Crazy Neverland

Золотисто-зелёные всполохи наполняют всё пространство вокруг, струятся, вьются, переплетаются. Смешиваются и закручиваются в бешеном водовороте пышных платьев, густых многослойных юбок и туго затянутых корсетов с ажурно вышитыми узорами. Чужие лёгкие руки и ноги кружатся в изящном вальсе, а лица, скрытые под масками, излучают ауру счастья и спокойствия, сверкают из-за тонких прорезей ярко подкрашенные глаза, отражающие в самой своей глубине не позолоченную роскошную лепнину на потолке, но сдержанно-изящный хрусталь люстр, через подвески которых свет от потолочных светильников красиво преломлялся, создавая нереальную игру света и цветов. Цветастые искры, рассыпающиеся от них, скачут по лицам, раскрашивая всё вокруг Бал-маскарад в самом разгаре. Феликс опускает от глаз бокал с шампанским и смотрит на мир уже не через призму золотисто-шипучего напитка, приятно кислящего и горчащего на самом кончике языка. Всё вокруг обретает прежние свои краски, наполняясь светом и изящностью, присущей хозяину дома. В зале душно и шумно, он наполняется шорохом чужих шёлковых одежд, длинных спокойных платьев в пол или по колено — без пышных и многослойных юбок, это лишь морок, навеянный непривычным к такому колориту сознанием, — строгих, но не вычурных костюмов и роем голосов, что смешиваются меж собой в один сплошной шум, прерывающийся лишь объявлением вальса и пением скрипок с невысокой сцены. — И ты серьёзно не собираешься танцевать? Сейчас же вальс, — за плечом Ли почти из ниоткуда возникает Сынмин — человек, пригласивший его сюда и отвечающий за всё происходящее. — Ну же, Ликс, это же бал, не танцевать здесь — моветон и оскорбление в сторону хозяина. Феликс поправляет на лице маску — из чёрных и белы перьев, пришитых к лёгкому проволочному корпусу внакладку, перемешивающиеся между собой и создающих пёстрый контраст. Прорези вокруг глаз расшиты огранённым прозрачно-белым бисером, от чего кажется, что на и без того светлой коже осел ранний иней, тронувший брови и ресницы. Ажурная маска придаёт красивому, но саркастично улыбающемуся лицу ещё более насмешливое выражение, жаль только, что колкую ухмылку, изломившую губы, не прячет. Бал, а как же. Он бы сказал, почему именно не танцует, но язык не повернётся, и с удовольствием остался бы дома, если бы его не подкупало то, кто пригласил его на новогодний маскарад с «полной анонимностью». И зачем. Потому что причина была, но слишком личная — не предающаяся огласке. — Тогда пусть хозяин сам пригласит меня на вальс, — фыркает Ликс в бокал с шампанским, делая глоток и внутренне посмеиваясь. — Приятно знать, что человек, которому я не нравлюсь, настолько озабочен тем, что я не танцую. Сынмин устало вздыхает и закатывает глаза — цирк, который эти двое разводят из раза в раз по одному и тому же сценарию, не закончится никогда, потому что издеваться и подкалывать друг друга нравилось обоим. Ким лёгким и изящным шагом скрывается в кружащейся толпе первой волны вальса, и его негодования тонут в стройном хоре скрипом и шёлковом шорохе. Феликс снова усмехается, вновь глядя на зал сквозь золотисто-пузырящуюся призму дорогого итальянского шампанского. Свет гаснет, стихает музыка и танцоры медленно расходятся по залу, рассредотачиваясь по всему его немаленькому периметру. — И всё-таки ты пришёл, гад, — слышится чуть снизу за плечом не то радостно, не то раздражённо, и Феликс оборачивается, натыкаясь взглядом на смеющиеся глаза, не прикрытые тёмно-серым атласным плетением кружева маски. Шёлковые нити от основания маски струятся тонкой вуалью, прикрывая остальную половину лица, поднимаются слегка от тяжёлого и быстрого дыхания. — Я мог не? Смеются — не понятно от чего — оба, нити на серой маске колышутся и разлетаются в стороны, создавая вокруг пыльноватый ореол, с перьевой маски разлетаться нечему. — Это можно счесть за примирительный компромисс? — Чанбин пропускает сквозь пальцы ажурный атлас, переводя дыхание и Феликс отрицательно мотает головой, отставляя бокал с шампанским на стол. — Ты надеешься, что я простил тебя? — лисьи глаза сужаются в опасном прищуре, но страха от такого выражения лица Чанбин не испытывает. Ли закатывает рукава рубашки, из-под которых показываются заживающие синяки и ссадины, а перед глазами встаёт образ тёмной, но не мрачной спальни и кровати, устеленной тёмно-бордовым шёлковым покрывалом, холодящим кожу. — Правильно делаешь. — Тогда почему не танцуешь, раз пришёл? — Чанбин пригубливает своё шампанское из бокала, пытливо глядя на Феликса чуть снизу-вверх. — Хочешь, сам с тобой станцую, чтобы обидно не было? — Я лучше в шампанском утоплюсь. — Красиво и эффектно умирать никто не запрещал, но, — Со снова смотрит удушающе-пронзительно, и у Ликса вновь перехватывает дыхание. — Будет же лучше, если это сделаю я? То ли шампанское бьёт в голову слишком резко и с размаху, то ли смотрит Чанбин — хозяин дома и маскарада — слишком пронзительно и понимающе, Феликсу становится до не смешного тяжело дышать. Потому что он знает, что значит этот взгляд, явно не сулящий ничего хорошего. Со слишком хорошо знает, о чём думает и что вспоминает Ликс. Это пугает и распаляет. Не смешно ни разу, конечно, но это их извращённые реалии и слишком хорошее понимание мыслей и привычек. Свет вокруг гаснет и загорается снова, топя весь зал в сине-алом неоне, что отбрасывает на лица людей нереальные тени и придаёт им тонкую, почти скульптурную завершённость. В таком неоне, тёмном и почти густом, удобно целоваться, прикрываясь чьим-то веером. Или ещё более удобно проскользнуть мимо кружащейся в очередном танце толпы в сторону лестниц и раствориться в темноте, оставляя лишь загадочно искрящиеся взгляды и маски на столе среди бокалов с шампанским. Ликс стонет от очередного грубого толчка, крепко сжимая зубами то самое тёмно-бордовое покрывало и руками чужую небольшую ладонь, пока за его спиной снова смеётся Чанбин да щёлкает где-то не периферии сознания и комнаты замок закрываемой на ключ двери, отделяющей их от танцующей и веселящейся толпы. У них своё веселье. Далеко не светское, правда, не новогоднее. Но их устраивает. — Как кролики, честное слово, — прикрывает глаза рукой Сынмин, закрывая тяжёлую дверь, ведущую из гостевого зала в хозяйские комнаты. — И не надоедают же друг другу…