Скорбящий

Мне плевать на твое прошлое и настоящее. Я буду любить тебя, пока твои денежки отвечают мне взаимностью. До встречи у тебя дома или в убогом мотеле. И я покажу тебе, в чём твой парень профан. Call me

Сейчас ***       Старик оказался не таким уж недружелюбным. Увидев, как стремительно бледнеет собеседник, он поспешно спросил, не нужно ли вызвать врача. Но Петер отмахнулся, подхватил упавшие очки и поднялся со скамейки. Чувствовал он себя ещё более разбитым, чем до прогулки. А до дома ещё надо было дойти, хоть парк и располагался через дорогу. Старик неодобрительно покачал головой, глядя на неопрятного мужчину, медленно уходившего в сторону улицы. Петер же был совершенно трезв. Вынужденный бездельничать, он плохо ориентировался во времени, однако был твёрдо уверен, что почти целую неделю не брал в рот спиртного. О курении и речи не было, но Петер не ощущал от трезвости никакой радости. Внимание, больше ничем не одурманенное, цеплялось за все встречные предметы, а мозг в срочном порядке возрождал воспоминания, которые Петер упорно пытался похоронить на дне моря своей памяти, засыпать песком сигаретного пепла, залить океаном алкоголя. А сейчас заново вспоминать свою жизнь было как ярким днем смотреть на полуденное солнце, сняв очки. Больно до слез.       Себастьян уже должен был приехать. Хорошо, что он привезёт гаджеты, с которыми возвращаться к жизни будет не так скучно. Петер собирался изображать активную деятельность, за которой не была бы заметна попытка избегать общения с сыном. Когда-то Петер имел неосторожность рассказать сыну множество очень личных вещей, а теперь, когда взаимное доверие ослабло, опасался, что Себастьян может использовать все эти сведения против него. Это было похоже на паранойю.       Чёрная машина юноши стояла на привычном месте, почти у самого подъезда. Да, Себастьян всегда старался парковаться именно здесь. Странно это — внезапно вспоминать то, что ты забыл, казалось бы, навсегда. Хотя в гостях у Себастьяна Петер был редко. Так же, как отец, юноша не любил, когда кто-то оказывался на его территории. Поэтому, когда Себастьян смог жить отдельно, с отцом он встречался на нейтральной полосе — в кафе или в парке. Петер, как ни странно, считал удобной такую негостеприимность, которая другого родителя оскорбила бы до глубины души. Но Петер к другим себя не относил. С голосом сына он всегда считался. Может, из-за этого Малин его и бросила.       Он подошёл к двери набрал в домофоне комбинацию кнопок, которую тоже откуда-то помнил. — Там кто? — раздался из маленького динамика до смешного строгий голос Себастьяна. Таким тоном его учили говорить с незнакомцами. Разумеется, Петер в этой части воспитания не участвовал. Как и всякий отец, впрочем. — Это я, — крайне нелогичный, но волшебный ответ, открывающий все двери. — Как прогулка? — выглянув из кухни, осведомился Себастьян, когда Петер осторожно зашёл и тихо затворил дверь. Это было совсем не в его привычке. Несмотря на тщедушный вид, он хлопал дверью так, что та едва не слетала с петель. Но Себастьян был готов к тому, что после смерти отец мог сильно поменяться. И это изменение, делавшее Петера чужим и далеким, уже началось. — Ты читал «Литературную газету»? — строго спросил Петер, не желая распространяться о том, что чуть не грохнулся в обморок на прогулке. Мало ли, вдруг сын мог запереть его здесь до скончания дней. — Нет, — Себастьян невольно отшатнулся. Строгий тон напомнил ему детство, когда Петер, узнав об «успехах» сына в школе, пригрозился его побить. Он никогда не был хорошим отцом. — Ясно, не хочешь рассказывать, — проскрипел Петер, подходя к нему, и язвительно прибавил: — Про смерть Линдеманна тоже мне не говорил, потому что боялся расстроить? — Ну что ты такое говоришь, пап, я от тебя ничего не скрываю, — буркнул Себастьян, уставившись в пол, и вытащил из кармана брюк телефон старинной модели: — На, у меня от твоего ужасного рингтона голова чуть не взорвалась. — Всё Зоран звонил? — Взвесив телефон в руке, предположил Петер уже спокойнее. — И он, и Свалланд, и ещё куча каких-то людей. Всем интересно, куда ты подевался. — Пусть Свалланд со своей бандой и дальше думает, где я. А Зорану я сейчас перезвоню. — распорядился Петер и, на ходу набирая номер, скрылся за дверью туалета. Себастьян закатил глаза и поспешил закрыться в кухне до того, как с характерным звуком задвинулась щеколда уборной.       