Трещина на белом

Зельеварение не терпело спешки. Оно отнимало много времени и сил, но отличный результат радовал, давал понять, что время потрачено не впустую. Квинт передал зелье Колдеру, служившему, насколько он знал, семье Расколотый Щит, ныне потерявших не только Фриггу, но и её сестру-близняшку по имени Нильсин, вскоре ставшей жертвой Мясника после Аривании. Ходили слухи, что у последней жертвы тот ничего не вырезал, потому что убийство случилось неподалёку от «Очага и свечи» — многолюдного места. Кто-то спугнул убийцу. — Мои соболезнования Тове и Торбьорну, — проговорил Квинт, чтобы хоть что-то сказать. На это получил вздох: — Я больше не работаю на семью Расколотый Щит. После смерти Нильсин они перестали во мне нуждаться. — Колдер улыбнулся, выставив неровные зубы напоказ. — У меня другой господин, а у Хьерима — хозяин. Слово за слово — и Квинт выяснил, кто купил Хьерим. И сильно удивился. Вполне объяснимо, что на дом не нашлось иных желающих, потому что в нём Мясник разделывал жертв, а Йорлейф ни на септим не сбивал цену. Неужели с этим домом всё обстояло настолько плохо, что норды продали его данмеру? Вспомнилось выражение пепельного лица, наглое, плутоватое. Довакин не привык отказываться от того, что хотел взять, и чужие принципы ему не мешали. Как он снюхался с Ульфриком Буревестником, осталось загадкой, однако факты — вещь упрямая. Впрочем, сделки скрепляют двоих лучше, чем дружба и даже любовные отношения. «Терпение — и всё само собой вскроется!» — подавил Квинт желание расспросить у Колдера о Довакине больше. Уж чего, а терпения хватало, иначе он бы отравил Нурелиона, прикрывшись «благородной» целью оборвать мучения, а на деле — наконец отдохнуть от нуждавшегося в присмотре калеки. Последнюю, на самом деле правдивую, причину, он отметал бы как мог. Назрело дело поважнее, и упускать возможность добыть снег с вершины Глотки Мира Квинт не собирался, сколько — или даже чего — ему бы это ни стоило. Он через Колдера передал, что хотел бы встретиться с… Данмерские имена запоминались плохо, но это и не имело значения. Драконорождённого в Виндхельме звали либо Довакином, либо серожопым ублюдком. Но как бы ни был Квинту неприятен этот тип, из-за нелюбви он не собирался упрямиться. Нурелион слабел с каждым днём. Если первое время он отказывался от еды из-за обиды на Квинта, то теперь — потому что не хотел. Из грудной клетки вырывались хрипы, а лекарь сказал, что, по всей видимости, развилось воспаление лёгких — частый спутник лежачих больных. И это несмотря на то, что Квинт пересаживал Нурелиона в кресло, растирал тело, в том числе и согревавшими маслами, поворачивал на бок каждый раз, когда приходилось менять простыни. Целебных зелий и микстур, чтобы мокрота отходила лучше, тратилось гораздо больше, чем пищи. Нурелион жив только благодаря тому, что за ним хороший уход со слов лекаря. Они утешили слабо. Ошибку Квинт пытался исправить, но получалось плохо — и это удручало. Хотя он был уверен, что Довакин не упустит сделку, и готов согласиться на любые условия, однако боялся, что Нурелион умрёт раньше времени. Не раз герои гибли, почти придя к цели. Квинт стыдил себя — за то, что лишний раз разговаривал с покупателями через губу, злился, что те ухитрялись приходить, когда он вынужден был уделить внимание Нурелиону. Те ждали извинений за задержку — и не получали их. Дела в «Белом флаконе» день ото дня шли хуже, и Квинт совершенно не представлял, чем расплатится. Придумает что-нибудь. Раздобыть снег, что не таял, важнее. Поэтому он, получив