Ace

Хонджун умный. Хонджун хороший, смешной, бесячий немного, но в остальном — идеал. Сонхва цепляется пальцами за его шею, задевая ноготками все вздувшиеся вены, тянет на себя. И Хонджун дофига на самом деле классно целуется. Когда одновременно с этим еще и ебет (такое некрасивое слово, но «занятие любовью» — серьезно, просто не про них, только на смех), а потом проталкивает свой острый язык Сонхва в рот, глуша всевозможные стоны, в общем-то, после таких экспромтов никаких доказательств хонджуновой идеальность не должны требовать. Все и так понятно. Давит на страшно выпирающие позвонки, заставляя Сонхва прогибаться не хуже, чем на тренировке и специально — сука такая — тычет большим пальцем прямо в желтеющий синяк от очередного падения. Сонхва взвизгивает невнятным полустоном, прокусывая Хонджуну губу — ну вот а нефиг было выпендриваться. Только Хонджун сука. Сука мстительная. Поэтому Сонхва своими жилистыми руками переворачивает на живот, заколачивает по самые яйца (соседям не привыкать слушать такую прелестную радиопрограмму) и кусает в плечо. До боли. До слез. Сонхва сминает в кулаках подушку, непонятно, что хочет сделать первее — кончить или Хонджуна все-таки убить. Ну ведь договор был, на словах конечно (надо было идти к нотариусу, заверять), но был. Что вот никаких отметин, им еще в болеро перед всеми светить. Хонджун остервенело зацеловывает место укуса, гордится собственной картиной, и захватывает потными пальцами его ломкие волосы в кулак. Гребаный Хонджун с его гребаной идеальностью, повадками в сексе такими, что потом только хорошо. Плохо от этого, но хорошо. Чертова аксиома. — Пора заканчивать с этой фигней, — говорит Хонджун. Сонхва так и замирает. У него в руках собственная зубная щетка (в хонджуновой квартире, той самой, которая под крышей и дешевая), запотевшие зеркала, полпервого ночи, а завтра к десяти на тренировку, и вот Ким Хонджун, ну ты совсем не к месту. Хонджун говорит, смотрит на все, что только можно — старую стиральную машинку, душ, трубы с ржавыми подтеками — только не на Сонхва. Говорит так, что сразу становится понятно, что за мистическая обобщенная «фигня». И даже почему с ней надо завязывать — тоже. А еще Хонджун улыбается, немного виновато, немного несуразно, но из своего образа не выходит. Амплуа клоуна — Сонхва никогда не признается, что влюблен неправильно. Сонхва в отместку за потраченные на такси деньги оставляет зубную щетку у него. Гнилым провонявшим — это тебе напоминание. Совершенно бесполезно и глупо. Сонхва потом сам себя за это ненавидит. Сонхва знает, конечно, знает, что этим своим поступком какую-то хуйню сотворил. Никому ненужную (Хонджуну в частности), неприятную и гнобящую. Но про это они не говорят. Вообще про все — про «эту фигню», например, которую закончили. Хонджун только аккуратно хватает Сонхва за талию, поднимает вверх, словно пушинку, и кружит так быстро — вместо дальнейшей па хочется свернуть в туалет. Поблевать. Потому что все еще — с Хонджуном танцевать, что трахаться, разницы никакой. Их хвалят. Двое из трех хореографов утвердительно кивают. «Из вас отлично вышли сломленные возлюбленные», — и, чуть более ироничное: «Сонхва, ты станешь прелестной примой». Может быть, ребята, может быть, только у Сонхва за неделю четвертые пуанты в мусорку (красятся в кармин), дырка в груди плюс-минус на шесть сантиметров диаметром (ведь до идеальности ему как пешкарем до Луны), холодная улыбка для труппы и пять часов на сон в сутки. Все еще тупое «Сонхва, ты станешь прелестной примой» на заезженной виниловой пластинке. Про Хонджуна вслух не говорят лишь только потому, что с Хонджуном без этих лишних ненужных слов все предельно понятно. Чертово дарование с самыми солнечными ядерными улыбками. На самом деле ненавидеть Хонджуна раньше Сонхва нравилось куда больше, когда еще немного «до». До того, как у Хонджуна кривая спина в полутьме, зажженный фитиль самоуничтожения и гребаный дохуилиард скелетов на дне темных глаз. Все на показ — будто бы Сонхва вообще просил. Формально они «фигню» закончили (это не считая ежедневных тренировок, так что, мм, да), а потом, перед самым днем премьеры, Хонджун тащит Сонхва к себе. Кутает в смешной бежевый пуховик посильнее, все-таки декабрь месяц, хотя вот снегу в Сеуле как обычно не дождаться, Хонджун берет Сонхва за руку и выводит на крышу. Впервые. (Перед этим Сонхва тащится в туалет, вроде по истории смыть усталость, а на самом деле ищет ту самую, сотворенную хуйню. И, что дерьмовое, — находит). Каким-то клише, смотреть на звезды и держаться за руки, когда завтра им в то же время закрывать премьеру, но вырываться не хочется. Хонджун даже не курит, улыбается, как самый яркий фонарик, и молчит. Пока не. — Я вообще балет ненавижу, — лучше бы и дальше молчал, — мне всю жизнь нравится только хип-хоп. Сонхва не спорит, хочет что-то сказать, что-то до дурости правильное и пафосное, но не успевает. Обдумать мыслю, например, что идеальный Хонджун с «не порти» как-то не получилось. Ведь Хонджун вскакивает на ноги, слишком смешной, слишком радостный, расстегивает куртку быстрым четким движением и... Лучше бы молчал, Хонджун. Всегда. Каждую чертову секунду, лучше бы забыл про все и оставался самым идеальным партнером балета, виртуозом, магистром, дьяволом воплоти. ...Хонджун танцует какую-то короткую связку из хип-хопа настолько с любовью, с душой, с просящейся из каждого четкого резкого движения жизнью, так, что все увиденное раньше — просто ничто. Даже как сжимает в кулаки длинные худые пальцы — искусство. То самое, которое никак не может найти выхода. Сонхва хочется невпопад вякнуть, что, эй, Хонджун, нам завтра сезон балета открывать. Премьера. «Ромео и Джульетта», а мы на крыше, холодина, все как-то не к месту. Но Хонджун на самом деле все еще «не порти» — останавливается, немного запыхавшийся, раскрасневшийся — и улыбается. Идеальный. То, что за его улыбкой голое выжженное поле — лучше не замечать.