У Петера имелась ещё одна противная привычка. Он обожал говорить по телефону в туалете. И как правило, одновременно с тем, зачем посещают это место приличные люди. — Алло? — удобно устроившись на толчке, спросил он самым серьёзным тоном, стоило гудкам с того конца прекратиться. «Алло» ударилось о кафельные стены и повисло в воздухе, как нота фортепиано, зажатая педалью. Увы, у этой чудесной телефонной будки имелся один недостаток — все сразу понимали, откуда Петер звонил и расценивали это как крайнюю степень неуважения со стороны эксцентричного писателя. Лишь Зоран Бихач, добрейшая душа, не видел в этой причуде ничего странного. — Здравствуй, Пекка, — Зоран говорил так приветливо и спокойно, словно ничего не случилось. — Я тебе наверное уже все провода оборвал.       Вообще, он всегда так говорил, и каждый раз звук этого приятного свежего голоса действовал Петеру на нервы самым губительным образом. Он терпеть не мог ласковое сокращение своего имени, но в ответ рассеянно пробормотал, растирая между пальцами листок туалетной бумаги: — Привет, Зоки. Да, я даже не считал, сколько от тебя пропущенных. Но давай ближе к делу. Мой сын наверняка говорил тебе, что со мной случилось, поэтому давай обойдёмся без соболезнований и пожеланий поправиться. Чего надо-то?       За то время, что они с Бихачем были знакомы, Петер мог позволить себе такую бесцеремонность. Заговори он так со Свалландом — выгнали бы из «Кроноса» в шею. Зоран был старше Свалланда, но это не мешало Петеру воспринимать его как задушевного приятеля. Ведь их связывало не только творчество, но и взаимный интерес к человеку, о котором издатель и хотел его спросить, судя по напряжённой паузе в трубке. — Слышал про смерть Линдеманна? — вопрос был коротким, как и требовали. — Читал. В «Литературной газете», — Петер ещё не понимал, к чему тот клонит. Да, та новость произвела на него большое впечатление, но мужчина никак не мог припомнить, почему так бурно среагировал именно на неё. Ведь Тилль Линдеманн оставался для его наполовину спящего мозга лишь именем, пустым звуком. Звуки копились в тесном помещении, липли друг к другу, мешали говорить. — А, значит не слышал, что написали во врачебном заключении, — вздохнул Бихач. — Ты ведь и на похоронах не был? — Я тогда в больнице лежал. Не знал даже про то, что он умер. Мы связь не поддерживали. — мрачно оборвал его Петер, боясь, что издатель пустится в морализаторство. Но Зоран был не из таких. — Ясно, извини. Так вот, во врачебном заключении ему поставили «наступление смерти вследствие инфаркта». Но что-то это на него совсем не похоже. Он же был здоров, как бык. Ты меня слышишь? — Слышу. Мне ещё не все мозги отшибло, но я плохо помню Линдеманна. Мы давно не общались. — Петер машинально потянул хвост рулона с бумагой, но оставил это занятие, как только выдал себя характерным грохотом. Подставка для бумаги была металлическая. — Плохо помнишь? — возмущённо закричал издатель в трубку, и Петер сморщился, будто собеседник нечаянно плюнул ему в лицо. — Хотя неудивительно, вы же пока этот сборник чёртов писали, пили, курили травку и упарывались наркотой дуэтом. Я бы тоже ничего не помнил, если бы так развлекался!       