И остаются только вечера

      — Извиняться не стану, — говорит Кесарь спокойно.       Артур молчит, послушно поворачивает лицо, повинуясь жёстким пальцам на подбородке, под свет тусклой маленькой лампочки, висящей на проводе чуть сбоку от центра квадратного побеленного потолка, ровного, без трещин.       — Стоит зашить, — Кесарь хмурится.       — Само заживёт, — шевелит Артур губами.       Взгляд его упирается невольно в этот ровный белый потолок, и он думает о том, что на его то кухне побелка давным-давно потрескалась, но он как-то не спешит её обновить. Вон у той стены, ближе к двери, у него на потолке треугольничком сошлись две трещинки, верхний угол смотрит прямо на лампу, такую же без плафона лампочку на проводе, какая весит тут у Кесаря. А возле самой лампы трещинки расходятся во все стороны паутинкой или лучиками, или даже веточками. Артур чуть дёргает уголком губ и прищуривает один глаз. Как-то неправильно, что у Кесаря потолок такой ровный.       — В обморок не упади.       Кесарь достаёт из аптечки иголку с ниткой, откладывает остро пахнущую спиртом ватку на стол, тоже почему-то ровный (у Артура на кухне стол весь в трещинках, вообще-то новый, но он нарисовал на нём ножом такие же, как на потолке), ещё и белый. Ватка оставляет на белом столе розоватый след. Артур послушно откидывает голову назад снова, Кесарь чистой ваткой протирает его рассечённую бровь, заставляя жмуриться и улыбаться. Потом он пододвигает ближе табурет и садится рядом. В руках у него маленькая кривая иголка. Кесарь иголку прожигает зажигалкой, как будто они в полевом госпитале или где он там подхватил эту манеру дезинфицировать инструмент огнём. У Артура «на работе» принято дезинфицировать всё спиртом. Зажигалка в смуглых пальцах Кесаря, которыми он спокойно держит прокалённую иголку, будто жара не чувствует, синяя, пластмассовая, она уже три недели лежит на подоконнике на кухне возле пепельницы, после того как перестала зажигать его тяжёлые густодымные сигареты зелёная, предыдущая. Синюю Артур ему сам купил в ларьке внизу, в паре шагов от подъезда, и тут же дал прикурить от неё. Они тогда стояли курили, засыпаемые оба снегом, и Артур иногда хлопал замёрзшими ладонями или вскрикивал «эй!», чтобы загоралась под козырьком подъезда лампочка, реагирующая на звук. И в один момент Кесарь ухватил его руки, не давая ими хлопнуть, и сжал в своих, горячих и сухих. И держал так. И они стояли в темноте, пока у Артура изо рта сигарета не выпала. Артур уже три недели курит у Кесаря на кухне его тяжёлые сигареты. Но только сейчас почему-то посмотрел на его потолок.       — Не нравится мне твой потолок, — говорит он.       Кесарь на него шикает, тянет нитку за иглой (боль в уголке брови как долгий высокий сводящий зубы звук) и делает ещё стежок.       — Я возьму швабру и продолблю в нём трещины, ты не против? — спрашивает Артур.       Кесарь аккуратно завязывает последний узелок. И клеит сверху пластырь.       — Молчание — знак…       — Убью.       — Понял, — Артур машет рукой и смеётся.       Кесарь складывает в аптечку вату, скляночку спирта, тонкие пакетики с одноразовыми иглами, их действительно много и они куплены не так давно, всё по своим местам, в маленькой аптечке для всего свои отделы. У Артура догадка, что аптечка эта не единственная, только основная, в быстром доступе, чаще всего используемая, а ещё должна быть нормальная, в каком-нибудь ящике стола или может за зеркалом в ванной (Артур к своему стыду понимает, что до сих пор почему-то обнюхал далеко не каждый уголок Кесаревой квартиры), где свалены в кучу таблетки от жара, недопитые антибиотики, просроченная мазь универсального назначения, ещё пара флакончиков спирта… Хотя с Кесаря станется и там устроить праздник перфекциониста, он даже носки сортирует по цветам. Артура эта привычка заставляет трястись в припадке эстетического наслаждения каждый раз, как он открывает шкаф, где ему уже отведена отдельная полочка и даже отдельная вешалка, демонстративно отодвинутая ото всех Кесаревых однотонных, тёплых кремовато-облачных цветов, рубашек.       Зашитая бровь совсем не болит и голова даже не кружится, и Артуру обидно, что он не может даже пострадать немного. Он осторожно трогает пластырь на брови, тыкает в него пальцем задумчиво, перехваченный за запястье прекращает это надругательство над работой Кесаря. Тот крепко сжимает его руку, там же, где уже желтеют и фиолетовеют синяки от его пальцев.       — Борис Игнатьевич, акт по разбитой кружке составляем?       Кесарь чуть надавливает пальцами на свежий синяк у Артура на челюсти, «а-й-й-х» тихо тянет Артур и жмурится. Пальцы отдёргиваются на мгновение. Потом гладят его лицо с какой-то несвойственной им робостью.       — Я в другой раз падать не буду, — обещает Артур, прикрыв блаженно глаза.       Гордость позволяет ему ластиться к тёплой руке как последняя псина.       — Ты лучше держи меня за шиворот, вот что. Со своей стороны обещаю крепче держаться на ногах.       Пальцы Кесаря действительно стискивают ткань рубашки на плече Артура. На нём только закапанная кровью рубашка Кесаря и больше ничего. Артур наклоняет голову, чмокает стёсанные о его подбородок покрасневшие костяшки. Кесарь вздыхает тяжело и как-то очень устало. Его пальцы забираются в короткие волосы Артура на затылке, и Артур с готовностью вжимается в его живот, оплетает руками пояс. Кесарь стоит перед ним, сидящим на табуретке, обнимает за плечи и гладит голову, и, наверное, очень хмуро смотрит куда-то в окно.       Артур очень счастливо вздыхает.