно и зачем-зачем-зачем ты этой тупой надеждой меня кормишь, мне ведь так больно, но... Но. Но Хонджун смотрит в контрастно горящий белым экран телефона, и его вселенная в этот момент сужается до одной точки: проливной дождь за окном подозрительно затихает, нет ни разбивающихся капель о стекло, ни капель, летящих на его разбухший линолеум. Все будто замирает камертоном от удара, а в ушах шипящий телевизионными помехами белый шум и в груди — рвущееся наружу сердце. Хонджуну все в этом моменте нравится, Хонджун в этом моменте нравится себе сам. «Это Юнхо был» — пишет Сонхва через пять минут (видимо, там у них на посиделках шла воинственная борьба за телефон — Юнхо когда напьется, всегда такой). «Извини, что смутил» — пишет Сонхва. Да. Хонджун даже глупыми картинками видит, как Сонхва над последним отправленным неловко посмеивается, дергая плечами вверх-вниз, будто бы эй, неужели ты поверил и мне теперь стыдно? Вообще, да — поверил. И Сонхва бы снова посмеялся. У Сонхва вообще очень дурацкий смех. Такой дурацкий, что однажды Хонджуну захотелось его поцеловать. Хонджун поверил на долбанные полсекунды, как бы невзначай пуская очень глупую мыслю, что, наверное, может быть, это не Юнхо с его вечно несмешными приколами и не Уен, который просто мелкожопый идиот? Может быть?.. Все еще — да. Хонджун понимает, Хонджун извинил. Хонджун так и не отправляет свое набранное «ничего, все хорошо», потому что зажатая между пальцами эссенс филд дотлевает окончательно, и пепел с нее прожигает старый скрипучий диван.