Когда Бихач злился, наблюдать за ним вживую было смешно, но от истерических воплей в трубке у Петера снова начала болеть голова. Мужчина побоялся, что Зоран точно заметит, откуда с ним разговаривают, и попытался оправдаться. Не шуршать бумагой и говорить тихо, чтобы не было эха, оказалось непривычно трудно. Раньше Петеру ничего не стоило обмануть своих собеседников и провести разговор за любимым занятием. Вот только с Зораном, который знал о маленьком извращении писателя, это не прокатывало. — Слушай, я правда не помню, — сидеть на холодном стульчаке и слушать урчание воды в стояке становилось всё более неприятно. — Я своё имя чуть не забыл, когда меня вытащили с того света, а ты про какого-то писателя спрашиваешь. — Хорошо-хорошо, извини. Я не должен был тебя беспокоить, но это очень важно. — Зоран успокаивался так же быстро, как заводился. —Только не злись. Но, если вспомнишь, можешь сказать, говорил ли Тилль что-то о своей смерти, которая точно не связана с инфарктом? Мне просто в это не верится.       Новое-старое воспоминание постучалось в голову Петера. Хозяин чердака поспешил открыть. — Ну, точно не пустил себе пулю в лоб. Я точно помню, что Тилль клялся никогда так не делать. Хотя бы потому, что это слишком просто и скучно. — Вполне в его духе. Ладно, надеюсь, ты ещё что-нибудь вспомнишь. — Бихач не смог скрыть разочарования, и Петер, неприязненно смотревший на свои острые колени, грустно вздохнул. — Выздоравливай.       Как Петер и ожидал, звучало это пожелание не очень-то искренне.       Положив больше не нужный телефон в карман спущенных брюк, Петер сцепил руки в замок, пытаясь сосредоточиться. На кухне негромко звякал тарелками Себастьян. — Ты не забыл мой ноутбук? — вдруг крикнул Петер так, будто пытался дозваться сына из соседней квартиры. — Он в твоей комнате! — донеслось в ответ достаточно громкое, чтобы Петер догадался: туалет в этой квартире — не самое надёжное укрытие. Но без неприличной привычки жизнь казалась совсем скучной. Было бы забавно вспомнить, когда она появилась. Пять лет назад *** — Петер! — Он уже собирался домой, как вдруг кто-то из коллег с детской настойчивостью потянул его за рукав кофты. На самом деле, с ним одним в «Кроносе» так оскорбительно обращались. Мелкий разнорабочий, действительно. Ему такое внимание должно быть приятно.       Петер оглянулся, бессознательно придавая и без того не слишком располагающему лицу самое неприятное выражение. Михаэль Бьёхлин, главный редактор. Чтоб ему пусто было. — Что-то нужно? —осведомился Петер самым любезным тоном. — Слушай, — Михаэль, чьи глаза нервно прыгали с предмета на предмет, непонятно отчего заговорил с Петером таким подобострастным тоном, что тот ещё больше насторожился. — Тут дело такое, все отказываются. А наш журналист не может, он же очень болен, помнишь? — Ну, помню. Чем могу помочь? — Завтра Тилль Линдеманн — знаешь его, мы его роман «Таранный камень» издавали, — протараторил Михаэль, размахивая пачкой испорченных чернилами листов, и после неуверенного кивка Петера продолжил, — устраивает автограф-сессию. Надо взять у него интервью. Сегодня и больше никогда. Нам больше отправить некого, выручи. Завтра утром тиснем его в газету.       С Петером никогда так не разговаривали. Ехать на ночь глядя к совершенно незнакомому человеку и что-то у него спрашивать крайне не хотелось — вечер можно было потратить на что-то более интересное —отчего Петер решил потянуть ещё немного: — Но я же не профессиональный журналист. Даже, — признался он шёпотом, — ни одной его книги не читал. О чём я с ним говорить буду? — Да ты же уже заменял журналиста! Список вопросов я давно подготовил, просто задашь их и всё! Как с умственно-отсталым, ей-богу.       Приятности очень быстро закончились, и Петер вздохнул, не решаясь спросить, заплатят ли ему за это. Деньги он очень любил, а за разговор со знаменитостью должны были заплатить как следует. И неважно, что у них маленькое издательство, где продвигают писанину тех, кому хватает смелости публиковаться только в интернете. — Можешь не продолжать, я отказываюсь, — грубо ответил Петер, дрожащими пальцами заправляя выбившуюся прядь за уши. — Я заплачу, — попытался умаслить его Бьёхлин. Это точно должно было сработать. Про то, как Петер любит деньги, знали все в издательстве. К тому же, как сам Бьёхлин слышал от любителей распускать сплетни, нелюдимый коллега второй год как встречался с девушкой намного моложе себя. А любовь к девушкам, как известно, требует больших затрат. Отчего бы не помочь коллеге с личной жизнью и приподнять репутацию издательства за счёт интервью с известным писателем?       