Ace

Сонхва открывает рот, чтобы произнести: заткнись, Хонджун, просто заткнись, разве не ты говорил про важность уважения чужих чувств, помнишь вообще такое? Но слова похожи на яд, и он глотает их, будто понимает, что сотрясать воздух сожалением — напрасная трата, канувшая в лету. Будто если вдруг сказать «знаешь, Хонджун, я так безумно по тебе скучаю», что-то и вправду может измениться. Будто — задохнуться в этой правде — можно притвориться, что Сонхва не разбивается каждый день. Не дребезжит осколками чего-то важного и нужного в груди, не возится с тем, чтобы заклеить себя. И разбиться наутро вновь. Ирония осыпается требухой к ногам и вяжет по щиколоткам морские узлы. Сонхва не хочет слушать оправдания или упреки, его обуревает яркая нужда закрыть уши руками, сесть на пол посреди комнаты и разреветься, чтобы его кто-нибудь пожалел. Но Хонджун открывает рот и — господи, как же глупо! — Сонхва не может сдвинуться с места. — Я не хочу тебя ненавидеть, — сознаться в этом просто, но голос звучит настолько жалко, что Сонхва становится противно от самого себя. У Хонджуна больше не было гнева или агрессии — его словно выкачали изнутри, оставив на фасаде только оболочку выпотрошенной личности. Сонхва взглядом обгладывает насухо картину дохлого, как белый бражник человека, запоминая черты впечатавшегося в лицо отчаяния и темной обреченности, остающейся в складках морщин. Хонджун двигает плечами, барабанит пальцами себе по бедру. У него все еще разбито лицо, и он улыбается, когда продолжает: — Я называл тебя слабым, — констатирует Хонджун, продолжая внешне выглядеть так, будто жизнь заканчивается здесь и сейчас. — А еще недостойным, пустым и некрасивым. Сонхва смотрит на руки Хонджуна побитой брошенной собакой, которая вроде уже давным-давно перестала верить, но на уровне инстинктов все еще вертятся установки: хочется жалобно завыть, ткнуться лбом в плечо. Попросить, умолять, ведь… Хонджун поднимает на него взгляд, пустой, но в то же время кричащий, просто пелена — как звукоизоляционная комната, ничего не видно, если не присматриваться. Тот взгляд разбивает Рубикон, повторяя: ты помнишь? Когда-то мы были юными и невинными. — То, что ты морально меня растоптал, не значит, что я должен тебя за это ненавидеть. Все зависит от моего восприятия твоих слов, как их для себя адаптирую, а я не хочу воспринимать их в штыки или несерьезно, и я не воспринимаю. Я просто… — Сонхва на секунду задумывается, как назвать то, что у них происходило последний год. Трупные бирки клеить нет ни малейшего желания. Все они обернутся против него самого, глупостью и непозволительным терпением, самыми неоправданными законами про любовь. — Пропускать через себя и анализировать сказанное тобой, да, думаю, что этим я и занимался. Ты говорил — я съедал, перерабатывал и самосовершенствовался, возможно, мне было обидно, я не исключаю, но в то же время разве путь к идеальному лежит не через боль, кровь и слезы? Вся суть в том, что не скажи про мой лишний вес ты, скажет менеджер, не скажет менеджер, скажет тренер, а если тому будет не до этого — за него это сделают критики и комментаторы. И результат будет тот же, — Сонхва пожимает плечами и все, буквально каждая клеточка его тела кричит о напускном спокойствии и фальшивом принятии ситуации такой, какая она есть. — Разница остается только в том, кто именно разрежет правду первым. Ужас статикой охватывает Хонджуна и застывает на его лице. Его рот открывается, чтобы тут же захлопнуться, потому что сказать… сказать на это оказывается нечего. Сонхва разглядывает его как диковинку: темные волосы, слипшиеся пряди, синеватые подтон — чужие губы, сжатые в полоску. Недвижимость — ни вдохов, ни выдохов. — Я буквально унижал тебя. Хонджун продолжает гнуть свою линию до последнего. Сонхва кивает, отстраненно рассматривая, как чужие пальцы теперь сжимают ткань свободных пижамных штанов. — Я ненавидел тебя, Сонхва, — впервые Хонджун признается в этом, не ложь, но и не полная правда, он дает Сонхва выбор