Ace

В секунду, когда Сонхва впервые улыбается только одному ему, опустив подбородок вниз и глядя прямо в глаза, Хонджун, правда, впервые за все время ощущает, как легкие перехватывает от того, что им нужен кислород. Последняя окислившаяся от времени незабытья бабочка щекочет своими тонкими крылышками гланды, и Хонджуна тошнит, но он упрямо улыбается Сонхва в ответ — красиво будет расставлять точки в некрологи, когда все превратится в уродливую скотную яму. — Что такое? — оживленно интересуется Сонхва. Хонджун заливисто смеется, не обращая внимания на остальных, буйно увлеченных беседой о вчерашнем матче. Холлис вечером приятный и тихий, создает этакую иллюзию «своего» места — точка начала и точка конца. Хонджунова большая маленькая ложь рождается из искренней улыбки, поломанной эстетикой отдающейся в трещины на губах. — Весь айс в твоем айс американо растаял, — от поддернутого в величине счастья, тупого, набитого плюшем, начинает сводить скулы. — Не спи давай, Хва. Такая ложка дегтя — маленькая нелепость в бочке яростного пафоса, чтоб уж не слишком, чтоб не доводить до. Как будто: эй, я же на самом деле не серьезно, так — балуюсь, но с тобой, но рядом. На улице еще как раз осень две тысячи восемнадцатого, небо почти белое, а они только-только после десятичасовой надрываловки в зале. Больное время. — Мы пришли к прозвищам? — Сонхва тушит смех об ободок трубочки, совершенно конвейерной — синей в полоску, и в этом застывшем моменте он кажется Хонджуну единственным абсолютом личной вселенной. Такой красоты, раскрошенной по секундам, хватит, чтобы подпитываться теплотой до скончания веков. Хонджун невесело подмечает, что у него дрожат руки, и быстро прячет их под стол. — Если хочешь, — пульс частил, откликаясь в голове быстрым сбивчивым ту-дум, — то да. Мы только что пришли к прозвищам. От чужого света на кожу зеркалятся радиационные ожоги. Его милый хен бархатисто смеется в ответ, умывая Хонджуна в новой ядерной зиме. И Хонджун готов не вернуться с этой войны. Рубикон оказывается пройден. Называя Сонхва красивым, Хонджун ждет ответной реакции. Улыбок, прикосновений, отторжения, хоть что-нибудь только для него, неважно, что именно. Но Сонхва молчит. Иногда смеется и кивает. Иногда подначивает Есаном и тем, что зовется настоящей красотой в Корее. «Красота заключается в глазах смотрящего» — хочется завопить Хонджуну и догнать: «А я вижу только тебя, Сонхва, только тебя». Но Хонджун ничего не говорит. Они играют в молчанку месяцами, чтобы в один день просто взять и… Просто. Просто внутри все стискивает каждый раз, когда они, выпотрошенные подготовкой к дебюту и слабыми попытками наладить отношения с ребятами в группе, чтобы услужливо сосуществовать вместе дальше и не доставлять друг другу проблем. Когда они под музыку на рандоме с плейлиста Сонхва, не вписываясь в повороты, сбегают ото всех в тот самый двадцатичетырехчасовой под утро, а завтра вставать рано, и им все равно, им так отчаянно хочется _жить_ в своей увядающей юности. Они накупают всякой химозы, чтобы вытрястись на улицу и дышать, пока дышится, и чтобы любить — как отчаянно думает Хонджун — любить, пока оно любится. И Сонхва хватает его за запястье, отбирая миску с лапшой, ведь «ты сейчас обольешься кипятком, дай мне», когда пылкое и юное ощущается горячее любого адового пекла — и все вспыхивает там, где кожа встречается с кожей, Хонджун громогласно смеется, и его смех становится похожим на уроборос, пожирающий себя с конца нелепую вездесущую бесконечность. Он неустанно считает удары своего сердца. Быстровато, скоро сносится, абсолютно бесполезная вещь. Хонджун не знает, почему влюбляется. В этом нет точки отсчета, стартовое поле стирается из памяти, оставляя на подкорке мозга только что-то важное и нужное, про Сонхва и то невидимое «мы», ради которого Хонджун когда-то пытался бороться. Может, это началось в тот момент, когда он впервые познакомился с Сонхва, может, в тот самый раз, когда посчитал его красивым и сказал об этом вслух. Хонджун не знает, как называется его любовь. Потому что в первую очередь он влюбляется башкой своей дурацкой. Тыкается носом в плечо Сонхва, молчаливо и уютно, и ловит то поганое ощущение «я дома», стертое из его памяти с тех пор, как пришлось уехать из Аняна в Сеул. Рядом с Сонхва хочется доживать свою потерянную в годах трейни юность, наверное, это странно, но Хонджуна подкупает. И он сдается. Просто в те маленькие моменты их общения, когда утро, магазинчик, холодные ладони Сонхва, сердце Хонджуна и правда стискивает. В эти и еще тысячу моментов. После дебюта выходить из общежития без предупреждения и сопровождения запрещают — строгие правила контракта — и последнее, на чем все держалось, смывается в бесконечную сточную клоаку. Сонхва всегда молчал, а Хонджуну надоело протягивать руку. Нужна реакция. Нужны чужие эмоции. И если Хонджун не может вызвать у Сонхва что-то положительное, значит, надо попытаться в диаметрально противоположную сторону. Привычно стало ненавидеть себя и питаться объедками чужих истерик, просто согревая сердце хоть _чем-то_ от Сонхва. Раньше: от мягкости щек к острой линии скул; плечи шире, голова чуть выше — не в надменности, но в уверенности в себе; шутки-укусы, улыбки-лезвия; Хонджун — бесконечная мелодия с рефреном там, где любовь напоминает о себе. Там всегда в словах обретается мягкость и доброта. Что-то щемящее и тупое скользит вдоль — что-то поразительно живое в человеке, который прозябает свою жизнь в студии. Сейчас: Хонджун не смеется. Его глаза яркие — раскрошенный на дне цианид в уродливую синь и до янтарного закатного солнца; он не улыбается. Он не смущается. Его волосы короче и поцелованы серебром. Он отворачивается. Он скалится. Его движения — заточенный клинок, края льда гниющих слов в кровь чужаков — все чужаки — и Хонджун смотрит на мир без всякого ожидания. Уставший и потерянный, давно проебавший в жизни ориентир и самого себя, зарытый в ворохе нереализовавшихся мечт, с разбитым сердцем и подавленной влюбленности, могильной плитой становится мысль о том, что — а скажи я тогда, еще в том магазинчике, сидя напротив Сонхва, что он стал для меня домом, могло бы что-то поменяться? Могло бы? Хрен его знает. Хонджун устает просто от того, что надо жить. — Сонхва, — голос разрезает кокон тишины, в котором они сидели последние десять минут, и Сонхва неуютно дергается на подоконнике, едва поворачиваясь в его сторону. В груди предательски щемит. Хонджун слишком хорошо знает это чувство. Его нос все еще болит, но куда больнее оказывается находиться рядом с Сонхва в эти чертовски ироничные пять утра на общажной кухне и не иметь даже толики возможности все исправить. — Ты должен ненавидеть меня, Сонхва. У Хонджуна разбито лицо. И сердце. Секретов не осталось.