Сборник #writober2020

Джон и Говард были обречены стать друзьями. Их отцы познакомились в колледже, после служили вместе в армии, и по сей день общались и поддерживали друг друга, словно были братьями, а не давними приятелями. Их подружки, а потом и жены, были вынуждены видеться тоже, но, к счастью, женщины быстро поладили. Джон и Говард же сразу поняли, что друг друга не выносят. Говарду едва исполнилось полгода, а Джон и вовсе тогда не родился, когда их родителям пришла в голову коллективная и гениальная мысль, — переехать и стать соседями, чтобы видеться теперь постоянно. На воскресных барбекю и по утрам, подбирая газету. В пятницу ходить вместе в паб и нанимать одну няню на двоих малышей, оставляя их по очереди в каждом из домов. Гениальная, совершенно тупая идея, думал Говард, когда понял, в чем подвох. Ему было лет пять, и мама снова уговаривала его поиграть с соседским мальчишкой. Этот глупый соседский мальчишка не смог поймать мяч, разревелся, и пятилетний Говард осознал, как он попал. Потом ему было двенадцать, они с Джоном учились в одном классе, и родители слезно просили каждое утро дожидаться этого дурня, стоя на крыльце. Как будто родители Джона не могли позаботиться об этом сами. Не могли вовремя его разбудить, сунуть руки-ноги в школьную форму, в рюкзак запихнуть пару тостов на завтрак. Вместо этого Говард терзал соседский звонок по двадцать минут каждый будний день, принципиально отказываясь звонить на мобильный. Пусть все в этом доме мучаются так же, как мучился он сам, думал Говард. Если и в пять, и в двенадцать лет еще можно было списать их мелкие стычки и потасовки на обычную мальчишескую возню, то в пятнадцать сделать это было уже сложно. Тогда они с Джоном впервые подрались всерьез, не только до первой крови. Они дрались и раньше, едва ли не с самого момента знакомства. Говард был постарше, первым обзавелся зубами и как-то раз цапнул за ногу надоевшего ему маленького плаксу-Джона. Крови не было, но остался синяк, он это помнил. Реветь Джон не переставал, кажется, никогда, но в другой раз затеял драку первым, — они махались пластиковыми совочками, пока матери не прибежали на лужайку их разнимать. У Говарда от той потасовки остался едва заметный шрам над бровью, — был бы девчонкой, сейчас бы страшно переживал. Потом они валяли друг в друга в грязи, пинали или колошматили школьными сумками. Сталкивали в бассейн, толкали в кусты или ставили подножку. Били кулаками, в челюсть или в нос, и потом неделями ходили с пластырями по всему лицу и со сбитыми костяшками пальцев. Когда они подрались с Джоном в пятнадцать лет, то их разнимали уже отцы. Пытались разбить клубок, в который парни скрутились, катаясь по траве. Хватали, оттаскивали друг от друга, словно двух диких зверьков. У Говарда был разбит лоб, кровоточила губа. Джону достались фингал, сломанный нос и содранная кожа на руке. — Ну, и что это было? — спросил Говарда его отец, когда мальчиков развели по домам, — Говард, я с тобой говорю! — Мы поспорили, — уныло протянул мальчик, зажимая ладони между коленей и опуская голову, чтобы не встречаться с отцом взглядом. Родители, его и Джона, не одобряли даже того, что мальчики не желали здороваться друг с другом, а уж драк и вовсе не терпели. — Поспорили? — переспросил отец, и Говард кивнул, — Слушай, парень… вы деретесь почти каждый день, не знаю, как еще не поубивали друг друга. Мальчик наклонился ниже, волосы упали на глаза. Было стыдно, лицо опалило жаром. Он и сам не знал, с чего вдруг в нем проснулась такая ярость, — почему всякий раз, сталкиваясь с Джоном, ему хотелось того ударить. Наверно, они просто не были созданы стать друзьями или даже соседями. — Прости, отец, — бормочет Говард, с трудом шевеля разбитой губой. — Иди уже, — отмахнулся от него