***
Ненависть кипела внутри маленького мальчика. Как? Как он посмел?! Этот нахальный, бесполезный, бесхребетный, чёрт возьми, глупый и тупой Деку?! Сначала отравил жизнь, повесил глупую, изматывающую, скучную ответственность за себя, а теперь ещё и обосновался в его доме! Тупой, тупой… Кацуки, посмотри на Изуку, неужели ты не можешь сделать то, что может он? Кацуки, посмотри на Изуку, вот кем может гордиться мать. Бери в пример! Кацуки, посмотри на то, как старается Изуку! Ты точно также можешь постараться, не разочаровывай меня. Кацуки, Изуку вновь получил высшую оценку по тестам. Неужели ты хуже него? Смотри! Смотри! Смотри! Бери в пример, блядь! Разве ты не можешь?! Разве ты хуже? Даже Изуку может! Посмотри, какой он добрый, он помогает матери, прилежно учится! Не то, что ты. Бакуго с остервенением сбрасывает всё с рабочего стола. Задолбали! Изуку то, Изуку такой хороший! Бедный, пригляди за ним! Разве ты не видишь? Ты же хочешь стать героем!***
Кацуки никогда не испытывал особой любви к кому-то. Даже соулмейт, который у него всё-таки был, не вызывал в нём особых чувств. Бакуго признался, что видеть одним глазом не очень-то удобно, принимая лишь полноценное зрение и приятное тепло на сердце от осознания того, что где-то в мире есть человек — душа, которая подходит идеально. Но не более. Уже в юном возрасте он принял решение: если ему не понравится человек, если это будет парнишка, то он ограничится дружбой. Если девчонка, то можно будет попробовать. Но если она не будет понимать его, принимать, разделять взгляды… То зачем тогда весь фарс? Впрочем, не знал Бакуго и жалости. Единственное, что привлекало — это сила, власть, уважение. Мать, в отличие от отца, была именно такой. Сильной, властной, жёсткой. Беспощадной. К нему. Но не к маленькому Бакуго. Неизменно в разговорах проскальзывали имена соседей, жалость разливалась в голосе спокойной матери. Она становилась мягкой. Как отец. Но мальчишка не хотел видеть мать такой. Мать — это пример. Мать — это святое. Мама — сильная, строгая, он искренне её уважал, потому что она была незыблемой скалой, чем-то, что невозможно переломить сколько не канючь. Но не к Изуку. И теперь сильнейшая женщина посвящала время соседскому мальчишке, которого Кацуки до одури ненавидел, ведь он крал мамино внимание, отчего она постоянно сравнивала его с Бакуго младшим, неизменно ставя Мидорию выше. Боже! Как же он ненавидит! Беспомощный, бесхребетный Деку не заслуживает любви, жалости, заботы, чувств Мицуки! Однажды он зашёл в комнату Изуку. Тёмную, безликую, холодную и отчуждённую. Тетрадь, так призывно лежащая прямо посередине стола, привлекла. Ничто не могло остановить мальчика — в конце концов, он был у себя дома и ему, честно говоря, было наплевать на личное пространство нежеланного гостя. Он стащил тетрадь, включая лампу. Вязь символов, к испугу, привела Бакуго сначала в восторг: то ли он подсознательно что-то чувствовал, то ли просто интуиция, вряд ли он тогда смог бы подавить желания провести кончиками пальцев по ровным, немного яростным и жёстким краям символов. А потом объял гнев. Как слепой может создать нечто подобное? Символы были видны только на бумаге. А если бы Изуку не лишился зрения? Бесит. Он лишит мальчишку возможности создавать прекрасную вязь. Взрывы лёгко придали тетрадь огню, а мягкие ладони Мидории согрелись яростным жаром. Мама ругается? Плевать. Отец качает головой с явным отвратительным разочарованием? Плевать. Мидория смотрит на него тухлыми мёртвыми глазами. Ему мерещится, как что-то на дне шевелится: как червяки, залезающие в рот и уши, как змеи, оплетающие тело в крепких тисках. Тошнотворно-зелёные.***