приглашение в Хьерим, немедля отправился и охотно переступил порог. Его передёрнуло — уж слишком тяжёлым показался воздух, хотя две данмерки старательно вымыли пол. Одна из них приняла верхнюю одежду и проводила внутрь. Мебелью Хьерим похвастать не мог, не считая стола и пары стульев. Со второго этажа раздавался незнакомый, но отчётливо различимый несиродильский — морровиндский? — мотив. Довакин нанял барда? Послышался скрип ступенек — и вскоре Квинт разглядел худые ноги, обутые в остроносые бархатные, совершенно не подходившие для прогулок по Виндхельму туфли. Довакина тянуло на родное, поэтому он вырядился в привезённую с Морровинда, а не в нордскую? — Доброго дня, — улыбнулся он. Он разговаривал на тамриэлике хуже, чем на данмерисе, однако сложилось впечатление, что акцент нарочитый, а не случайный. — Доброго. — Квинту не терпелось выложить просьбу, а ещё ему неуютно было находиться в этом доме. Довакин словно нарочно — или нарочно? — помедлил. Он неспешно подошёл к столу, уселся напротив и повертел в руках вырезанную из бивня хоркера флейту. После заговорил: — Холода идут не на пользу тому, кто здесь не рождён. То, что норду хорошо, представителю иной расы — простуда. А для меня это и вовсе смерти подобно: теряю как голос, так и Голос, а ещё — кашляю. Лекарь посоветовал игру на флейте — то, что принуждает долго выдыхать. Вот почему Колдер купил так много микстур от кашля. — Могу предложить вам зелья бесплатно, если согласитесь выполнить мою просьбу! — Квинт предпочёл перейти сразу к делу. В ответ он получил улыбку, гаденькую, несмотря на здоровые зубы, казавшиеся белыми на фоне серого лица. Взгляд алых глаз неприятный… — Люблю, когда не теряют время попусту, — Довакин откинулся на спинку стула. Его улыбка пропала, — но сначала озвучьте свою — кхм! — «просьбу». Хочу прицениться и узнать, обойдётесь ли только зельями. — Даже если всегда буду ими снабжать? — Ну-у… Это спорный вопрос, если учесть, что я много путешествую. — Зачем тогда купил дом? — Да и… с вами может что-нибудь случиться: мало ли какому норду-расисту стукнет в голову вас прирезать? Всё ясно: ему мало. Этого, впрочем, Квинт и ожидал, поэтому не огорчился. Если надо, он отдаст лавку… Или всё же нет? Он-то сможет уйти, потому что обе ноги здоровы. Но что будет с Нурелионом? Довакин, по счастью, «Белый флакон» не затребовал — тот ему был ни к чему. А вот прибыль с него… — Пятнадцать процентов… — запросил он. — Ещё гарантирую защиту, чтобы всякие норды не брали налог больший, чем положено. Это был настоящий грабёж, однако Квинт Навал, сын способной к торговле Лукреции Навал, сбил «цену» до десяти процентов. Дела в «Белом флаконе» шли неважно. Это плохо, но и серожопому наглому выродку достанется немного. На обратном пути Квинта осенило, как Довакин и заслужил титул тана, и поселился в хорошем районе Виндхельма, а не в Сером квартале, где обитали данмеры. Слабые места отыскивались даже в крепких доспехах и в двемерских механизмах. Как именно серый ублюдок заарканил Ульфрика Буревестника, волновало мало, важно то, что у него это получилось. Он умел находить точки, куда можно всадить крючок. В лавку Квинт вернулся в дурном настроении. Довакин с белым флаконом обманул лишь частично: принёс не подделку, но взял деньги, как за целый. А раз обманул, то мог это сделать ещё раз. Квинт твёрдо вознамерился указать пункт, что сделка вступит в силу только после того, как в его руках окажется нетающий снег. А пока, до завтрашнего дня, он займётся обыденными делами, повторявшимися изо дня в день.

