Crazy Neverland

Скрип. Скрип. Идёт большая чёрная птица, шаркает старой обувью, еле волочит ноги. Полы старой тёмной мантии метут двумя длинными хвостами по пыльному полу, оставляя на старых досках грязные следы от ботинок и две глубокие борозды от сметённой пыли. Скрип. Скрип. Чёрная птица вскидывает горделиво голову, прислушивается к ночным морозным звукам. С улицы. Крылья тонкого носа трепещут, улавливая каждый новый и старый запах, оценивают, анализируют. Птица молчит, молчит и всё вокруг, погружённое в глубокий поздний сон. Тишина, прерываемая лишь редкими тихими скрипами с улицы, давит и раздражает. Движется тонкой чёрной тенью, бесшумно и незаметно, шагает, не разбирая, куда. — Я уж думал, вовсе не придёшь. Птица опирается костлявыми локтями на деревянную оконную раму, смотрит в тёмный полупустой двор с одними-единственными качелями, стоящими ровно по центру. Ночной птице не обязателен свет, чтобы видеть того, кто там качается, он понимает это и без света. По голосу, по интонации, по запаху. Скрип. Скрип. — Не ожидал тебя здесь увидеть. Сан легко перемахивает через хлипкий подоконник, руки пачкает сначала сухая грязь и пыль, а затем зелень травы и размякшая от ночной росы холодная земля. Чхве брезгливо обтирает руки о ткань мантии, оставляя на ней некрасивые пятна, ссыхающиеся до колючих корочек и постепенно осыпающиеся. Их потом обтряхнут жёсткой бельевой щёткой, прошедшейся ещё и по коже Сана, оставляя на ней кровавые следы и содранную кожу. — Взаимно. Скрип. Скрип. Чёрная птица-Сан размеренно переставляет ноги, хромает и морщится от боли. Пусто. В ночном саду лишь две покорёженные и давно мёртвые пока ещё живые души. Чёрная мантия пачкается в грязи, ботинки тонут в густой вязкой грязи, от чего больную ногу приходится вытаскивать и переставлять руками. Больно. Но терпимо. Это уже не то, что было раньше, не сравнится с той адской болью, когда плоть, гниющую изнутри, выворачивают наизнанку голыми руками, дробят кость без обезболивающего. А то, что сейчас — мелочи, и мелочи настолько, что и вспоминать смешно, и думать. Даже смеяться с этого смешно и противно. Джисон спокоен. Делает вид. Держит марку, расправив плечи и ухватившись обеими руками за металлические перекладины, раскачиваясь на подвесных качелях. На высоком чистом лбу — капли пота смешиваются с поздней вечерней росой, упавшей с веток и украсившей бледные щёки прозрачным холодным бисером. Он боится, на самом деле. Только чего — неизвестности или до странного спокойного Сана — не знает. Наверное, и того, и другого, потому что для него неизвестность и Сан — синонимы. И вечно у Джисона с неизвестностью-Саном что-то не так. Не то, чтобы они оба слишком аморальны или вроде того: за желанием убить кого-то или (друг друга) замечены не были (пока что), законы (пока что) не нарушали, но границы добра и зла, если не совсем отсутствуют, то крайне размыты. Одним словом: никогда не скажешь, что им может прийти в головы в один момент, как это может вывернуться и какие обрести последствия. Хан отталкивается ногами от земли, позволяя пластиковому корпусу качелей подниматься и опускаться по инерции, неся на себе тяжесть живого тела. В голове Хан раз за разом прокручивает строки про крылатые качели, что всё летят и летят. Он спиной, кожей чувствует, что Сан сзади, стоит совсем близко, и что до него можно будет дотянуться, протяни он руку в самой высокой точке подъёма качелей. Протяни и упади, это Джисон уже выучил наизусть, потому что сколько бы непредсказуемым не был Сан — одно за ним всегда оставалось неизменным: если Хан тянул ему руку, чтобы остановиться и перестать качаться, Чхве просто дёргал его к себе, абсолютно не заботясь о том, что даже с такой небольшой высоты падать довольно больно. Джисон боится Сана. За всю ту его непредсказуемость, что спрятана под миловидным скуластым лицом, что прячется в радужке кроваво-карих глаз, спрятанных под рано седой чёлкой. Боится панически, до дрожи в коленях, и не понимает, почему Чхве так любит мучать его. Ведь его даже не существует толком. Скрип. Скрип. Чёрная птица стоит позади, её холодный колючий взгляд чувствуется даже сквозь три плотных слоя одежды — на улице холодно, — а громкое тяжёлое дыхание слышно даже сквозь свист ветра в неопавших листьях и ушах. Джисон спрыгивает с качелей, приземляясь на обе ноги, спотыкается и падает на колени, больно сдирая о брусчатку площадки кожу под