Ace

Сонхва исчезает четыре года назад — Хонджун не ведет календаря только потому, что в его голове и без того стоит счетчик начала конца. Сонхва не устраивает истерик. Не рушит дружбу. Говорит четкое — поступаю в Пекин, и валит. Уен злится на Сонхва еще полгода, стоически при каждом созвоне не забывает упрекнуть за сломанные планы и мечты. Потом устает, наверное, или взрослеет — у Сонхва теперь своя жизнь в Китае, у них тут своя. Хонджун не видится с Сонхва четыре года и три месяца. На звонки первое время не отвечает из принципов, слишком клокочет злостью, потом Сонхва сам перестает звонить. Хонджун отписывается от него в соцсетях. Сонхва возвращается на каникулы и не зовет его увидеться. Тогда все заканчивается окончательно. Уен бесится, потому что все невозвратимо рушится, словно карточный домик. Хонджун его не винит. Первое время не нюхать по Сонхва оказывается до ужаса сложно, Хонджун слишком откровенно сбегает, но мало что останавливает от победного броска до полудохлых по мороси и слякоти ливайсов, два раза провернутого ключа на входной и болезненного тычка ветром по ребрам, когда по глупости забыл натянуть смешнецкую дутую куртку. Сонхва когда-то называл ее дурацкой. И смеялся, обычно негромко и прикрываясь ладонью, но очень чисто. От его смеха всегда хотелось улыбаться. А потом Сонхва просовывал свою руку ему под раздутый локоть. Хонджун, наверное, никогда не признается, но в эти маленькие светлые моменты правда его любил. Сбегать от одиночества и ломки становится как есть или пить — daily routine — ветхие стены серой квартиры под натиском мо́роков прошлого неустанно день за днем сдают свои нагретые позиции, уступая место кошмарам в излюбленной реальности. Хонджун глупо находит себя в сульчипной днем, едва стукает двенадцать, а в пять утра под уморительно икающим в ритм Шопена фонарем у пожилой аджуммы на летней веранде дохлого двадцатичетырехчасового — с миской быстропригота, о которую так приятно греть руки. И, честно, этот полуфабрикатный рыбный суп на вкус — растворенная со специями и парой едва съедобных осьминожков ссанина, но Хонджун допивает все до последней капли, хрен зная, где он сам, как ему быть и что делать, если Уен не позвонит. Но Уен звонит. Пока что. Часто просто несет чепуху, иногда зовет куда-нибудь. И Хонджун на эти нещадные секунды будто просыпается от неумолимого камазота — надо быть для него сильным, надо все еще просто быть для кого-то, надо, надо, надо… Кому-то от него еще что-то все же надо, он сам, например, кому-то еще нужен?.. Хонджун, может, и дурак конченный, и мазохист ебаный, и даже в одиноком тухлом моменте человек, жаждущий приятного спокойствия на берегу Чеджу и увядающей старости прямиком с полу-ситкомовских недо-ромкомов, и, наверное, вряд ли доживет до послужного списка по пенсии, максимум — забьет нос дурью как в старые добрые-школьные, вот дури у Хонджуна навалом. И, будь оно все к черту, под дурью так сладко мечтается — воздушные замки строятся без указки на раз-два, легкие засоряются приятной блестючей клейстерной массой, где-то за кромкой блюрящего сознания зреет тот самый тихоокеанский рубеж, после которого хочется позвонить Уену и сладко просопеть в запоздалой реакции вдогонку механическому голосу, просящему оставить сообщение, би-ип: «А ты знаешь, я ведь хэзэ как дальше жить». Но — Хонджун по Сонхва не нюхает и, боже упаси, не колется, потому что ты, блять, не заслуживаешь, чтобы я сдох в вонючей канаве из-за этого дерьма, слышишь?! Пьет — да, курит — уныло, такой жуткой нескончаемой трагедией, браваду строит только для Уена, потому что для него правда хочется казаться сильнее, правда хочется… вот так, чтобы напялить красный развивающийся плащ и уебанскую черную маску на пол-лица, мол, смотри, тут я, супергерой твоей истории. А про себя у Хонджуна неустанная радиопередача ливень-мрак-ливень, шумящая привычными помехами в ушах, голове и мыслях, и какое-то монотонное сиплое блеяние на задворках сознания, по миллилитрам весело покидающего его тело, слабо вещает в едва работающий рупор скуренного головного мозга — ты не заслуживаешь, чтоб я из-за тебя сдох, но я ведь сдохну, тебе разве насрать? И ущемляет сильнее всего остального вкупе — ему правда насрать. Вместе с остатками рыбного супчика-похмелина в пять утра и желчью Хонджун едва не выблевывает свое хиленькое, словно десановское сердце, и смотрит на тлеющие в нескончаемом прогорклом смоге звезды — исконно сеульские, также любят гаснуть в самый неподходящей момент, гасить наивные надежды дымом скрученного бычка по коже: просыпайся, дорогой, что-то ты замечтался. Сидит и думает. А когда вокруг все стало таким привычным ровненьким адом, что двигаться неповиновением и попытками в гребаное исправление стало не то чтобы бессмысленно, а просто не надо? Может, все было хорошо до того момента, как Сонхва в последнем классе старшей школы полез целоваться. Может, все стало так плохо с самого момента, как Хонджун научился говорить. Сонхва берет трубку после восьми гудков. За это время Хонджун два раза порывается сбросить. Новый китайский номер Хонджун выпрашивает у Уена, на что Уен радостно визжит. Говорит, наконец все будет как прежде. Кто-нибудь должен рассказать ему суровую правду. — Ты правда возвращаешься? Сонхва молчит добрые полминуты. Потом громко прыскает в динамик, натужно смеется. Голос у него все такой же, а от смеха до сих пор хочется улыбаться. — Ты меня напугал, Хонджуни. Мы с тобой сколько… три? Четыре года не разговаривали? А ты мне ни здравствуй, ни как дела. Маньячелло. Хонджун сипло выдыхает и ставит на громкую связь, раскидываясь на диване. — Так ты возвращаешься или нет? — Скоро лето. Там посмотрим. Уен звал на Чеджу по приезде. Нельзя упускать такую возможность, знаешь ли. Денег за этот звонок наверняка снимут немерено, завтра еще в универ — хоть бы раз сходить на пары и выпуститься уже. — Знаешь, я… Сонхва не дает ему разлить новую реку горести лаконичным: — Не надо. Не лезь в прошлое. Кто мы теперь? Ты меня знаешь? Не думаю. И я тебя не знаю, — несколько долгих секунд Сонхва молчит, Хонджун прислушивается к его мерным вдохам-выдохам. Спорить не хочется. — Знаешь, что дерьмово? — Хонджун понимает, что четыре года назад Сонхва очень сильно расстроился. После признаний все очень легко расстраиваются. — Здесь ведь звезд не видно. Вообще.