Дневник Лорана

Все, Торвельд уехал в свой Базаль, забрал дядиных, то есть акилосских, то есть уже своих рабов, Дамианос наверняка будет попытаться сбежать, а мой дядя будет пытаться снова меня убить. Как еще объяснить то, что я чуть не погиб на охоте? Резвая не могла взбеситься ни с того ни с сего! Я сразу почувствовал, что с ней что-то не то, расспросил конюхов, но ничего вразумительного от них не услышал. Но мне некогда было долго с ними беседовать. Двор и так слишком долго просыпался, если запоздать со сборами на охоту, все звери разбегутся. Дамианоса я взял с собой. Мог и оставить, но я решил, что на цепи в гареме он уже достаточно посидел. Пусть на этот раз он посидит в шатре с изнеженными питомцами и полюбуется на отъезжающую охоту. И к месту охоты он поехал не верхом, а в паланкине. Во-первых, много ему чести сидеть на лошади, а во-вторых, мне для такой громадины своих лошадей жалко. По дороге я безуспешно пытался усмирить Резвую, которая то плелась шагом, то срывалась в галоп, но очень ненадолго, потом останавливалась и вся дрожала. Никак не мог понять, что с ней такое. Может, Беренжер мог бы чего-нибудь сказать, но они с Анселем смотрели только друг на друга, да еще и такими взглядами, на которые я считал их неспособными. Похоже, ничего важного дядя из Анселя не вытащил, а Беренжер, забеспокоившись за своего питомца, наконец-то дошел до мысли использовать его по назначению. Торвельд тоже выглядел счастливым. Если бы я не был таким холодным, я бы непременно поинтересовался, как он провел эту ночь с Эразмусом. Но вроде у патрасцев говорить о подобном не принято, как и у акилоссцев. Может, у них и трахаться сразу не принято. Может, у них надо сначала доехать до родного дворца и трахаться там. Но это уже не мое дело. Главное — Торвельд перестал смотреть на меня голодными глазами, не делал попыток приставать, сохранив при этом дружеское расположение. И Эразмус выглядел счастливым, что меня тоже порадовало. От ПТСР за одну ночь не избавляются, особенно от такой острой формы, но начало уже положено. Торвельду еще придется ним повозиться, но, надеюсь, это принесет ему удовольствие. Сразу ведь видно, что друг другу они понравились. А мне никакая помощь в излечении от ПТСР не нужна, я сам справлюсь. И мне не до того. У меня дядя перешел в активную стадию действий по захвату моего трона. Дамианос тоже является частью его планов, только об этом не знает. Интересно, о чем все же они говорили с дядей. О том, спали мы вместе или нет? Может, дядя хотел, чтобы мы переспали, а потом он бы открыл мне личность Дамианоса и у меня бы случился нервный срыв, в процессе которого я бы нечаянно покончил с собой. Но, подозреваю, дядя уже догадался, что я в курсе, кто такой Дамианос. И что дальше? После того, как его попытка убить меня не сработала? Я не сразу понял, что это именно попытка убийства. Мало ли почему лошадь может капризничать. Я думал больше о том, как не опозориться перед Торвельдом. Он и так уже успел меня озадачить, поинтересовавшись, почему я оставил Дамианоса в шатре, а не взял с собой на охоту. Если уж Ванн взяла свою Талик... Но то Талик, а то Дамианос. — Боюсь, что собаки примут его за зверя, — отшутился я. Торвельд посмеялся и дальше расспрашивать не стал. Он даже не понял, что с Резвой что-то не то. Впрочем, он же со мной знаком всего пару дней, а с Резвой не знаком вообще. Когда после обеда мы отправились за зверем, я поймал обеспокоенный взгляд Беренжера. Он тоже что-то заподозрил, но у меня не было никакой возможности с ним поговорить! Какие разговоры на охоте, когда след уже взят и думаешь только о том, чтобы не отстать от остальных! На самом деле я не люблю охоту. Огюст любил, а я выезжал вместе с ним, чтобы ждать его в шатре с книжкой, а потом встретить первым и быть свидетелем его триумфа. А про ту первую охоту в Шастильоне после смерти Огюста я и вспоминать не хочу. Мне и так про нее периодически кошмары снятся. То я в роли кабана, то кабан входит ко мне в комнату в тот момент, когда дядя сидит на моей кровати. И нет, чтобы дядю клыками пропороть! Он садится на пол у моей кровати и смотрит на