Ace

Сонхва был пустоцветом от рождения. Может, потому что он не рождался по общепринятым правилам мира, вместо этого начав существовать под ласковой эгидой «волшебства», случайно соединившегося с правилами людских каменных джунглей. Он каждый день ждал лучшего и в этом ожидании таилась, наверное, самая большая тайна его сознания. Дурачковая обманка для дурачка. Сонхва повелся один раз. Другой. На десятый забыл о главном, на сотый засмеялся, потому что так делал Хонджун, а все, что делал Хонджун, в те времена казалось верным. В одиночестве Сонхва всегда становится плохо. Гнилая мысль, что он, будучи пустоцветом от рождения, так отчаянно пытается изменить природу своего пустоцветства, была присыпкой клофелина на здоровый мозг. И что все его жалкое, глупое, выдуманное существование вертелось вокруг одной константы, которую он не мог принять. Сонхва провел больше половины жизни в выдуманном мире с выдуманными градациями чувств, а когда смог выбраться, оказался недееспособным монохромным инвалидом в кругу яркой радуги. Какая безвкусная трагедия. Сонхва смотрит на Хонджуна. Не узнавать его было сродни перерождению, от этого незнания им обоим было лучше, и ничего не хотелось менять. — Сигарету? — спрашивает Хонджун. Его голос сипит, он прокашливается. На улице накрапывает легкий дождь, морось ложится на крылья Сонхва. Их не видно, но они знатно тяжелеют, наливаясь свинцом, и это ужасно неприятно. Еще более неприятно то, что прошлый Хонджун обязательно затараторил и распереживался за Сонхва, заволок бы его за локоть под первый попавшийся козырек, а потом глупо очаровательно смеялся с возмущенного выражения лица Сонхва. Теперь… Хонджун протягивает Сонхва открытую упаковку сигарет «лаки страйк». На нее тоже попадают редкие капли, но Хонджуну, кажется, все равно. — Спасибо, — тупо говорит Сонхва. Сигарета в руках инородная. Она цепляется за пачку, когда Сонхва пытается вытащить одну, и Хонджуну приходится сжать и без того мятую упаковку сильнее, чтобы все случайно не рассыпалось на пыльную мостовую. Как их собственные жизни — вот получилась бы ирония. Дружно взяться за руки и смеяться, пока не пойдут слезы, думает Сонхва, и тогда, возможно, умирать было бы не так грустно. Но вместо этого Хонджун удерживает пачку в ладони, а Сонхва убивает в себе малодушное желание отдернуть руку, лишь бы случайно не коснуться чужой кожи в этой плавающей на поверхности неловкости. Вот так. Ни «привет», ни «как дела». У людей все просто — выкинуть и забыть, вырвать из воспоминаний. Но что делать Сонхва? Его время течет по-другому, оно не лечит. Хочется только сказать что-то глупое, вроде: «Ты знаешь, а я по тебе жутко скучаю, вспоминаю каждый день» невпопад с вопросами, рвущими глотку. Или еще: «А помнишь тот брелок, который ты мне подарил? Я храню его как память о тебе». Пообещать, что все обязательно будет хорошо. Поверить. Когда-то: Имя «Хонджун» Сонхва нравится гораздо сильнее, чем его собственное. И сам Хонджун — тоже. Он как статика мелкозернистого шума. Легкая сепия былой радуги. Сладость смеха и счастья. Если постараться, то можно ощутить чужую радость на губах, просто разговаривая с мальчиком, забывшем о настоящем. Для Сонхва как реалиста настолько чистый и бескорыстный альтруизм человека — странно и аргументировано оспариваемо, но для Сонхва, который устал жить, сказки Хонджуна — легкое снотворное. С хрустом ломающегося поперек позвоночника происходит необратимая мутация — Сонхва знает это подобие чувства вдоль и поперек, знает его последствия — и, кажется, на секунду слепнет. Может, и не на секунду, а на целый час. Вполне вероятно, что даже не на час, а на два долгих месяца, за которые Хонджун успевает поселить в давно издохшем палисаде его груди живые цветы непорочной чистоты — единственный экземпляр, сцеженный от дерьма, сказали бы другие фэйри. Но до других Сонхва никогда не было дела. Сонхва был влюблен. Глупое-глупое, почти что живое. От упоминаний тошно и, возможно, немножечко больно. Существовало что-то, пугающее Сонхва гораздо сильнее легкой привязанности к парню, который впервые так близко соприкоснулся со сверхъестественным. И это «что-то» в голове уже имело образ вполне живого Хонджуна, читающего книги за обеденным столом, пока на плите заваривается чай; смеющегося над своими же шутками у дверного косяка. Его руки вечно живут своей жизнью, и Сонхва переставляет все легкобьющиеся предметы подальше. Смотрящего в окно — молчаливо и печально — пока не разберет чих от мерзости, ленно растущей в керамических горшках. Хонджун как с самая живая часть его