Ace

На самом деле, Хонджун Сонхва жутко не нравится. Да, красивый, да, эти тупые мужские болерошки облепляют его спину так, что _не смотреть_ на каждую выпирающую мышцу иногда просто банально не получается. Хонджун, может, солнце всех солнц, чтоб его, на самом деле, но. но. Хонджун Сонхва не нравится. Совершенно. С самого первого взгляда, там, у входа театра — Сонхва пришел раньше и глупо трусил идти на пробы, а Хонджун курил со своей вечно неугасающей лыбой. Говорит, не бойся, если не подогнешься, когда пилить начнут (а начнут обязательно) — возьмут. И вот с первого взгляда у Сонхва прямо, что нет. Хонджун — фу, не надо. Сонхва еще тогда не понимал, почему же его так от этого солнечного мальчика отвратило. Ну. Потом догадается. Это позже выяснилось, что Хонджун тупой, слишком радостный и слишком бесячий, лезет постоянно со своими счастливыми доебами, шутки совершенно не смешные шутит. И всем почему-то за это нравится жутко. А потом Сонхва видит, как Хонджун умеет танцевать вне сцены (их в кой-то веке определили в одну труппу, Сонхва поначалу бесился жутко, ну и вот…), то есть он и на сцене дофига невозможный, будто без костей, но когда в зале с тридцать третьим потом, нет ни косметики, ни громадных сценических костюмов — только его излюбленная изношенная черная болеро. Тогда Сонхва все понимает. Просто не понять этого практически невозможно, надо быть слепым или глупцом, чтобы не увидеть этой кристально чистой истины. Сонхва понимает, почему Хонджуна на самом деле все так сильно любят. Не за солнечную батарею и пропеллер в заднице, и даже не за то, что Хонджун из тех самых, которые «удобные». Со всеми и всегда, тактильные эмпаты. Так вот — нет. Хонджун прогибается в спине, слипшиеся от пота пряди спадают на глаза, встает на полупальцы и даже их ворчливый хореограф после этого говорит «молодец, Хонджун-щи». Молодец. У Сонхва слетает ноготь большого пальца. Это давно не новость, жаль только пуанты. Надо будет купить новые. Нет чувства боли, есть только «выше-больше-лучше» на заезженном репите. «Надо купить новые» — пишет Сонхва себе в ежедневнике и продолжает танцевать. У Сонхва его интервальное голодание настолько в «голодание», чтобы сбросить наконец эти застоявшиеся два килограмма (уходите, уходите, блять, чтоб вас), что надевать излюбленную белую футболку с Бигбанг в магазин становится просто мерзко. Слишком выпирают ребра. А еще у Сонхва самый большой в жизни страх, застоявшийся, прогорклый и болючий — на грядущем распределении не получить Джульетту, просто потому что тогда зачем это все. Сонхва знает каждый год, который положил на будущее в балете, помнит каждую слезу папы, когда очередные пробы оказывались не то чтобы проваленными, но… Сонхва смотрит на Хонджуна, исполняющего фуэте в партии Ромео, и у него в принципе никаких сомнений, кому ее отдадут. Просто Хонджун виртуоз, живет танцем, дышит им, в его движениях помимо четкости и отточенной техники на самом деле столько легкости и свободы, той самой не нарочито прошитой плавности, как любят говорить им тренера — Хонджун летает, все это видят. Потом на выходе Хонджун долго смеется с ребятами, много шутит (очень тупо), и сам как будто бы созданный из гелия и шелковых нитей. Сонхва отчаянно хочет верить, что свою Джульетту выбивает кровью, а Хонджун тренируется, конечно, да, не без пота и крови, но Хонджун просто никогда не отчаивается. И из-за этого, наверное, в его жизни все настолько легко. Идеальный, этот Хонджун-щи. — Сонхва, давай с нами? — кричит Хонджун, размахивая руками из стороны в сторону. Улыбается еще, дурак-дураком. — В кафе, праздновать. Пойдем? В тот же день Хонджун влажно скользит губами по ключицам, оттягивая ткань шелковой рубашки настолько, что та трещит по швам. У него совершенно маленькая неуютная квартира под крышей, с выходом на нее (Хонджун сказал, что это такая своеобразная романтика, а на самом деле просто платить дешевле), но до этого Сонхва совершенно никакого дела. Он лишь поддавался (и соврал бы, сказав, что во всем виноват алкоголь), пока Хонджун раздвигал его челюсти до хруста, вдалбливаясь языком хаотично, властно. Ненасытно. Хонджун все еще жутко не нравится Сонхва. Джинсы скинуть, полупрозрачную рубашку почти порвать — у Сонхва за ней только много бледной натянутой кожи и россыпи родинок. Хонджун обводит языком каждую, но не ставит ни одного засоса. Бывалый. Все в труппе уже перетрахались. Раздвигает ноги резким точным движением, вразрез этому каким-то чересчур нежными поцелуями от щиколотки до бедра; от пробежавшей стаи мурашек Сонхва ежится. Притягивает ненавистного Хонджуна к себе, сминает его улыбку своими губами и шипит, практически не отрываясь: — Слишком длинная прелюдия. С Хонджуном на самом деле танцевать — один хрен, что трахаться. Сонхва это прекрасно знает. Сонхва будет знать вплоть до декабря, всеми тренировками и финальным аккордом. А еще Хонджун, что неудивительно, трахается как танцует. Но все это претит настолько, что Сонхва давит ногами хонджуновы бедра так сильно, пока не чувствует его член. Разменные монеты на ласки и чувства — это совершенно не про них. Только грубые быстрые толчки (1:1 на боль и экстаз), синяки на выпирающих лопатках (Хонджун не щадит, давит большими пальцами) и несколько горьких смазанных поцелуев ближе к кульминации их спектакля. «Ромео и Джульетта» из них вряд ли вышла бы на самом деле. Много позже, кутаясь в простынях от жуткого сквозняка — у Хонджуна открыта форточка, сам он ушлепал на кухню за сигаретами — Сонхва все еще ужасно хочет верить, что Хонджун идеальный. Во всем. И что счастливый, радостный, удобный, с вечно работающими батарейками и нескончаемым запасом энергии. А Хонджун. А Хонджун возвращается с подожженной между губами, садится на кровать. Его спина в отсвете яркой луны какая-то совершенно кривая, неправильна. Хонджун горбится, зарывается пятерней в волосы и пускает дым. Иррационально. Даже не улыбается, эй, просто страшно, что он таким бывает. — Не порти, — мычит Сонхва, закрывая глаза. Никогда не порти свой образ, Хонджун. — Не буду, — отвечает Хонджун, но продолжает обреченно затягиваться. До фильтра. После — выбрасывает бычок в открытую форточку и улыбается.