меня умильными глазами. Как собака. Этот кабан умильными глазами не смотрел. Он был сильно недоволен, что его потревожили, и вознамерился нам доказать, что мы неправы. Отчасти я его даже понимал. Я бы тоже был недоволен, если бы меня выгнала из логова толпа вооруженных людей на лошадях. Сам с недавних пор чувствую себя загнанным кабаном. Но у меня-то еще есть шансы. А у этого зверя их не было. Я загадал: убью кабана — выберусь изо всех передряг. Но про лошадь я ничего не загадал. Вот теперь и думай, как сработало гадание. Выберусь, но сильно помятым? Или выберусь, но кто-то из близких мне людей погибнет? А кто мои близкие люди? Не дядя же. Никеза считать или не считать? Паскаль, Йорд, Орлант, Беренжер, Ванн... кто еще? Нет, Дамианоса я не считаю. И мне все равно, что с ним будет! Дяде я его не отдам, просто потому что не отдам. Я сам с ним что-нибудь сделаю, когда придумаю, что. Сначала избавлюсь от дяди, а потом придумаю. Вспоминать схватку мне не хочется. Нечего там вспоминать. Мне приходилось удерживать Резвую, уворачиваться от разъяренного кабана, стараться не наступить на собак, и также игнорировать попытки Торвельда и Беренжера со мной поговорить. Я бы поговорил, особенно с Беренжером, но не во время погони и тем более не во время схватки! Был момент, когда я был уверен, что сейчас погибну. Когда кабан бросился прямо на меня и распорол заднюю ногу Резвой. Она бы смогла увернуться, будь с ней все нормально. А с ней не было все нормально. Я еле успел соскочить до того, как она упала. Мне некогда было смотреть, что там с лошадью. Мне надо было убить кабана, пока он не убил меня. И я это сделал. В тот момент, когда кабан на меня набросился, а я стоял с рогатиной, мне подумалось, что был бы тут Дамианос, он бы того кабана голыми руками сразил. Кулачищем в висок — и готово. А потом уже, когда все кончилось, я подумал, что если бы кабан убил меня, то Дамианос долго бы не прожил. До отъезда Торвельда, может, и дожил бы, а потом бы его по-тихому отравили. Как заложник он дяде не нужен. Дяде он нужен как средство воздействия на меня. Но это я уже потом думал, когда мы с охоты возвращались. А сразу после победы над кабаном я ни о чем другом, кроме лошади, думать не мог. Я видел, как на меня все смотрели, но никто не осмеливался сказать того, что было всем понятно. — Ну что стоишь, — закричал я на первого подвернувшегося под руку псаря. — Не видишь, что она уже не жилец! Избавь ее от мучений! И, смотри, чтобы быстро! А то прикажу выпороть! Резвую мне подарил Огюст, когда она была еще жеребенком, а я ребенком. И потом ее никто у меня не отнял, как Огюста. А теперь... Я был уверен, что с ней что-то случилось. Пока не понимал, что. Может, Беренжер и понял, но не на охоте же с ним говорить! Я отмахнулся от попыток выразить сочувствие, отобрал лошадь у Этьена и поехал обратно в гордом одиночестве. Ансель пытался было предложить мне свою, дескать, они с Беренжером на одной поместятся, но я только отмахнулся. Не хочу быть обязанным Анселю. Вдруг он еще не передумал завоевать мое сердце и мою сокровищницу, раз с регентом у него не получилось? Долго оставаться в гордом одиночестве не получилось. Дядя оказался в королевском шатре раньше меня. Тут же стал упрекать меня в том, что я не сберег лошадь, которую мне доверил Огюст, и, разумеется, не мог не упомянуть рабов. Зачем это я подбил Торвельда их просить. Тут уж я не удержался. — Вы можете своих рабов жечь каленым железом, а мне, что, своего и высечь нельзя? Дядя пробормотал что-то про то, что я избалованный ребенок, ломающий игрушки, и вышел. Дамианос с любопытством смотрел за моей перебранкой с дядей но, похоже, так ничего и не понял. Он решил, что все дело в лошади. Ну да, принц Лоран холодный и жестокий, убивает лошадей и избивает заложников до полусмерти. Дамианос до сих пор так думает? Другого я от него и не ожидал. Торвельду я сказал, что утром приду его провожать, а сейчас я слишком устал и прошу меня извинить. Он понял и не стал донимать меня разговорами. Я зашел к себе, чтобы переодеться, и на кровати опять обнаружил рыжий волос. На синем покрывале он очень