Петер нахмурился, но угол рта предательски дрогнул. Он улыбался. — Куда ехать? — коротко спросил он, забирая один из листков, которые поспешно тиснул ему редактор.       Оказалось, Линдеманн остановился в шикарной гостинице посреди центра города. Похоже, он большой зазнайка, если ничего особенного своим творчеством не представляет, но уже готовится к жизни, полной излишеств и роскоши. Брать у него интервью Петер не был готов ни за какие коврижки. Но обещанные Бьёхлином деньги… Ради них можно постараться, если, конечно, не обманут и не задержат — так над ним любил подшучивать Свалланд. Отец-одиночка, целыми днями таскающий тяжеленные стопки книг с этажа на этаж и пишущий сущую муру про зелёных человечков — что он им сделает? Значит, можно продолжать держать его за мальчика на побегушках. Петер вздохнул ещё тяжелее. — Только, — деликатно уточнил Михаэль, увидев, что Петер торопится уйти, — Линдеманн любит фриканутых.       Петер настороженно приподнял бровь. Этот Линдеманн ему уже не нравился. А Бьёхлин, заранее радуясь успеху интервью, прибавил: — Таких, как ты. Так что не переусердствуй с официально-деловым стилем. Не знаю, волосы там распусти, футболку надень какую-нибудь с черепами — пусть он увидит, что с тобой можно поладить. Нам главное узнать, как он вдохновляется. Потому что на трезвую голову такое писать невозможно. — Я разберусь. — грубо оборвал его Петер. Подстраиваться под какого-то там писателя, который, похоже, «фриканутых» любит долбить в задницу, он не собирался. И как только Бьёхлин, довольный, что свалил трудную работу на безотказного человека, удалился, решил пойти редактору наперекор. Для начала выбросил в урну у входа в издательство список вопросов, который даже не удосужился пробежать глазами. Пусть они все пойдут нахрен.       Себастьяна дома не было. Похоже, опять решил задержаться в колледже — у них там постоянно какие-то праздники, и парень не видел смысла покидать мать-кормилицу раньше шести вечера. С Аннет они договаривались встретиться на следующей неделе, а это значит, что для приготовлений к интервью у Петера времени хоть отбавляй. Разумеется, следовать советам Бьёхлина он и не собирался.       Не мешкая, он достал из шкафа костюм-тройку мерзкого коричневого цвета. Клетчатый жилет с круглым вырезом должен сделать образ скучным настолько, чтобы скулы сводило. В пиджаке неудобно, зато невысокий рост уже не так бросался в глаза, а идеальные стрелки на выглаженных брюках — кто бы поверил, что Петер из отдела редактуры умеет гладить одежду — помогали изобразить педанта. Осталось только что-то придумать с волосами. И для чего он в молодости, когда люто фанател по тяжёлому року, вздумал отрастить такие? Период бурной любви к музыке прошёл, а шевелюра осталась. Петер растил её с таким трудом, что даже когда остепенился, не смог найти в себе сил придти в парикмахерскую и приказать женщине, угрожающе клацающей ножницами, отчекрыжить каштановые локоны к херам. Да и представить себя с короткими волосами Петер уже не мог — только если по фотографии из тех далёких времен, когда мама подстригала его под горшок. Теперь шевелюра доходила до лопаток и красиво волнилась. Когда Петер распускал их, со спины его часто принимали за девушку. Рано облысеть или поседеть мужчина не боялся — в надёжности генов он был уверен. К тому же Аннет, очень любившая причесывать возлюбленного, научила его делать такие штучки, отчего волосы становились настолько шелковистыми и мягкими, что каждый раз, берясь за расческу, Петер не мог удержаться от самолюбования. Впрочем, нарциссизм ему никогда не был чужд.       