одуматься. Сонхва понимает, что Хонджун пытается сделать, и его просто тошнит. Поднимает руку, очертив в воздухе контуры искаженного такой невыносимой болью лица — не касаясь, эти бесконечные попытки дотянуться уже давно перестали иметь какую-то силу. Хонджун внимательно смотрит на него. Ожидающе. Между симпатией и отторжением — десять сантиметров, между ненавистью и любовью — одно неправильно сказанное слово, неверное действие и не такой взгляд. Точность, вымеренная временем, куда бить, чтобы было больнее, устало думает Сонхва, отводя взгляд. Просто и понятно, на самом-то деле, обычный закон каменных джунглей. Но то, что Хонджун пользуется этим, делает гораздо больнее слов, которые забивают аудиальный канал ненужным грузом мыслей. — Я знаю, — всего-навсего обычное «я знаю» отбрасывает Хонджуна в момент полной аннигиляции, и он ловит себя на том, что задыхается. — Цицерон сказал, что «чем ближе крах империи, тем безумнее ее законы». И я боюсь, Хонджун. Вот и все — я всего лишь боюсь за тебя. Если ты являешься моей империей, насколько близок крах, когда законы и так режут глотку пластиковым ножом? Будет ли когда-нибудь это тривиальное «все хорошо»? Когда больно перестанет быть. Когда слово «боль» потеряет свое значение в мире Хонджуна. Ответы теряются в ворохе ада, от которого печет глаза, как будто в первый раз получаешь расписку о том, что все давно перестало быть нормально. Хонджун скрутит справку и выкурит ее, не вставая с кровати. Ты — моя безумная империя, говорит Сонхва. Хонджун смеется, потому что может заплакать. Да, я такой, хочется сказать в ответ. Я такой, Сонхва. И всегда буду. — Сонхва, Сонхва, Сонхва… Хонджун не замечает, как опускается перед ним на колени. Как холодный паркет жжет через тонкую ткань кожу, как стучат зубы в попытке не зарыдать в голос, и грудь ходит ходуном, потому что воздуха отчаянно не хватает. Вся акция Хонджуна — громкий крестовый поход против себя же в попытке вывести Сонхва на эмоции убеждением в ненависти, еще один способ вызвать отторжение и расставить все по местам, оборачивается тем, что Хонджун, словно молитву, читает чужое имя. Руки Сонхва зарываются в его волосы — слабая попытка успокоить — и ничего не меняется. Хонджун прижимается щекой к чужому животу как дворняга, тысячу раз отпинанная и в тысяча первый пришедшая за тем же ответом. — Я понимаю, Хонджуни. У меня был билет в один конец, — Сонхва легко устраивает самосуд в этом, но глаза так сильно печет, что сегодня, вероятно, все может закончиться слезами. — Сесть на поезд и уехать, чтобы никто и никогда тебя больше не нашел, вот, о чем я думал, когда покупал его. Но я не уехал. Потому что ты тогда зашел ко мне в ванную, что-то сказал, а я просто смотрел на тебя — правда, просто смотрел! И понял, что не ненавижу тебя. И никогда не смогу ненавидеть. Ведь я… — сердце бешено стучит в груди, и говорить становится физически больно. — Я вас всех люблю. Я тебя люблю. Неважно, что произойдет. Этот человек, его вселенная, абсолют его зацикленной жизни, говорит то, что Хонджун никогда не хотел бы услышать. В момент все обретает тяжелый, невыносимый вес, и складывается в кандалы на шее и щиколотках — ответственный за то, во что превратился Сонхва, должен понести свое наказание. В секунду, когда Сонхва сдерживает слезы, порождает в Хонджуне чувство коллапса, все в миг сужается до одного-единственного лица, и внутри рушится вторая Помпея. Хонджун впервые на самом деле ощущает последствия своих действий, он видит их воочию. Хонджун просто сломал Сонхва, вывернул изнутри и оставил умирать. — Все будет хорошо, — это глухая мольба без надежды остается висеть в воздухе балластом, никому не нужным и неприкаянным, но Хонджун отчаянно извергает ее из себя в попытке кому-то и что-то доказать. Хонджун сжимает в руках Сонхва, чувствуя, как тот медленно ускользает сквозь, превращаясь в пыль и прах. Возможно, все правда будет хорошо. И когда-нибудь они будут в порядке, просто не сегодня и, вероятно, не сейчас. И, вероятно, не друг с другом.