***

Нурелион много спал. Это должно утешать, однако Квинт вскакивал с постели несколько раз за ночь и проверял дыхание. Только бы не умер… Волосы тёмного золота поредели, а тело исхудало. Невыносимо, а ещё невыносимее — мысль, что Нурелион умрёт в муках, что Квинт зря старался. Как назло, Довакин тянул время, словно не хотел — а может, и не хотел, — получить прибыль. Ничего удивительного: такой тип если не получит её от «Белого флакона», возьмёт из другого источника. Довакин появился, когда Квинт был готов предложить не то что пятнадцать, а добрую четверть процента от прибыли. Дела при всём этом пошли лучше, потому что ему заняться, кроме ухода за Нурелионом и зелий, в ожидании было нечем. Снег с вершины Глотки Мира действительно не растаял, хотя дров Квинт не пожалел — Нурелиону требовалось тепло. Пальцы щипало от холода, кожа на них покраснела. Даже капля не сорвалась на пол. Квинт подписал нужные бумаги, с помощью шпателя облепил внутреннюю стенку флакона снегом, после отправил послание Вунферту. И, бросив все дела, отправился во дворец, когда получил ответ. У врат столпились данмеры, заметил он. И вспомнил, какое число. Двадцать первое месяца Первого зерна — день, когда восславляют Азуру. Данмеры явно собрались к её святилищу. Те, что остались, будут шумно праздновать. — Правильно, что уходите, серые жопы! И не возвращайтесь! — рявкнул немолодой норд в грязном чепце. Несмотря на утреннее время, его шатало. Беспробудно пил, это ясно, оттого его тянуло на «подвиги». Квинт поторопился ко дворцу. Не хватало, чтобы пьяница заметил его и пристал. Стража однозначно встанет на сторону своего сородича, пусть и бесполезного забулдыгу. Квинт припас экстракт паслёна — «в благодарность за помощь». Чародей его не просил, он сам так решил. Квинту в последнее время вообще везло — и покупателей прибавилось, и Довакин оставил сделку на прежних условиях. И снег лёг по стенке аккуратным ровным слоем и равномерно, не растрясся, пока Квинт нёс флакон. И Вунферт проворчал, дескать, раз с этим покончить, потому что ему надоела возня с треклятой бутылкой — и это при всём том, что Квинт появился всего два раза. Когда успел надоесть, осталось вопросом, ответ на который искать не хотелось. — Значит, так: зачарование в данном случае пройдёт в два этапа, — заговорил Вунферт. — Первый — сейчас. Я наложу огненные чары поверх нетающего снега. Вторым займёшься уже ты, потому что это, во-первых, гораздо проще, чем то, что сделаю я. Во-вторых, тут нужен алхимик, а не маг. Квинт следил, замерев и не дыша, за тем, как треснул камень душ, как рассыпался осколками и как вспыхнула пламенем высвобожденная из него, собранная из верескового сердца древняя магия в морщинистой руке придворного чародея, которой тот поглаживал флакон, затем прижал к горлышку и пустил внутрь. Очень ярким — настолько, что в один миг захотелось крикнуть: — Хватит! Неясно, как треснул белый флакон. Вероятно, из-за чьего-то неудачного эксперимента. Но Квинт сдержал себя. Пламя погасло, флакон перестал светиться изнутри. Никаких трещин на стенке не появилось. — Вот, готово. Бери, но предупреждаю: горячо, — отозвался Вунферт. — И, кстати, заклинанием я запечатал огненные чары, но поверх них можно — вижу — наложить то, что ты хочешь. Варишь зелье, наполняешь бутылку и даёшь настояться, чтобы чары вобрали в себя нужные вещества и выделяли их. Пробуй. Если не выйдет, то… — он махнул рукой, — приноси, так и быть уж. Самому любопытно заняться чем-то новым. Квинт покосился на тарелку, на которой лежали не только камень душ и пушица, но и надкушенное мочёное яблоко. В благодарность он готов здесь прибраться, если Вунферт попросит. Но он сомневался, что тот попросит: слуг во дворце хватало, и вряд ли все одинаково ленивы. Вунферт взял экстракт и не поблагодарил, не заявил, что не стоило этого