мужчина, — Мама тебе раны промоет, боец. Встать с дивана и пойти с повинной к матери было, пожалуй, еще хуже, чем слушать, как его отчитывают. Несмотря на то, что драться было глупо и больно. Несмотря на все увещевания родителей, советы друзей и вызовы к директору школу, драться мальчики не переставали. Они бы устроили потасовку даже на собственном выпускном, если бы Джону не вздумалось уехать из города за два дня до того. Куда подевался Джон, никто не знал. Он вроде бы не был связан с какой-то бандой или плохой компанией. Не ссорился с родителями и не был никому должен кругленькую сумму. Он был самым обычным парнишкой, учился в самой обычной муниципальной школе и разве что не мог перестать драться со своим соседом вот уже почти восемнадцать лет подряд. Но вот он исчез, этот плакса-Джон, что жил в соседнем доме, и никто не знал, — куда и почему. От него не было вестей — ни на следующий день, ни через неделю, ни даже через месяц. Полиция разводила руками, мол, обычное дело, поругался с родителями, да удрал в большой город в поисках лучшей жизни. Время шло, Говард и сам начал беспокоиться, и однажды вечером позвонил Джону, сидя на лужайке перед домой и уставившись на соседские окна. Он позвонил раз, потом другой, потом принялся строчить ему сообщения и названивать каждый вечер, словно бы они были когда-то близкими приятелями. — Пошел нахер, — ответил ему Джон три месяца спустя, после того, как убежал из дома, и бросил трубку. Говард даже не обиделся. После этого Джон начал звонить иногда домой, объяснился с родителями, предоставил доказательства полиции, что никто его не похищал и никуда он на самом деле не сбегал. Так, решил провести лето в разъездах, да забыл предупредить предков. Дело закрыли, историю замяли, а родители Джона и Говарда как-то немного охладели друг к другу. Словно бы это он, Говард, был виновен в побеге. Но он совсем не был в этом виноват. Кто же виноват, что его сосед такой идиот, и что полиция не нашла за три месяца парнишку, который через два штата от них расплачивался на заправке кредиткой отца. Спустя еще несколько месяцев, когда Говард приехал из колледжа домой на Рождество, он попытался позвонить Джону, но тот не стал отвечать на звонок даже для того, чтобы послать его. Говард совсем не скучал по давнему соседу. Они были знакомы практически с рождения, но все это время только подкалывали или поколачивали друг друга, словно были кровными врагами. Глупость какая, им даже девочки разные нравились, — было бы из-за чего драться. Если честно, сейчас парень и сам уже не помнил, чем же Джон так его выбешивал. После колледжа Говард уехал на несколько лет в Европу, получил грант на обучение в зарубежной фотошколе и приглашение пройти практику у одного из модных фотографов Франции. Порой он сталкивался с кем-то из школьных приятелей или переписывался с ними в сети, но про соседского мальчишку даже не вспоминал. Так и не спросил ни разу, — ни у его родителей, ни у своих, куда и почему на самом деле убежал Джон перед выпуском из школы. *** Зимним вечером, когда Говарду уже было далеко за сорок, его разбудил звонок с неизвестного номера. Коротко и сухо мужской голос попросил его приехать на опознание. В морге было холодно. Почти так же холодно, как на улице, и Говард плотнее подоткнул шарф у горла. Мужчина в белом халате и полицейский в новенькой, с иголочки, форме, рассказывали ему о произошедшем. На вокзале избили какого-то приезжего, опустошили карманы, оставив только кнопочный телефон. Бросили мужчину на улице, где-то за мусорными баками, да так и оставили замерзать. Нынче ночью и пяти градусов мороза не было, но для еле живого, лежащего без сознания на холодной земле, и этого оказалось достаточно. Говард слушал их очень внимательно. Говард смотрел — на постаревшее