Бакуго практически смеётся. Первая волна ненависти отступила: осталось осознание, лишь воспоминание улыбчивого лица Деку, когда Кацуки давился жаром и задыхался дымом. С удушающим ликованием, практически восторгом понимает: притворялся. Чертов Деку притворялся. Лживый выродок, практически спаливший ему лёгкие. Специально, гад. Потому что как иначе объяснить то, что Кацуки смог забрать тетрадь прямо из рук мальчишки без всякого сопротивления. Он хотел прогнать Изуку из дома, вышвырнуть полоумного и зачуханного на попечение другого. Плевать на трагедию. Своими родителями, своим домом, своим вниманием делиться он не намерен. Кажется, Мидория иного мнения. Бакуго этого также терпеть не намерен: надавить тут, там, припомнить, что в едких лекарствах, которые ему прописали в больнице, виноват никто иной, как Мидория. Мама кажется сломленной, словно балансирующей на грани. Его слова, вроде, даже не трогают её. Это чертовски бесит. Он уходит, разъяренный игнорированием, реакцией родителей, слабостью матери. Лучше бы Деку сдох тогда. Меньше мороки.***
Мидория пропадает. Бакуго отчего-то иррационально не рад данному событию. Вина, спящая в нём до этого момента, просыпается. Впрочем, она относится даже не к Изуку. Мицуки рвётся изнутри, постоянно что-то кричит в телефон, требует документы и что-то ещё — Бакуго не интересуется. Уезжает с утра, совсем-совсем рано, и приходит только ночью, чтобы просто свалиться на кровать. Иногда даже не доходит до спальни, вырубаясь на большом диване в гостиной. Кацуки совестно, он видит, как плохо матери, поэтому лишь закрывается у себя в комнате, тихо глотает едкие таблетки и старается не обращать внимания на повышенные голоса с кухни. Через неделю он обнаруживает, что чайного сервиза, — большей его половины, — нет. Это сбивает с толку. Но всё встаёт на места, когда он открывает мусорку. Проходя по первому этажу, чтобы подтащить пакет ко входу в дом, на секунду замирает в небольшом коридорчике. Дверь в бывшую — а он надеется, что именно бывшую — комнату Мидории приоткрыта. Любопытство подстёгивает, он заходит. Мицуки, спящая на кровати Мидории, с размазанной косметикой под глазами, с едва влажными щеками и тёмными мешками под глазами, заставляет подростка застыть. Он тут же выбегает из комнаты, со злости пиная пакет ногой. Слышится хруст, и Кацуки от неожиданности вскрикивает. Мать, проснувшаяся от родного голоса, слабо причитает, когда перевязывает ступню нерадивого сына. Она выглядит усталой и потерявшейся. Но, впрочем, изрядно успевает оттаскать Кацуки за уши. Несмотря на боль, Бакуго улыбается.***
Одним тёмным вечером к ним наведываются несколько мужчин. Бакуго не знает их, но они пугают: есть что-то дикое в их глазах. Что-то кровожадное, зловещее. Родители закрываются на кухне, отправив Кацуки в свою комнату. Парень слушается, только увидев предостерегающий взгляд матери, не терпящий неповиновения или возражений. Пока он тупо сидит в четырех стенах, не зная чем себя занять, проходит около двадцати минут. Когда слышатся звуки снизу, интерес заставляет спуститься. Мужчины уходят, закрывая за собой дверь. Мать выглядит разъярённой, но сдерживающей гнев. Она зажимает в руке старый телефон, грозясь сломать бедную технику. Отец поглаживает мать по плечам, тихо шепча успокаивающие слова. Кацуки говорят, что Инко умерла, через два дня. Бакуго не испытывает ничего особенного: жаль, конечно, мать Деку была хорошим отзывчивым человеком. Но то, что это был закономерный исход, он знал ещё в тот вечер, когда Мицуки выскочила из дома на помощь дорогой подруге. Он плохо знал её для того, чтобы скорбеть. Жаль, что детский разум не смог уже тогда распознать в глазах сидящей напротив женщины сожаление и обречённость. Что-то подозревать он начал только через долгих пять лет. В конце концов, мать, пропадающая практически на целый день в определённое число каждого месяца, насторожила. На прямые вопросы Мицуки не отвечала, ссылаясь на дела. Год назад подросток решил проследить за ней. В тот же день он чуть не спалил сухие ветви кустарника, закрывающего светлую макушку от вишневых глаз женщины. Мать посещала больницу. Одну и ту же палату на протяжении долгих лет. Палату, в которой лежала беспробудная Мидория Инко.***