делать. Скромность к его недостаткам — или достоинствам — отнести вообще нельзя. Квинт бережно уложил тёплый флакон, когда его осенило: — Постойте: Куралмил же сотворил так, что флакон мог выделять шесть разных зелий! — А ты что, Кулармир? — Вунферт — наверняка нарочно — исковеркал имя, которое повторить несложно. — Драконья магия, может, и впитывала разнородные свойства, и с её помощью флакон чуял, чего хочет владелец. С чарами дикарей-изгоев, увы, всё проще — можно наложить поверх них что-то одно. Думать научись, в конце концов! Такие они, маги, высокомерные, причём любой расы. Странствовавшие чародеи из Синода именно таковы. Если бы Квинт не имел с ними дел, его бы наверняка покоробила чванливость Нурелиона. Однако тот просто знал себе цену и категорически отказывался её снижать, даже ради собственной же выгоды. Этим и покорил Квинта. Тот распрощался с придворным магом, не стал тратить время на благодарность (её он отдал, материальную) и поторопился к «Белому флакону». Квинт даже не разделся, только поставил на столешницу ларь, после открыл. Тряпицы, выстилавшие дно, влажные, отметил он и взял в руки флакон, затем потряс и убедился, что вода бултыхается на дне. Стенки не горячие, а приятно тёплые. Всё получилось. Сегодня Квинт не откроет лавку — и пусть горят дела огнём. Он займётся целительным зельем для Нурелиона и уже вечером даст нужную дозу. А пока… Проклятье, нужно ещё раз попытаться накормить — тот утром напрочь отказался от бульона, выплюнул насильно влитую в рот жидкость. Хорошие новости должны пробудить аппетит. Квинт понёсся наверх. — Мастер! — Тот не отозвался, и он поставил белый флакон на прикроватный столик. Сердце ёкнуло — оттого, что опоздал, когда так близок к победе. Квинт взял золотистую руку и нащупал пульс. И выдохнул: Нурелион жив. — Мастер, хорошие новости. Я его починил, осталось только наполнить зельем — и вы выздоровеете! — Наконец-то веки дрогнули. Ввалившиеся глаза открылись. Квинт взял флакон, вложил в руку — ту самую, что могла чувствовать. — Чувствуете, как он тяжелеет? А его тепло? Как вы и описывали: из-за огненных чар слой снега хоть и не тает, но вода выделяется. Он был счастлив — оттого, что бледные альтмерские губы, наконец, тронула улыбка — некрасивая, кривая, слабая, но такая желанная! Нурелион даже разлепил их. Что промычал, Квинт не расслышал… …потому что в один миг стало не до этого, когда сжимавшая флакон рука разжалась и отяжелела, черты лица разгладились — до безупречной симметричности, а глаза остекленели. — Мастер… — Флакон со стуком упал на пол. Ну и пусть, он больше не нужен. Слишком поздно. Квинт поднялся, ощупал шею. Жила не билась, и он легонько надавил на открытый глаз. Тот не закрылся, тёмный зрачок не дрогнул. Поздно, слишком поздно. Долго тянул, ничтожество: сначала уложил Нурелиона в постель, а потом — затянул с починкой флакона. Этого всего, скамп побери, могло не случиться! Внизу звякнул колокольчик. Ещё и не закрылся, дурак! — Эй, есть кто тут? Надо спуститься и выпроводить наглеца, явившегося так не вовремя. Квинт поднялся. Голова кружилась, в ушах шумело. Он взглянул на Нурелиона в надежде, что ему привиделось, и тот пошевелится, задышит, хоть и тяжело. Не привиделось: янтарные глаза пусты, грудная клетка не вздымалась и не опадала. …Квинт не обратил внимания, кто пришёл. Мужчина, наверное. Может, женщина. Или пара. Это не имело значения. Неважно. — Прошу прощения, но «Белый флакон» сегодня не работает. Мастер Нурелион только что умер. — Квинт вздрогнул и посмотрел в бледное женское лицо. — Я прошу — нет, я умоляю — сходить в Зал Аркея и позвать Хелгирд. Заплачу, сколько скажете… Платить не понадобилось. Звякнул колокольчик — и дверь закрылась с обратной стороны. Квинт бессильно опёрся на стойку и зажмурился. Предстояло обмыть и приготовить тело к погребению.