ярко выделялся. Но Ансель в мою спальню просто не мог попасть! Когда я спустился во двор, они с Беренжером уже были там, а по возвращении в замок я их опередил. Все же я решился поговорить с Беренжером. Не только о рыжих волосах в моей спальне — я подозревал, что Беренжер что-то заметил в поведении Резвой и может мне объяснить, что же с ней случилось. И я должен был отвлечься. Лечь ничком на кровать и заплакать было ниже моего достоинства, хотя именно этого мне и хотелось. Я сказал Дамианосу, что лошадь — всего лишь лошадь, и дядя подарит мне другую. Но это только Дамианос мог проглотить. Он ни меня, ни дядю толком не знает. Резвая — не какая-то там лошадь, это подарок Огюста. Кто отнял у меня Огюста, я знаю (и до сих пор ему это спускаю, хотя не следовало). Я должен был узнать, кто же отнял у меня Резвую. Я выбрался из комнаты через балкон. В коридорах меня могли бы заметить, а со двора на мои окна никто не смотрит. Что на них смотреть, ничего интересного в них не бывает. А вот в покои Беренжера я зашел уже через коридор. Во-первых, там карниз слишком узкий, а во-вторых, в его окне как раз бывают интересные зрелища, вроде Анселя, сидящего на подоконнике в одной ночной сорочке. — Я ждал вас, — сказал Беренжер, едва я вошел. И повернулся к Анселю, который сидел в кресле, поджав под себя ноги, и перебирал драгоценности в шкатулке. — Мне надо поговорить с принцем, проследи, чтобы нам никто не помешал. Вопрос, насколько стоит доверять Анселю, меня тоже волновал, но прежде всего меня интересовало другое. — Резвая никогда себя так не вела, — начал я, но остановился, ожидая, что Беренжер подтвердит мои слова. И он подтвердил: — Я сразу заметил. Думаю, ее отравили. Не то, чтобы я не ожидал это услышать... Не то, чтобы я о подобном не думал... Точнее так — не хотел думать. Догадка была, но я гнал ее подальше. Точно так же сейчас я загнал подальше желание сказать: «А что же вы меня не предупредили сразу!» Беренжер заметил еще раньше, чем я, мне ведь обеспокоенность в его глазах не привиделась! Но когда бы он меня предупредил? На виду у всего двора, у дяди и, главное, у Торвельда? Если бы при Торвельде кто-то сказал, что мою лошадь отравили, случился бы международный скандал. Я подозреваю, что международный скандал у нас еще впереди, когда Торвельд узнает подробности обращения моего дяди с акилосскими рабами. И этот скандал мне только на руку. А сейчас — рано. Пусть Торвельд спокойно уедет из Арля вместе с рабами. Я внимательно слушал Беренжера, пока он высказывал предположения, чем именно могли отравить Резвую. Он знал, что открыто свое сочувствие показывать не стоит, и говорил нарочито деловым тоном. Но он понимал, что для меня Резвая. Он ведь помнил, как Огюст мне ее подарил. И как бы не он помог Огюсту именно ее выбрать... Я молча слушал и кивал. Обнаружил возле своего кресла на низеньком столике бокал с вином (не заметил, откуда он там взялся, слуги Беренжера умеют быть незаметными) и залпом выпил. Стало немного легче. Хотя использовать алкоголь в качестве успокоительного не очень рекомендуется. — Вы думаете, ваш дядя... — неуверенно произнес Беренжер после паузы. — Я не думаю, я знаю. И он не остановится. Если ему не удастся устранить меня здесь, он отправит меня на границу, где это будет еще проще. Беренжер это все и без меня знал. И сказать ему было нечего. Зато мне было что спросить. — О чем вчера регент говорил с Анселем? Беренжер улыбнулся и стал совершенно непохожим на себя. — Он пытался у него выяснить, общаемся ли мы с вами, Ансель сделал глупый вид — он это очень хорошо умеет — и ничего не сказал. И он снова улыбнулся и чуть прикрыл глаза. Прямо как довольный кот или леди Ванн после общения со своей любимицей. Никак у них с Анселем все хорошо? Даже немного завидую. Ансель не шпионит на регента — это хорошо. Но точно ли? — Послушайте, Беренжер, у меня в комнатах творится что-то непонятное. Я постоянно нахожу в своей спальне рыжие волосы, вот, взгляните, — и я протянул завернутый в синий шелковый платочек волос. Он принял платочек у меня из рук, развернул, взял волос двумя пальцами, внимательно рассмотрел