джинсами, и, кажется, слышит словно в издёвке брошенный смешок Сана. Птица хлопает в ладоши, наблюдая за провалом своей добычи. Пластиковый корпус качелей продолжает раскачиваться по инерции вверх-вниз, крепежи скрипят ещё отчаяннее, чем до этого, только нагнетая и без того напряжённую атмосферу. В саду по-прежнему тихо, окна муравейника-дома не горят противно-жёлтым светом уже давно, даже собаки не лают. Тишина была бы идеальной, но Сану достаточно и того, что помимо них с Ханом во дворе никого нет. Он наблюдает за младшим, потирающим сквозь джинсы разбитое колено и поскуливающим от боли, и усмехается, делая к нему хромой шаг. — Больно? — выходит слишком ласково и заботливо, что Сану даже самому противно от того, как получилось. Ему плевать, на самом деле, больно Джисону или нет. Это — не больно, это так, то, на что Чхве предпочёл бы обменять ту боль, что преследует его день ото дня, заставляя метаться по грязной постели словно в бреду, заталкивая поглубже в рот кусок подушки, чтобы не кричать от боли, кажется, разъедающей его изнутри. — Больно, а как иначе? — Хану ещё страшнее, потому что напускная ласковость в голосе ни к чему хорошему не вела. Поднимать взгляд на Сана страшно, смотреть в никуда — ещё страшнее, потому что самый опасный здесь по-прежнему Сан, стоящий напротив. Джисон моргает, и перед ним уже далеко не Сан в чёрной мантии с красным подбоем, высоких сапогах почти до колена, с рано седыми волосами и злобным взглядом. Он оглядывается назад, оказываясь в том самом ужасном дне, с которого всё и началось так некстати. Один из множества длинных столов в пищеблоке. Все, сидящие за ними как на подбор — в белых рубашках и голубых штанах, с подвязанными волосами и пустыми взглядами, опущенными в стол с прицепленными на цепи ложками. Там не было скатертей и отдельных стульев, столешницы были грязно-серыми, скамейки — общими, ложки — тоже. Там не было ничего своего, даже боли и мыслей. Даже боль там была общая. И между этими столами медленно шло на своё место странное существо. Голое и тощее, чёрные перья заменяли ему волосы, струились по костлявым плечам, окрашенные кровью, абсолютно хромое — левая нога волочилась сзади, а из-под колена торчало что-то розовато-белое с острым сколом, противно похрустывающее при каждом некрепком и шатком шаге, с капающей на стерильно-чистую белую плитку густой кровью. — Что это за ходячий ужас? — тихо шептал кто-то Хану на ухо, непозволительно долго пялясь на существо, смотрящее из-под чёрных перьев-волос озлобленно-тяжёлым взглядом. Рассматривать ещё детальнее не хотелось: в каждой ране, покрывающей худое тело, наблюдалось живое шевеление. — Зачем сразу ужас, — укоризненно покачал головой врач. — Это ваш дорогой дьявол. Истерзанный бескрылый дьявол стоял как вкопанный, сверля взглядом пол. Было душно и плохо. Хотелось пить. Джисон стряхнул с себя липкое оцепенение. Он снова на пустой площадке перед домом, сидит на скрипучих качелях, крепко держась за перекладину, вслушиваясь в происходящее вокруг. Скрип. Скрип. Большая чёрная птица стоит сзади. Не двигается, не говорит, молча слушает. Хан чувствует его тяжёлый взгляд. Тяжёлый взгляд того, кого не существует, почти собственноручно созданной иллюзии, тульпы, осознанной галлюцинации, заботливо подкинутой больным, воспалённым сознанием. Увы (или нет) — не только его. — Ты не избавишься от меня. — … — Ни в жизнь. Вы сами меня создали, сами к себе привязали, я не уйду. «Вы обречены на меня. Навсегда» Скрипят в тёмном саду качели. Сумасшедшие качели, добавляет про себя Джисон, с трудом открывая опухшие глаза. Белые стены палаты давят и не знают, что от их света и белизны так болит голова. Обречены. — Он стабилен, — кивает моложавому врачу медсестра, поправляя на лбу Джисона мокрую холодную повязку. — Ночью был сильный жар, он бредил. — Я в курсе, — врач незаметно для медсестры, но очень заметно для Хана, хищно скалится, пока за спиной его личной галлюцинации, прячущейся от света в углу, расправляются тугими потоками крепкие крылья, и в открытую форточку с лёгким шорохом вылетает большая чёрная птица, теряя в воздухе бахромистые гладкие перья. Шурх. Скрип. Скрип. И Хан снова проваливается в тяжёлый и зыбкий сон, заполненный до краев скрипом качелей чужими ногами в высоких сапогах и чёрной мантией с красным подбоем. Джисону снится игровая площадка и шорох гравия, перекатывающегося под высокими сапогами. Снова. По кругу.