Изуку не верит. Но хочет верить. И не хочет в то же время. Если это шутка со стороны Бакуго, если это забава, причиняющая моральную, ни с чем не сравнимую боль, то он наплюёт на план и сдаст Кацуки Лиге. Учитель заберёт причуду наглеца, а Мидория проследит, чтобы каждая кость была сломана, а сустав вывернут. Он будет крошить и ломать, отрезать ломти кожи и мяса, но не убивать. Бакуго будет жить с ужасающей болью, будет содрогаться при каждом шаге Изуку, будет восхитительно беспомощен в чужих руках. Как до этого был беспомощен он сам. Может быть, он отпустит. Скажет, что если найдёт дорогу к дому до утра, то ничего больше не повторится. Жаль только, что ноги его, как и руки, будут переломаны во всех возможных местах. Если Бакуго прав… Что же, он даже не хотел об этом думать. Не хотел допускать мысль, что Учитель всё это время врал. Даже Тенебрис, ставший ему родным, врал. Но, главное, зачем? Чтобы не привязывать его? Глупость какая. Они ведь даже предлагали взять его на похороны. Это точно не могло быть ложью. Те чувства, которые он испытал, не могли быть фальшивыми. Они были слишком живыми, сокровенными. Его скорбью, болью, любовью. Отчаянием. Проскользнуть незаметным при его-то работе не составляло ничего сложного. Больше времени он потратил на то, чтобы найти нужную палату. Почему-то, когда он издалека увидел невзрачный номер, стало не по себе. Так, словно держишь нож у уже зажившего шрама, собираясь вновь провести по грубому рубцу. Был уже вечер, в больнице стало не так уж многолюдно, поэтому, прежде чем войти, он решил перестраховаться: включил Творца, сосредотачиваясь на пространстве за дверью, одновременно скрывая присутствие. И тут же холод разлился внутри живота. — Инко, пожалуйста, прости, — говорит знакомый мужской голос. Тоска слышится в глубоких нотах. — В этот раз было довольно много дел. Не успел к обычному времени. Но, зато, я с новостями. Представляешь, наш сын всё-таки поступил в ЮЭЙ. Только не совсем так, как ему хотелось… Но, надеюсь, ты же простишь меня? Всегда прощала… Переломанная, страшная, хаотичная формула плавала по комнате, остановившаяся за секунду до полного разрушения. Тошнота подкатывала к горлу. Слёзы жгли глаза. Какая знакомая. Какая родная… — Даже тогда, пятнадцать лет назад. Я знаю, ты не хотела этого для Изуку, но я был вынужден так поступить, ты же понимаешь? Всегда понимала, — выдохнул мужчина с любовью. — Всегда любила. И я всегда любил. Да только не успел сберечь. Не ожидал, не думал, что всё пойдёт именно так. А теперь я даже не могу рассказать кому-нибудь хоть что-то. Если бы я мог вернуться назад, то, поверь… Я бы выбрал тебя. Изуку отшатывается, качая головой. Нет! Он не верит! Этого не может быть! Паника затопляет сознание, и только выдержка помогает удержать Творца. Ноги тяжелеют, а щёки становятся мокрыми. Дрожащими руками он зажимает рот, боясь застонать, начать всхлипывать. Пол двоится, голова кружится. Он позорно сбегает, не желая верить в увиденное и услышанное. Ведь вторую формулу он также прекрасно узнал.Ты живешь в моем сознании и приходишь в страшных снах. Прячешься в моих ладонях и живешь в чужих чертах. Поцелованный апрелем и дарованный судьбой. Я в тебя совсем не верю, хоть стоишь передо мной.