и спросил: — А вы уверены, что это человеческий волос? Что? Такого варианта я даже и не рассматривал! Вот что значит — свежий взгляд! — А чей же тогда? — растерянно спросил я. — Может быть, собака забежала? — Несколько раз? — Они могут, — Беренжер широко улыбнулся. — Дома я постоянно собак из гостиной гонял, а они возвращались. Я уже и гонять перестал. Слуги и стражники уверяли меня, что никого с рыжими волосами возле моих покоев не видели. Но ведь я про людей спрашивал, а не про собак! Это что же получается? Я с таким трудом добился, чтобы мне перечислили всех людей, которые бывают в моих покоях, включая слуг и стражников, так мне еще надо спрашивать и про собак? Это же когда я своих людей так выдрессирую, чтобы они все замечали и обо всем мне докладывали? А я выдрессирую. Мне не слабо. Я уже хотел попрощаться и уйти к себе отдыхать, как вспомнил про Марселя и его внука. — У вас не найдется места для смышленого мальчугана, который любит лошадей? Ему почти десять, и хорошо бы его отправить из дворца, пока дядя его не приметил. — Найдется, — кивнул Беренжер. — Пусть приходит, я с ним поговорю. К Торвельду этим вечером я не пошел. Послал слугу выяснить, как у него дела, мне сообщили, что он занимается акилосскими рабами, а одного из них поселил у себя в спальне. Об этом я еще вчера догадался, когда увидел, как они с Эразмусом выходят из зала. Я попросил слуг найти мою старую одежду для верховой езды и отослал ее Торвельду — для Эразмуса. Торвельду наверняка захочется посадить его рядом с собой на лошадь, а в том, что акилосцы называют одеждой, верхом лучше не ездить — натрешь все мягкие места. Эразмусу моя старая одежда подошла. Был бы он в моем вкусе и был бы я способен очаровываться — непременно очаровался бы. Но я всего лишь был доволен, что очаровался Торвельд. Эразмус в моем присутствии сразу застеснялся, покраснел, попытался спрятаться сначала за лошадь, потом за Торвельда, а убедившись, что спрятаться не получится, попытался бухнуться на колени. Тут уже Торвельд его удержал. И правильно, нечего мою одежду пачкать. Она уже не моя, я ее подарил, но все равно, не стоит пачкать. Жаль, Дамианос Эразмуса в этой одежде не увидел. Хотя нет, не жаль. Хватит ему на красивых блондинов любоваться. У себя в Акилосе налюбовался уже. — Желаю вам счастливого пути, — сказал я, глядя сначала на Торвельда, а потом на Эразмуса. А потом уже обратился к Эразмусу. — Видишь, мы с Дамианом пообещали тебе помочь и сделали это. И как только у меня вырвалось «мы с Дамианом»? Дамиан пообещал помочь, потому что он любит блондинов. А я — потому что Торвельд любит блондинов и потому что иначе Эразмусу от ПТСР не избавиться. Вовсе не от того, что Дамианос меня попросил! Буду я еще всяких акилосских принцев слушаться! С патрасским принцем мне союз выгоден, а с акилосским заложником — нет, тем более ценности, как заложник, он не представляет. Или представляет? Запутался я с этим. — Спасибо тебе, — сказал Торвельд и обнял Эразмуса. Возможно, он хотел показать этим жестом, что он никому раба не отдаст (да мне он и даром не нужен, а вот ни Дамианосу, ни тем более дяде я и сам не отдам), а возможно ему просто нравилось его обнимать. Даже немного завидно стало. Не мне, подсознанию. С Торвельдом мы расстались друзьями, и он еще раз подтвердил свое обещание оказать мне военную помощь. Напоследок он меня обнял, и у меня даже намека на паническую атаку не было! Это при том, что я прикосновений не люблю, даже случайных. Когда я вернулся к себе, то снова обнаружил на покрывале рыжий волос. Осмотрел его внимательно, и подумал, что Беренжер мог быть и прав насчет собаки. Опросил сначала стражников, а потом слуг. Но никто не признался, что впускал в комнату собаку. Одно из двух: либо собака вошла незаметно, либо тот, кто впустил, не хочет признаваться. Ничего, я подожду. Я должен своими глазами увидеть эту собаку, и тогда я вздохну спокойно, разрешив загадку. Если тот, кто впустил собаку, боится моего гнева, то зря. Если собака ничего не сгрызет и не запачкает, то пусть ходит. Она же не будет шпионить на дядю, собаки на такую подлость не способны!