***

К сожалению, Нурелион ни разу при жизни не надел привезённую с родины зелёную мантию. Она прекрасно подчёркивала золотистый оттенок кожи — увы, поблёкший. Неприятно пахло бальзамом, и вонь эта ещё долго будет давать понять, что в «Белом флаконе» побывала смерть. — Я забальзамировала его как следует. — Квинт вздрогнул, когда услышал скрипучий голос далёкой от юности Хелгирд. — До этих… островов не начнёт разлагаться. Острова Саммерсет… Там наверняка красиво. Любящие изящество альтмеры вряд ли бы жили в безобразном месте. Если бы и жили, то создали бы вокруг себя красоту. Увы, Квинту это не суждено увидеть. — Почему — до островов? — удивился он. — То есть вы отправлять тело на родину не будете? Куралмил похоронен в Скайриме, причём с почестями. Нурелион на родине не нашёл признания. Как ни странно, отыскал здесь. Да, терпел пренебрежительное отношение, возросшее после Великой войны, к которой он не имел никакого отношения, однако его зелья высоко ценились. — Конечно, нет! — отозвался Квинт. — О, Восемь, неужели в вашем Зале не найдётся места? Хотя бы до того, как земля растает — настолько, чтобы закопать гроб на кладбище. Изборождённое морщинами нордское лицо перекосилось. Жрице Аркея явно не понравились слова Квинта. Место найдётся. Повезло, что один из альковов длинный — настолько, что уместится семифутовое тело. Это сообщила Хелгирд, а ещё добавила: — Я всё понимаю: вы слишком молоды, скорее всего, либо были малы, либо родились после войны, но… Девять, юноша, а не Восемь! Вот что ей, урождённой нордке, не понравилось — то, что Квинт забыл о Талосе. Она помнила, хоть и служила Аркею. Квинт с ней спорить не стал, вручил положенное в таких случаях пожертвование и проводил. Осталось дождаться гроба. Готового не нашлось — в последний раз плотник изготавливал рассчитанный на семифутовый рост для Аривании, теперь — в этот. И третий раз придётся, с его слов Уландил тяжело переживал смерть жены, к тому же видели дракона неподалёку от Виндхельма, а конюшня расположена на открытом месте. Квинт вернулся к телу и, заметив на мантии влажное пятно, забрал вложенный в руки Нурелиона белый флакон. Вернёт после — перед похоронами… …или не вернёт. О волшебном пузырьке известно посторонним. Как знать? Может, мародёру захочется поживиться, и тот не даст покоя несчастному, измученному при жизни Нурелиону после смерти. Лучше оставить белый флакон у себя, хотя Квинта тошнило, когда он видел его. В лавку потянулись — не покупатели, а те, кто хотел помочь. Те, кому зелья Нурелиона спасли жизнь. И без любопытных не обошлось, например, без Виолы Джордано: — Вам будет нелегко, молодой человек, поэтому знайте: мы с Кассией всегда готовы помочь! Сама Кассия Джордано, весьма миловидная молодая имперка с вьющимися чёрными волосами и карими глазами, не кивнула, а закатила глаза. Квинт пообещал, что подумает над предложением, и выпроводил обеих Джордано. Не хватало сплетен. Впрочем, они и без того расползутся — уж кто, а Виола расстарается. Из-за неё Квинт не связал бы жизнь с Кассией: та сколько угодно может быть милой и умной, но от матушки не избавится при всём желании. Наступил вечер. Судя по выкрикам, данмеры весьма шумно восславляли Азуру. У них праздник, а у Квинта Навала — смерть, которую он не принял, не всплакнул. Теперь он один. Никто не проворчит на тамриэлике с певучим акцентом, с каким разговаривали