лицо и морщины, залысины на лбу и седину на висках. На разбитую губу и сбитые костяшки, сломанные, словно скрюченные пальцы. На старенький кнопочный телефон, покрытый засохшей кровью, где были, как сказал полицейский, сохранены всего пара контактов. Среди номеров родителей, какой-то заправки и молодой, судя по голосу, женщины, — номер Говарда. Ему показали сообщение, которое покойный начал набирать, да так и не успел. Сообщение было адресовано Говарду, а телефон был зажат в окоченевших пальцах, когда тело Джона обнаружили работники вокзала. «Гов» Больше там ничего не было. В груди закололо и защипало глаза. Говард машинально кивал, что-то подписывал, отвечал на вопросы, совсем даже над этим не задумываясь. Он так никогда и не узнает, что случилось с Джоном. Почему парень однажды сорвался, а потом, столько лет спустя, принялся писать ему, замерзая в обоссанном углу за платформами автовокзала. Говард вдруг понял, почему так беспокоился его отец, когда они дрались, будучи мальчишками. Они с Джоном были знакомы всю жизнь и совершенно не могли поладить, но никогда не позволяли встать между ними кому-то третьему. Они, словно братья, мутузили друг дружку, ругались и показательно не разговаривали на воскресных традиционных пикниках. Они, и правда, как будто были братьями, — похожие прически, примерно одного роста и телосложения. Схожие вкусы в музыке, ужасный вкус в девушках в юности и абсолютная ненависть к морковке и чесноку. Одинаковая группа крови — четвертая — да и дрались они так часто и много, что их кровь, наверно, уже перемешалась, соединилась в их жилах и разнеслась по всему телу. Словно бы они давали клятву на крови, порезав ладони и прижав их ранами друг к другу. Словно бы клялись вечно быть друзьями и кровными братьями. Не были они братьями, не были даже друзьями. Всего лишь непутевыми детьми, соседями, что никогда не ладили и не говорили вот уже тридцать лет. Закончив с формальностями, Говард идет домой по заснеженной улице, фонари светят тускло, через один моргают и норовят вовсе погаснуть. Что бы Джону ни было нужно, зачем бы он ни приехал в родной город, уже было не важно. Говард этого, как его не-друг и не-брат, уж точно никогда не узнает. Снег все валит и валит, холодный ветер забирается под шарф и зимнюю парку, по спине пробегают мурашки. Говард все думает, почему же они с Джоном так ненавидели друг друга, почему не могли рядом и часа провести, чтобы не подраться. Это было давно, тянулось с раннего детства, но почему-то все еще беспокоило мужчину, словно они виделись только вчера. Словно еще жили в соседних домах, и их родители готовили по воскресеньям вместе барбекю. На улице ни души, ночь давно наступила. Вызывать такси не хотелось, а про свою машину Говард и думать забыл, когда сорвался из дома, после звонка полицейского. Очередной фонарь моргает в самый неподходящий момент и Говард оступается, — нога едет по наледи на тротуаре, мужчина нелепо машет руками, приземляется на холодный асфальт всем телом разом, аж выбивает из легких остатки воздуха. Фонарь моргает еще пару раз и потом остается гореть ровно, словно ничего и не было. Говард осторожно поднимается, ноги больше не скользят по льду — и где только нашел его минуту назад, как только умудрился упасть на ровном месте. Ветер затих, холод больше не вызывает мурашки по спине. В кармане пиликает телефон, стандартное оповещение. «Гов» написано там. Говарду совсем не холодно, даром что зима. Шаги выходят легкими, быстрыми, ноги в тонких ботинках больше не скользят. Он бежит обратно в сторону госпиталя, шарф у шеи разматывается и трепыхается за его плечами, как парус. Говард лежит на асфальте, под моргающим фонарем, готовым погаснуть в любой момент. Падает снег, ветер завывает и норовит забраться за воротник.