И остаются только вечера

      Он смотрит на Завулона глазами цвета опавшего льна. Чуть надменное скуластое лицо, знакомое до каждой чёрточки. Только взгляд совсем чужой.       — Тебе не место на этой земле, Тёмный.       Звон монет, вплетённых в длинные косы, вторит словам. Голос жаром прокатывается по позвоночнику, как волны ветра по степной траве. Завулон жмурится, будто его коснулась горячая шершавая ладонь, провела по коже вдоль лопаток.       — Кто запретит мне гулять, где я хочу, Светлый?       Он держит своего коня под уздцы. Стоит на земле, глядя снизу вверх на всадника в седле. Острый прищур раскосых глаз, чужой, как всё в нём. Не тот, совсем не тот.       — Может, мне показать тебе дорогу отсюда?       Ну, конечно, ведь за этим Завулон прошёл сотни миль на восток, в поисках того самого места, где сейчас иссекает бескрайние степи вдоль и поперёк небольшая сверкающая белыми всполохами воодушевления и самоотверженности в Сумраке армия.       — Может, тебе проявить хоть каплю благодарности за свою жизнь?       Желваки играют на смуглом лице. Норовистый буланый конь переступает ногами, тряхнув гривой, косит на Завулона тёмным глазом, с той же огненной ражью, что его хозяин. Завулон сознательно ходит по краю. Почему-то только так удаётся вытащить из Гесера отголоски (или может скорее первые аккорды) незазвучавших ещё в нём интонаций.       — Твоя жизнь, Тёмный, — выплёвывает он, хмурясь, — лишь потому длится до сих пор, что мне не чуждо чувство признательности.       Гордый Сын Неба, он до сих пор с трудом смиряет гнев от мысли, что проиграл в бою (пусть не честном, пусть победа досталась Завулону хитростью и уловкой, но победа есть победа). И рядом с гневом в его глазах сквозит вопрос. Завулон и сам бы не смог ответить толком, почему сохранил жизнь Пресветлому. Почему пощадил самого лютого врага своего. Не потому же, что во сне он каждый день видит тёплые раскосые глаза, цвета напитка, который он никогда не пил, но запах которого знает из его рук.       — Тогда к чему этот разговор, — Завулон улыбается, жмурится снова, глядя на Гесера чуть склонив голову, точно солнце слепит ему глаза. Солнце в степи действительно жарит жестоко.       Гесер молчит какое-то время. Завулон думает о том, что когда-нибудь научится понимать его молчание, так же легко, как слова.       — Тебе не место на этой земле, Тёмный, — роняет Гесер снова, с той же интонацией, что и прежде, — твоя щедрость, — тут он криво усмехается, — не даёт тебе моего расположения. Только шанс остаться в живых. Убирайся.       Завулон огорчённо качает головой, прячет улыбку в уголках губ.       — Знаешь, я надеюсь, однажды ты перерастёшь свою категоричность, Пресветлый.       — Что ж, я надеюсь на обратное.       Завулон мгновение думает, что, если так и будет? Что, если Гесер навсегда останется таким? Не т е м.       — И всё же, я хотел бы однажды выпить с тобой кофе, враг мой, — вздыхает Завулон, разворачивая коня.       Гесер недоумённо вскидывает брови. Он впервые слышит мягкое, необычное для языка, на котором они говорят, слово.       Завулон медленно удаляется от не трогающегося с места, обозначающего невидимую границу между двумя мирами всадника. Чувствует спиной его взгляд. Он просто задумчивый, не несёт враждебности. Почти как…       Как тот, что он каждый день видит во сне. Как тот, который он ждёт увидеть снова и снова, при каждой новой встрече. Сколько же ему ждать того Гесера? Сколько осталось до того момента, когда они сядут рядом, и разделят горячий горький напиток, чёрный, как его глаза и сладкий, как его губы? Завулон ждёт дня, когда увидит Гесера с непривычно короткими волосами, в странной незнакомой одежде, с усталостью в глазах. Он почти ненавидит их обоих. Того, из сна, и не того, в реальности. И решительно не понимает, кого из них любит больше.