Ace

Пальцы от холодного дребезжащего стекла мерзнут, по позвоночнику бегут ужасно противные приставучие мурашки, и Сонхва морщится устало, так... таким тихим, привычным смирением со всем, что происходит вокруг и непомерной цепной силой задевает его вместе с тем за компанию. К липким от пота лопаткам пристает тонкая ткань футболки с Джиглипуфом, розовая улыбчивая морда прячется за запахнутым тренчем, и вагон все дальше несет Сонхва в прошлое, так красиво раскиданное ломкими моментами по рутинным местам — метро в этот час громкое и шумное, Сонхва мостится ближе в выходу, но не замечает, как проезжает чужую-родную станцию. Пальцы от запотевшего стекла мокрые, отражение вдрызг переломано перспективой, Сонхва смотрит на себя с какой-то грустной перекошенной полуулыбкой, вдавливаясь хребтом в поручень так, что тянет в каждом позвонке. Поезд останавливается с диким лязгом, «осторожно, двери закрываются» — Сонхва пропускает еще одну многолюдную станцию, чтобы... Просто — а что было, если бы? Если бы Хонджун тогда не ткнулся теплым носом ему в шею, прячась от назойливого хлыста усталости, рассеяно обхватывая чужую талию своими маленькими ладонями — а что было бы, если в руках Хонджуна сейчас билось не его, Сонхва, сердце? Если бы Сонхва не прикрыл тогда глаза, пуская из-под ресниц мерцающие звезды, безумно ярко отдающие в румянец на щеках — душно, Хонджун, мне так душно. Жить с тобой на одной планете, быть с тобой в Сеуле, душно существовать, когда, протягивая руку, могу коснуться тебя, но ни на йоту не сократить бездну между. Так он тогда думал. Переводя дыхание, трепещущими ресницами с мириадами скопившихся звезд умывая старый ветхий закат новым — то была надежда, хрупкая, неправильная и бесполезная. Уроборос пожирает себя с хвоста, Сонхва верил, что ему хватит сил приблизиться к божеству, чтобы и дальше находиться рядом с Хонджуном. Так что было, если бы метро тогда оказалось спящим мавзолеем их покоцанных душ? Сонхва отдергивает руку, морщась от спутанных мыслей, завязывающихся после нескольких бутылок соджу с друзьями в неподъемные для него морские узлы, полубоком вылезает из наполненного стертыми картонками вагона на станции — хрен его вообще знает, какой. Сама мысль о том, чтобы сейчас остаться без Ким Хонджуна потрясает его и без того не особо трезвое сознание до самых поджилок. В груди стискивает спазмом, Сонхва давит в себе глупый порыв позвонить Хонджуну и разрыдаться. Грань между вымоленным шансом на счастье и тем, чтобы сдаться от страха и безнадежности полупрозрачная, тонкая, как кожица между долек грейпфрута — на вкус все так же горчит ожиданием подставы с криком «вас снимала скрытая камера». На улице бесконечный сезон дождей, внутри грудины тоже проливной, скоро сель смоет к чертовой матери последние оплоты нормального, и Сонхва вцепится в Хонджуна так, что будет не отодрать. Надо было все же соглашаться, чтобы его подвезли друзья. — Ты где? — голос Хонджуна усталый, поздно; удивительно, как он проницательное чувствует, когда именно надо позвонить. Сонхва глубоко засасывает в себя свежий воздух, рассматривая размытый под длинными каплями мир, крякает что-то вроде «не знаю», потому что правда — не знает. Хонджун не спрашивает, констатирует: — Зонта с собой нет. Сонхва почему-то улыбается, как дурак, счастливо улыбается, красиво — ей богу, мальчишка влюбленный. — Нет. Чужой выдох отбивается в ушах шумом, за которым еле-еле разбирается снятая с машины сигнализация и перезвон нескольких нот, когда открывается водительская дверь. — Ну и чего ты улыбаешься? — Сонхва хмыкает на все способности Хонджуна чувствовать его даже через расстояния и в голове пьяной одно перекати поле с тысячами вариаций «я тебя люблю». — Геолокацию скинь, дорогой. И пусть с сарказмом, пусть с шуткой, Сонхва разулыбался еще сильнее, заговорщицки рассказывая Хонджуну большую тайну: — Я самый счастливый на всей-всей планете. И сердце его от смеха на другом конце провода все так же заходится своим щекочущим стрекотанием.