Но сегодня из множества причёсок, которые Петер считал наиболее удобными для повседневной жизни, он выбрал строгий пучок. Никаких милых хвостиков, никаких девчачьих косичек и небрежных пучков вроде тех, что носят домохозяйки. Облик должен быть строгим и одновременно гадким. Прилизанные волосы здесь подойдут лучше всего. Стянув волосы на затылке с такой силой, что даже кожа на острых скулах как будто затрещала, натягиваясь, Петер безжалостно закрутил прекрасную шевелюру в маленький тугой узелок. Этот грёбаный Линдеманн ни за что не должен распознать в нем неформала.       Проверив, прочно ли держится «ракушка» на затылке, Петер завязал галстук, одернул пиджак и сделал шаг назад от полноростного зеркала в спальне. Он был великолепен. Не то провинциальный нотариус, не то продавец дешёвых детективов. Поменять шлепанцы на туфли, так вообще будет идеально. Линдеманн даже не захочет с ним разговаривать.       Сбрызнувшись напоследок старинным одеколоном — флакончик, невыносимо пахнущий спиртом, одиноко занимал углу полочки в ванной — Петер придирчиво оглядел солидного, но весьма неприятного типа, который смотрел на него из замызганного зеркала. Ради торжественного случая Петер даже побрился, и сейчас, ощупывая непривычно гладкое лицо, вспомнил одну очень важную деталь.       Бородка. Его драгоценная жиденькая бороденка, настолько смешная, что Петер был вынужден каждое утро заплетать на подбородке две косички. Она портила всё. Петер рассеянно потеребил её, как всегда делал в минуты раздумья. Всё равно понятно, что он «фриканутый» — какое противное слово. Синоним напрашивался сам собой, но Петер нахмурил высоко изогнутые брови. Сойдёт. Кажется, где-то у него лежали туфли подходящего цвета. Цвета дерьма. Петер очень любил коричневый. А ещё белый и красный. Нетрудно догадаться, что они для него значили.       Принарядившись, Петер вдруг понял, что в солидном, но непривычном костюме ощущает себя куда неувереннее, чем в родном неформально-охламонистом прикиде. Но пиджак с подбитыми ватой плечами требовал вести себя соответственно, и мужчина, кинув последний взгляд в зеркало, покинул квартиру. На дне потрепанной кожаной сумки перекатывались блокнот, ручка и диктофон — старые друзья, не подводившие Петера ни разу, сколько ему приходилось подменять журналистов. Соглашался он на это с неизменной неохотой, вызывая большое удивление у сослуживцев. Странно, ведь почти весь штат «Кроноса» состоял из шведов — от главного редактора до последнего разнорабочего. И наблюдать в них такую любовь к деньгам, ради которой они с жадностью бросались на любую работу, Петеру было странно. Он никак не мог привыкнуть, что его коллеги из кожи вон лезут, лишь бы научиться подражать немцам. Долговязые, худые, с хмурыми скуластыми физиономиями и длинными волосами, какие любят творческие натуры, они не были похожи на немцев. И Петеру, который оставался шведом до мозга костей, не стоило даже притворяться перед этим Линдеманном. Фамилия заставляла представить кого-то высокого, грозного, с угрожающими интонациями в раскатистом голосе — лишь мельком обрисовав себе образ человека, чью фотографию он даже не потрудился загуглить, Петер нервно сглотнул, на мгновение останавливаясь посреди улицы. Мужчине, привыкшему на родине к завывающему ветру и холодным дождям, хмурый осенний день казался очень даже тёплым — хотя при взгляде на людей, уже доставших пальто и куртки, Петеру, вышедшему на улицу в одном пиджаке, становилось зябко. Листьев опало не так много, чтобы все парки и газоны заполонили любители красивых фотографий, но порой жёлтый мокрый листик срывался с дерева и беззвучно шлепался на асфальт. Дорога к метро лежала мимо парка, и кусты сирени, заслонившие кусочек природы плотной стеной, оставались издевательски-зелеными. Будто осени и не было никогда. Вот только Петер природу не любил и сожаления при виде жёлтых листиков, лепившихся по краям дороги, не испытывал. Только беспокоило, успеет ли он в гостиницу, пока не начался дождь. Пиджака было бы жалко. Другого у Петера не было.       