***
Когда Эл заканчивает топить Мису, то слабо зевает. Присаживается на бортик ванны, сонным взглядом смотрит на Лайта. — Я хочу в постель, — Лайт слабо кивает, подходя ближе к нему. Взгляд невольно возвращается к Мисе. Мисе, которая лежит под толщей воды, вся бледная и неподвижная, идеальная кукла. Эл постарался. Лайт прикасается к его лицу ладонями, шепчет: — Перед сном тоже надо молиться. Эл кивает. Лайт отстраняется. Эл встаёт на колени перед ним, шепчет молитву. Наклон головы обнажает белую шею, и Лайту хочется прикоснуться к ней губами, но нельзя же нарушать процессию? Нельзя? Но он ведь бог. Ему можно всё. Лайт целует Эла в шею, улыбается, когда тот вздрагивает. Эл смотрит на него преданными глазами, как собачонка, но Лайту это сравнение не кажется подходящим. Миса была собачонкой. Глупой и верной, виляющей хвостиком. Эл — это другое. Преданные глаза смотрят только на него, а в целом там плещется безумие на самом донышке талой воды, захватывающее, уничтожающее. — Лучше бы твоему отцу быть мёртвым, — шипит Лайт. Кровь закипает внутри, льётся потоком горящих искр, и сам он горит сильнее. Эл ничего не говорит, но его глаза наполняются слезами. Преданность тонет в них, в этом океане слабости и боли. Эл сжимает складки платья. Смеётся. Слёзы на щеках и улыбка на лице, дрожащая и сломленная, криво высеченная. Лайт так не хочет. Слишком жертвенно. Лайт касается его губ, растягивает. Смотрит зло и колюче. Бог разгневан или опечален? — Улыбайся, улыбайся по-другому… Ты же ангелок? Ангелам дозволено улыбаться только светло и чисто. Но чужие губы не поддаются напору. Лайту даже хочется ударить Эла, но отчаянная мысль бьётся на подкорке сознания: а что, если?.. — Улыбнись мне, — приказ, не просьба. Но это отрезвляет Эла. Как прикосновение губ к щекам со слезами. Эл улыбается. Так, как его попросили. Тихо шепчет, что эта улыбка только для Лайта. Платье Мисы на нём смотрится эстетично. Лайт думает о том, что купит ему с дюжину новых платьев или заберёт все платья Мисы и подарит ему. Мёртвой принцессе платья не нужны. Как и сострадание других. Мёртвых не жалеют. Но Лайт её и при жизни не жалел. Застывшее лицо под водой. Мокрые волосы, обрамляющее это лицо. И глаза, неподвижные, словно трогательное кино, которое поставили на паузу. Умильные и драматичные в своей статике. Но он обязательно избавится от неё. У Эла будут и другие куклы, как и платья, столько, сколько он захочет. Главное, чтобы он улыбался ему, своему богу, как и сейчас, и тогда Лайт сможет эту икону поставить на полку, где пылится псалом его личной души.Серые улицы Лондона
1 ноября 2020 г. в 02:10
Её глаза глядят на него, как серые улицы Лондона, глядят в упор. Даже сейчас, будучи мёртвой, Миса смотрит именно на Лайта. Её тело начинает потихоньку разлагаться, Лайт чувствует этот странный смрад, задыхается им. Когда-то Миса пахла цветами. Теперь мёртвой принцессе эти цветы ни к чему.
Её лицо слегка изрезано красными полосами, такое неподвижное, что Лайту даже непривычно. Обычно Миса всегда крутит головой из стороны в сторону, как болванчик, смеётся и пытается протянуть к нему руки, но сейчас эти руки ломко лежат на её коленях. Лайт не знает, как так вышло, но даже в смерти её поза смиренная, почти целомудренная.
Эл напевает песенку. Кружит по комнате в чёрном платье, как юла. Ему бы куклу в руки. Но кукла здесь, в ванной. Только вся поломанная.
Эл обнимает его со спины, целует в щёку. Лайт чувствует его улыбку, улыбается в ответ. Ему хочется поцеловать Эла, и он целует его в губы, мягкие и податливые, совсем идеальные, словно созданные для него. И весь Эл создан для него, для бога, трогательный в своём безумии, кукольный.
Миса тоже была куклой. Но Лайт ничего к ней не чувствовал. Эл же другой. В чёрном платье, с поехавшей крышей, но с преданными глазами, ангел во плоти. Его личное подношение.
— Убьем её ещё раз, пожалуйста? — просит Эл, умоляюще заглядывая в глаза. Лайт видит, как он цепляется за него судорожными пальцами, крепко, боясь не сдержаться и всё же упасть на колени. Но ведь там ему самое место, не так ли?
— Молитвой, милый, молитвой.
Элу не нужно повторять дважды. Пальцы размыкаются, а сам Эл встаёт перед ним на колени, смотрит в глаза и, кажется, молится. Лайт не слушает его, но наблюдает за тем, как колени Эла стираются, как руки сжимают складки чёрного платья, а сам он с приоткрытым ртом слегка облизывает пересохшие губы. Взгляд лихорадочный, безумный.
Лайт видит свое отражение в этих глазах и понимает, что не подобает богу так отчаянно цепляться за свою икону. Но Эл — это икона особенная, почти святая для него, к которой хочется прикасаться, на которую хочется смотреть. И весь Эл, в чёрном платье, опустившийся на колени и продолжающий молиться, такой желанный. Интересно, если Лайт его поцелует, он этой молитвой задохнётся?
Лайт наклоняется к нему. Он это делает впервые в своей жизни. Впервые Лайт сам, лично опускается на колени. Миса такой чести не удостаивалась никогда.
Руки Лайта тянутся к лицу Эла, касаются его длинными, как паучьи лапки, пальцами, обжигают шероховатостью своих ладоней.
Эл продолжает молиться, не отрывая глаз от лица его персонального и личного бога, взгляд монашки из-под опущенных ресниц, целомудренная девственность момента.
Лайт целует его. Всë-таки Эл задыхается собственной молитвой. Лайт языком проталкивает эту молитву дальше, яростно и глубоко. Лайту так хочется.
Когда кислорода начинает уже не хватать, и Эл дрожит, Лайт отстраняется.
Эл улыбается ему безумной улыбкой, обнимает руками за шею. Подол чёрного платья колышется между его ног, и Лайт ещё раз мысленно отмечает про себя: Элу это платье идёт больше, чем Мисе, намного больше.
— Ну, так что, папочка? Убьём её ещё раз? — призывно шепчет Эл, смотрит горящими глазами, возбуждающими. Лайт на это лишь пожимает плечами.
Должна же быть у Эла хоть какая-то кукла.
Эл методично топит Мису в ванной несколько раз, улыбается. Лайту даже кажется, что прекраснее этой улыбки нет ничего на свете. Наверное, поэтому всплески воды и смех Эла вызывают в нëм эмоции, похожие на чувство родителя, который стремится заботиться о своëм ребенке и делать все, чтобы он улыбался ему.
Бог не любит всех. Возможно, только одного.