Ace

Сонхва не понимает, как все получилось настолько. Настолько необратимо, настолько хреново, настолько _в никуда_ во всей его зацикленной маленькой жизни. Убери одно звено и все необратимо поломается. Хонджун, каким-то истеричным самообманом, попыткой в самоиронию подмечает Сонхва, убрался сам, без чьей-либо помощи. Но поганое напускное смирение не помогает нихрена. Сонхва хочет вытравить Хонджуна из головы вот такой вот неубедительной чернухой и даже не удивляется, когда отчего-то не выходит. И дело совсем не в том, что у Сонхва до сих пор кровоточащая рана в груди, большая грандиозная любовь, которая вроде как никому не сдалась. Они вообще-то два года дружили. И такое, как бы не хотелось, на свалку не выбрасывают. По крайней мере, Сонхва не может — не получается просто, как не старайся. Ну, а Хонджун… Что Хонджун? Живет дальше. Делает вид, что Пак Сонхва не существует. А если Сонхва вдруг сам случайно напоминает о том, что все еще почему-то не сдох в подворотне, Хонджун льет на него вкусным, терпким таким ядом. Сонхва необратимо чувствует, как ломается. Как с каждой такой секундой в нем по частичке издыхает что-то важное и нужное, без которого функционировать дальше получается по каким-то старым заводским настройкам: встал-умылся-поел-пошел. Сонхва пишет на запотевшем стекле автобуса свое кривое карикатурное «помогите» и позволяет себе на секунду признать то, что твердят все вокруг — ничего хорошо нет, все не нормально и перестало быть уже очень, реально очень давно. Оцепенение, вязкое и противное, щекочет по позвоночнику мурашками, и Сонхва стирает холодной ладошкой свой немой крик о помощи — на плече у него спит Есан, который вообще-то святая инквизиция за любимого хена, пугать его такой неважной хренью совсем не хочется. От головы Есана неудобно — он тяжелый, угловатый и костлявый, мышцы неумолимо затекают, а автобус до сих пор стоит в вечерних сеульских пробках. Но этот вес, наверное, единственное, что еще держит Сонхва в изгнившей реальности. То звено, поистертое и состаренное временем, которое почему-то все никак не отвалится. Еще недавно Есан, пережевывая свой сладкий хлеб, неустанно шутил, что Сонхва и Хонджун как старая женатая пара, и Хонджун заливисто смеялся (Сонхва же необратимо краснел, бледнел и давил улыбки), а потом Хонджун оказался то ли гомофобом, то ли еще какая муха укусила. Хонджун как-то не пояснял, а Сонхва все еще, к сожалению, не отшибло память — «просто не лезь ко мне» теперь снится ему в кошмарах. Сонхва не лезет. По просьбе. Просто и понятно. — Мы приехали? Хен? — сонно бурчит Есан, притираясь щекой к колючему пальто Сонхва. — Еще четыре остановки, — вряд ли Есан слышит, кажется, он засыпает обратно сразу же, как его рот закрывается. Сонхва страшно до чертиков. Страшно, что его уже не починить, не залатать ту гноящуюся дыру. Ему жутко не хочется оправдываться, патологически не за что, но почему-то, когда телефон с открытым диалогом оказывается в руках, буквы сами складываются в глупое и кривое. Хотя бы из-за того, что они два года дружили. «Я с ним не трахался, зря ты поверил в эти сплетни», — пишет и сразу отправляет, чтобы не передумать. «Но в одном они были правы, да, я гей». И еще немного, чтобы добить себя: «а ты мудак сраный и очень хреновый друг». Сонхва отправляет последним сообщением улыбающийся смайлик и кидает Хонджуна в чс. Убирает телефон подальше, будит Есана — им сейчас уже выходить, автобус подъезжает к останове. Но легче почему-то все равно не становится.