мертвого мира. И все было хорошо. Все _должно_ было быть хорошо. Клятвы в вечной любви — полушепотом, тенями, оттенками акварели, — поцелую по костяшкам пальцев, легкое касание чужих крыльев. Хонджун был в восторге, когда впервые увидел их. Сонхва на несколько долгих счастливых месяцев забывает о том, что рожден пустоцветом, потому что Хонджун наполняет его пустоту своими красками до краев и больше. И Сонхва любил его за это. Любил живого Хонджуна. А когда Хонджун возвращается в их дом мертвым — не дышит, сердце не бьется, кожа холодная — говорит, теперь они правда вместе на «вечность», Сонхва понимает, что убил человека. И жить с этим оказывается гораздо сложнее, чем может показаться. Теперь: Если Сонхва хорошо притворится — цепкость горя — легко сможет сделать вид, что так и надо. Даже «мертвость». Даже, мать его, вампиризм. Из нелепой наивности неопытного мальчишки спросит только — а «мы» все еще есть? Не то чтобы очень хочется задавать вопросы, ответы на которые будут всплывать трупами поутру. Но кто-то же должен нести бремя приземленной нормальности вокруг хаоса и неумолимого апокалипсиса. Но Хонджун начинает говорить, и Сонхва поглощает белый шум в коммутаторе. — Сколько прошло, Сонхва? Месяц? Пять? Я за тебя умер, — Хонджун мотает головой, сбрасывает капли дождя с ресниц. Он выглядит повзрослевшим, осунувшимся. Посеревшим. — Нет. Я умер за свою любовь к тебе. Вот настолько сильно ты был нужен мне на, блядь, вечность. А ты сбежал от выдуманной ответственности! Ты, Сонхва, бросил меня, как будто это ничего не стоило, лишь бы не смотреть мне в глаза! Ну что. Как у тебя дела? Как твоя жизнь? Хонджун смотрит на него, собственное имя его голосом — какой-то лютый сюр. Сонхва чувствует, как вся кожа разом начинает гореть — осколки внимания прошлого, которое оборвали. Часть Сонхва как-то противно-восторженно кричит: ха-ха, он думает о тебе, он вспоминает прошлое, так ему и надо, он же решил умереть и не сказать об этом. И это так по-человечески. Мелочно и эгоистично. Ударить словами, чтобы было больнее. Сонхва в вежливом ужасе. Мнет между указательным и средним сигарету. Табак в ней шуршит, как листья по ветру. Сонхва понимает, что никогда от нее не избавится. Он даже не курит. Спрячет ее в сумке. Бережно, чтобы не вымялась в край. А выкурит только тогда, когда вздумает умирать. — Вообще-то, — начинает Сонхва с воодушевлением наперевес. Хочет сказать что-то вроде: Вообще-то, Хонджун, я тебя искал. Когда-то очень давно, потому что меня все бросили и никто не сказал, как жить дальше, если вокруг тебя только копоть на километры вперед и трупная пыль вместо дождя по оплакивающим, и я сидел на подоконнике, смотрел на мертвый мир из осколков, которые ты разбил, и думал о том, что лягу и умру там, потому что это будет правильно, но потом вспомнил тебя и как мы были частями полуживого в полумертвом мире, и как я сказал тебе — я люблю тебя целую бесконечность, и как мы с тобой обсуждали, сможем ли мы когда-нибудь быть друг без друга, прячась ото всех кошмаров под лестницей в доме, и как я подражал тебе, потому что хотел быть похожим на людей. А потом тебя не было больше. Не было человека. Не было жизни. Не было дыхания. И я перестал искать в тебе — тебя. А теперь ты здесь — посреди обломков, которые оставил в моей жизни. Отрешенный от всего содеянного. Такой свободный, но мертвый. И кто ты? Кто ты? Кто такой Ким Хонджун теперь? Сонхва спокойно говорит: — Ты хотел свободы. Эгоистичное желание, очень людское. Не потому, что бесконечность со мной была так важна. Тебе просто было недостаточно фэйри, принадлежащего тебе, ты сам хотел стать другим, — правда на вкус никакая, пустословная, от нее, что смешно, внутри тоже — никак. Сонхва снова смотрит на сигарету. — Про свободу — я понимаю. Но ты умер. А я был влюблен в твою жизнь. Но это даже не так важно, знаешь, меня убивает то, что ты врешь нам — и себе, и мне, и выставляешь это все как ужасно геройский поступок. Сонхва представляет, как они вернуться домой — там, где каждый угол хранит в себе пепел воспоминаний о времени, как они были наивными и глупыми. Как пронесутся вихрем воспоминаний по злачным местам, оставленным в памяти красивыми картинками. Как остановятся на мосту у переулка — спокойная река все еще будет хранить поцелуи, которые они оставили здесь — и в миг все лишится бремени, заиграв серебряным сиянием. — Почему ты меня бросил, Хонджун? — спрашивает Сонхва в последний раз. Даже если есть вопросы, которые лучше не озвучивать вслух, потому что неправильный ответ на них сожжет последние мосты.