альтмеры, никто не выскажет невнятную просьбу, слова которой придётся сперва разобрать. Пока всё, что есть, — это иллюзия, что Нурелион рядом; остывшее тело: голова уже была холодной, когда Квинт обмывал его; остальные части — нет. Теперь всё ледяное. Только флакон хранил тепло. И будет хранить, пока не наполнится доверху. Проклятая вещь, испоганившая только-только зародившиеся отношения. …но если бы не она, Квинт вообще не познакомился бы с Нурелионом. Да, вернулся бы в пустой дом отца, открыл торговую лавку… и разорился бы, потому что ничем уникальным — тем, что мог создать сам, не смог бы зацепить не любивших представителей его расы нордов. Квинт посмотрел на Нурелиона, чьё мёртвое лицо казалось на удивление безмятежным, затем — на белый флакон. Он один, пока заняться нечем. Все документы переведены, кроме личного дневника… …из которого за бессонную Квинт узнал, кем Нурелиону приходился Фарлил — тот самый, кто разнюхал про Куралмила. …и почти физически ощутил ту боль, которую почувствовал Нурелион от удара в спину, нанесённого родным сыном. Фарлил сгинул в безвестности. Ком подступил к горлу, вытек слезами из глаз после слов: «Для учителя не зазорно, если ученик окажется более совершенен, чем он. Это значит, он не только вложил знания, но и удобрил их, правильно выбрал почву, чтобы они взросли. С каждым днём понимаю, что мой отъезд — верное решение, приведшее к выводу, что представитель иной расы — не равно «бездарен». Нурелион увидел в Квинте того, в ком его знания не просто не пропадут, но взрастут. Отыскал то, чего не нашёл в собственном сыне. Это рвало сердце, скамп побери, на части — оттого, что Квинт Навал собственными руками уложил его в постель. Да, сам теперь мучился, потому что беспомощность — страдания не только для того, кого оно одолело, но и того, кто ухаживал. Это ни в коем случае не оправдание. Даже нелёгкая попытка всё исправить — ничуть не оправдание. Лучше бы Квинт не читал дневник, не знал, что зацепил Нурелиона тем, с какой отзывчивостью откликался на вложенное в него. Тот полюбил его — того, кого сам сотворил, увы… И это хуже всего, что взаимные чувства принесли только горе. Хотя нет: в последний вечер до проклятого дня, когда Нурелион слёг, Квинт был счастлив — и подобный миг пожелал бы испытать всем, короткий, но выпадавший далеко не каждому. «Квинт Навал, урождённый имперец без единой капли альтмерской крови (я бы заметил, если бы это было так), — благодатная почва. И когда на ней что-то взрастёт, пожалуй, смогу умереть, спокойный оттого, что мои наработки не пропали попусту». Квинт зажмурился. Когда ком в горле пропал, он утёр распухший нос и глаза от слёз и подошёл к Нурелиону. Альтмерское лицо спокойное, отметил он. Черты заострены, однако безмятежность отчётливо заметна. Квинт положил ладонь поверх скрещённых золотистых рук и пообещал: — Взрастёт. Непременно. Клянусь. Для этого придётся избавиться от белого флакона — не потому, что тот мозолил глаз и резал по сердцу, а чтобы выкорчевать память о нём. Довакину отдаст в обмен на отказ от выручки с «Белого флакона» — название алхимической лавки останется прежним. Тот якобы невзначай намекнул, что за подобную вещицу готов расторгнуть сделку. На удобренной полученными от Нурелиона, Вунферта Неживого и его собственными поисками почве непременно взрастёт то уникальное, что до сих пор никто не создал.