Crazy Neverland

Идея провести ночь на крыше дома совсем не кажется Хёку такой дурацкой, какой казалась ещё днём. На улице постепенно теплело и прояснялось, пахучий весенний ветер разгонял тучи и холод, принося откуда-то со стороны полей густой летний аромат. Никого не волновало, что был только конец мая - пекло уже не по-детски, так что спать в квартире иногда становилось просто нестерпимо, а иногда даже - почти равно пыткам. И не спасал даже включённый на полную мощность кондиционер. [Ин-хён; 20:53] [ты где? если ещё не вышел, то захвати с собой, плиз, одноразовых стаканчиков. я про них забыл] Погода на улице и правда замечательная. Ещё не успевший погрузиться в сумерки город окрашивался последними ярко-солнечными всполохами уходящего дня. Ещё одного из тех многих, что ещё были впереди и которые ещё предстояло прожить. Хёк аккуратно кладёт в небольшой рюкзак упаковку пластиковых стаканов. И бутылку персикового холодного чая. Потому что Ин любит холодный чай, который делает мама Хёка - заботливая и добрая аджума. Ласковая мама просит быть осторожнее, напоследок целуя сына в чистый смуглый лоб. И просит передавать Ину привет, потому что "он давно не заходил, скажи, что скучаем". Хёк считает носками пыльных кед ступеньки чердака - три на одном пролёте, небольшая площадка, три на следующем, старый скрипучий люк, который только с третьего толчка плечом открывается. И лицо почти сразу обдаёт густым теплым ветром, встрепавшим светлые волосы. На их общей крыше пыльно и мусорно, зелень отколупывающейся краски пестрит рыжиной ржавчины и сотнями-тысячами упаковок от сигарет, банок от пива и прочей дрянью. У вентиляционной шахты почти всегда расстелен старый перепачканный плед - его отсюда даже красть некому, кроме них сюда никто и не ходит. Душно и пахнет краской, пыльно-густым воздухом и городской жарой. Хёк снимает кеды и босые ступни немного обжигает жаром пока еще не остывшей крыши. Со стороны их привычного места уже играет негромко давно знакомый мотив рок-н-ролла начала двухтысячных, который еле-еле вытягивает старый скрипучий плеер, оставшийся Ину еще со времён деда. И Чхве дорожит им, бережёт, как зеницу ока, потому что память и атмосфера абсолютно потрясающие. Хёк никогда не против. Даже если Ин иногда не меняет кассеты по несколько часов. - Ну наконец-то, - Ин ворчит, старательно делая вид, что недоволен опозданием младшего, хотя они, вроде, никуда не торопятся. Он хлопочет рядом с пледом, кидая поверх него еще один и пару небольших подушек, которые им сегодня совершенно не понадобятся. - Я уже думал за тобой спускаться, так долго поднимаешься, словно на другом конце города живёшь. И ворчит-ворчит-ворчит, пока что-то перекладывает-переставляет, пока солнце последние разы в иссиня-чёрных волосах путается, отсвечивая яркой сангиновой рыжиной и оттеняя красиво медовую карамель глаз. Ин рад его видеть. Хёк знает. И потому на полуласковые ворчания только улыбается, достаёт из рюкзака бутылку чая и протягивает её старшему. Тот практически мгновенно сменяет гнев на милость, даже даёт себя обнять, снова начиная ворчать, что Хёк "отрастил патлы, даже не обнимешь нормально, всё в нос и в глаза лезет". А потом вдруг приказывает младшему сесть и подвязывает ему выбеленные волосы тонкой синей атласной лентой. У него самого такая же на шею повязана, как чокер, и в рукавах светлой рубашки такие же синие-синие ленты, как небо над головой. - Сегодня звёздно, - говорит Ин, пока свешивается немного с парапета. Хёк волнуется, словно не он здесь младший - хён его ведь такой маленький, дунь немного и улетит, как травинка. - Хорошо, что фонари далеко, видно лучше будет. Он разливает по стаканчикам чай и они с Хёком садятся на невысокий парапет на самом краю крыши, обнесённый тонкими периллами. Спина к спине. Прямо как в детстве. Ину удобно Хёку на плечо голову класть - даже волосы уже не мешают, потому что Хёк всегда находит странный баланс положений, в котором удобно им обоим. От младшего пахнет черёмухой и персиковым чаем, шампунем и совсем немного потом. От Хёка пахнет летом и концом мая, и, как ни странно, глубоким звёздным небом. От Ина пахнет мятной жвачкой и краской для волос, немного пылью - старой и залежавшейся, но запах не противен. А ещё он пахнет солнцем. Тем, что еще не ушло и в глаза светит, но не слепит. Лишь пригревает совсем немного теплее обычного, ласкает, прощаясь до следующего дня. Тепло и знакомо. "Мой рок-н-ролл - это не цель и даже не средство" В таких моментах всегда было и будет что-то потрясающее, тонко-неуловимое и родное до легко щемящего сердца. Всё чувствуется так невероятно правильно, что остальное просто перестаёт существовать. Ин взахлёб рассказывает какую-то историю, произошедшую днем, улёгшись головой на колени Хёка и обводя кончиками узловатых пальцев контуры созвездий. Его голос журчит и смешивается с негромко играющей из плеера песней. Хёк сидит, откинувшись спиной на прохладную кладку шахты, смотрит в небо и в никуда одновременно, потому что может себе позволить на эту ночь отпустить свою дневную говорливость и напускную весёлость, побыть немного отстранённым самим собой. Ин понимает и не винит ни в чём. Ему самому проговориться - для самого себя, в первую очередь. Просто Хёк - единственный, с кем говорить можно просто так, самому, и который не обфырчит за, наоборот, излишнюю говорливость к вечеру. Они привыкли, им сойдёт и так. Ночь на крыше тёплая, даже душная. Она всё так же пахнет подступающим летом и горячей облупившейся краской, персиковым чаем и пропитавшимся пылью звуком плеера. Такая ночь не одна. И, Ин с Хёком надеются, не последняя. Потому что у них впереди ещё целое лето с чайно-персиковыми закатами, тёмно-синими лентами и искрящейся в воздухе дружеской искренностью. И старым рок-н-роллом в старом плеере, конечно.