Coma White

       Эла тошнит. Во рту все пересохло, язык с трудом в нëм волочится, напоминая протухший кусок мяса. Сам Эл весь дрожит, и даже одеяло, которым он прикрылся, не помогает ему. Кожа синеватого оттенка покрывается болезненными мурашками, а ноги трясутся, сгибаются в коленях, желая как-то согреться. Эл не может понять, почему ему холодно. Лайт смотрит на него слишком ясно, почти нормально. Ладонью прикасается к его лбу.        «Такая горячая» – отстраненно думает Эл, прижимаясь к этой ладони, как тогда ночью после кошмара, желая хоть как-то спастись от мëрзлого чувства внутри. Элу даже кажется, что он целует чужие пальцы, а ведь когда-то его пальцы целовал отец, желая их распробовать на вкус. Он утверждал, что Эл сладкий, как карамель. Совсем как мать. — Тише, тише, – просит Лайт. И в его голосе сквозит явственный испуг. Чего ты боишься, Лайт? — Тебе всë равно, – заканчивая свою мысль, прошипел Эл. Его голос звучал, как колокольный звон: оглушительный, но тоска в нем была глобальной и масштабной. Лайт слабо покачал головой, пальцами касаясь его губ в ответ, слегка поглаживая и сминая. Эл слабо задрожал, прикрывая глаза. Так делал ему отец. Касался пальцами губ, разминал, затем раздвигал, проникая в тесноту глубины. Эла тогда тошнило после этого очень сильно. Он сидел возле туалета, прижимая коленки к груди, и просил всех святых, чтобы отец давал ему время для себя хоть чуть-чуть. Но его молитвы, видимо, не были услышаны. Эл помнил эти мгновения кошмара, словно смотрел записанную плëнку. Только чувства были не тëплыми, а тошнотворно-кислыми, как первый поцелуй от отца после смерти матери. Эл тогда слишком много плакал.        … Она вся бледная. Еë матовая кожа расползается по швам, как у порванной куклы, взгляд говорит о падении всего мира, еë личного мира, который она собирала по кускам, боясь не выстоять. Мама была сильной. Держалась до самого конца, стремилась к победе и создала любовь. Вся она – это и есть сама любовь. Маленькая и прозрачная, дрожащая на ресницах воспоминаниями прошлого. Теперь это не имело никакого значения.        — Эл, подойди сюда, – еë рука тянется к нему, и он тянется к ней в ответ. Тычется холодным носом ей в ладонь, совсем как щенок. Еë пальцы слабо поглаживают его по растрёпанным волосам, касаются лба. Она бы поцеловала этот лоб, если бы смогла приподняться. Но усталость слишком давит, комком стоит в горле, и сглотнуть не получается. Но ей нужно еще сказать самые главные слова в еë жизни, последние и яркие, как догорающая свеча, пахнущая воском.        — Позаботься об отце, – даже на смертном одре воспоминания матери о нëм крепки. Эл сжимает еë руку, сидит неподвижно и вовсе не дрожит. Только в глазах что-то разбивается, жидкость течëт, холодная и злая, леденистая, и он знает, что это совсем не стекло. Когда еë глаза закатываются, Эл понимает, что впервые в своей жизни не умолял еë выжить.        Лайт не уходит. Накрывает Эла одеялом и следит за тем, чтобы он был им укутан намного плотнее. Эл хочет спросить, зачем ему это нужно, но, вымотанный воспоминаниями, он лишь тупо смотрит в потолок. Когда кровать проседает под весом, Эл давит своё желание отпрянуть. Это Лайт. Всего лишь. Он смотрит на него слишком окрыленно, почти мягко. Так смотрят на детей, долгожданных детей, к которым испытывают что-то вроде отеческой заботы, желание хоть как-то защитить. Эл не уверен, что это так, но, тем не менее, ему слишком плохо, чтобы о чем-то думать. Когда мать умерла, в его жизни не было человека, который бы заботился о нëм. Отец хотел его, считая, что он копия матери. Он любил не его, хотел не его, а копию матери в нëм. Только из-за этого проклятого сходства Эл переживал круги ада, боясь распахнуть глаза и разбиться. Если бы отец любил его... Но Лайт не его отец. Он другой, иное чудовище. Эл знает, что ему нельзя доверять, но продолжает тянуться к нему, как к источнику огня, позволяет себе окунуться в это разрастающееся пламя. Подобный мотыльку, он летит на свет, но этот свет лишь погубит его. Да и какая разница? Лайт не ложится с ним, но и не уходит. Он плотно закутывает Эла в одеяло, проверяет температуру и сидит на краю его кровати, такой слегка лохматый, по-домашнему близкий, родной. Совсем не такой, каким Эл его помнил. Кира выглаженный, весь чистенький и приторно идеальный. Лайт перед ним – это его персональный ад, где желанный убийца превратился в его личного зверька, охраняющего своего хозяина. Эл бы засмеялся, если бы смог. Лайт особый зверь. Он не будет пресмыкаться. Не позволит собой помыкать, но он, определенно, будет защищать и оберегать своë. А принадлежит ли ему Эл?        — Это всë из-за кошмаров. Из-за того, что ты не можешь спать, и это сказывается на твоем физическом состоянии. Тебе надо попытаться выспаться, – его голос совсем близко. И сам он весь такой близкий и родной, тот, к кому хочется прильнуть. Смешно же ведь. Опасный преступник и убийца, но Элу сейчас всё равно. Ему лишь бы поспать хоть чуть-чуть.        — Он постоянно мне снится, — начинает Эл, пальцы дрожат, — каждую ночь... Каждую ночь я вижу его. Он у меня под кожей, любой вдох напоминает мне о нём. И я сам – его творение. Я ненавижу себя... – последние слова выходят шёпотом, чтобы не сорваться. Эл поджимает колени. Лишь бы не заплакать. Прохладная жидкость стекает по лицу. Солоноватая на вкус, Эл знает это, ему приходилось целовать плачущего отца, стараясь успокоить его, после смерти матери. Солоноватая и дрожащая на языке, почти как признание в том, что кошмары снятся всегда, а тупой образ перед глазами бьёт под рёбра. На какое-то время он перестаёт чувствовать присутствие Лайта. И от этого, напротив, слёзы текут всё сильнее. Эл не знает, не понимает, но дрожит, как ребёнок, прячет глаза, в попытке унять беззвучную истерику. Кровать проседает, а его сгребают в охапку. Эл выдыхает судорожно, почти вскрикивает. Его обнимают, тесно прижимая к себе, почти грубо, как дети хватают тряпичных кукол, чтобы помять их, но Элу всё равно. Нос забит, а сам он весь покрасневший, плачущий. Его голова на груди преступника. Он чувствует руки Лайта у себя на макушке. Жест, вызывающий удивление. Отец так никогда не делал, лишь сжимал запястья в грубой хватке, но Лайт же не отец или?...        — Я позабочусь о тебе, – звучит, как псалом, приторно-ласково, ангельски, но Эл почему-то верит. Если Лайт и есть бог, он обязан его защитить всеми способами, а о том, как расстаться с богом, уйти, прогнать его, Эл подумает потом, не сейчас. На этот раз кошмары ему не снились.