Центр города Петер не любил. Восторг не захлестывал его при виде старинных особняков — наоборот, они казались ему похожими на глазированные торты, щедро украшенные кремовыми розами и аляповатыми узорами из взбитых сливок. Сладкое он не выносил. И ума приложить не мог, чем можно восторгаться в этой части города, где люди теснились друг на друге, а на узких улицах, больше подходящих для карет, злобно гудели автомобили. Шум здесь стоял невыносимый.       Петер вынырнул из метро и скорым шагом двинулся к гостинице, где остановился Линдеманн. Он хорошо знал эти места. Настолько, что счёл бы за счастье однажды забыть их навсегда. Ведь как раз здесь, только летом, в тесном скверике, неумело вписанном между кафедральным собором и роскошными отелями, он познакомился с Малин. Тогда Петер, молодой человек с внешностью рокера, говоривший отвратительно по-немецки и сносно по-английски, коротал в этом скверике время, ожидая, когда у дверей гостиницы рассосётся толпа взволнованных людей, увешанных рок-атрибутикой с ног до головы. В город приехала всемирно известная группа, у которой Петер должен был взять интервью, но кучка фанатов, пришедших ещё рано утром, всё множилась и множилась. Все они ждали, когда их кумиры соизволят покинуть гостиницу хоть на минутку. Но музыканты не собирались окончить свои дни в руках поклонников, которым бы ничего не стоило растерзать их от любви, а поэтому Петер скучал на скамейке в скверике, считал деревья, повторял вопросы для интервью и старался растянуть банку пива настолько, чтобы её хватило до наступления ночи. Тогда фанаты точно должны были устать, отчаяться и уйти. Пиво заканчивалось предательски быстро, а ни одного дешёвого магазинчика поблизости не имелось. Одни роскошные рестораны, где за одну тарелку супа Петеру пришлось бы заплатить столько, сколько он получал в издательстве за день работы. Тогда он от скуки заговорил с фанаткой иностранных музыкантов, которая устала ждать и решила прогуляться в скверике. Петеру понравились её светлые волосы и глаза, зеленые, как у речной нимфы. Стеснительным он никогда не был, отчего с легкостью завел разговор. Петер про эту группу знал и даже немного слушал — но ко всему на свете, кроме космонавтики, относился с равнодушием буддиста. Восторги Малин не будили в нем особенного сострадания, но девушка она была симпатичная, а Петеру было слишком скучно. Оказалось, Малин приехала из Стокгольма — узнав это, Петер с огромным облегчением перешел на шведский — чтобы попасть на завтрашний концерт группы. Ведь приезжать в столицу Швеции было ниже достоинства рокеров. Упустить возможность получить ещё и автограф от кумиров она не могла, а потому стояла под дверями гостиницы с самого утра. В городе она была впервые, и Петер предложил ей прогуляться. Рокеры никуда не уйдут, пока их осаждают фанаты, а посмотреть на столичные красоты, Малин, может быть, и не сможет. Она на удивление легко согласилась, и до глубокой ночи они гуляли по городу. Петер без труда понял, что именно Малин хочет от него после прогулки, хоть он и старался держаться как можно более вежливо. Знал, что навязчивое внимание девушки не любят. Ничего против неожиданных приключений он не имел — да и Малин было бы приятно. А интервью могло и подождать.       Но сегодня Петер торопился. Времени было полно, однако он не мог подавить в себе стремления быстро подойти к гостинице. За окна, где в золотом свете облаками сияли накрытые белыми скатертями столы, ему даже смотреть было страшно. Так, наверное, выглядел рай. И в этом раззлоченном, ослепительном раю показывались не ангельские лики, а увядшие физиономии людей, у которых было столько денег, что они без зазрения совести могли провожать Петера недоуменно-насмешливыми взглядами. Мол, что этот оборванец в костюме цвета дерьма здесь потерял? С тех времен, как он гулял здесь с Малин, не поменялось ничего. Не хватало лишь толпы фанатов у входа. Странно, что у Линдеманна их не было. Оно и понятно, писатели никогда не пользовались такой популярностью, как музыканты. Петеру сделалось даже немного обидно за собратьев по перу, но суровый вид швейцара, охранявшего главный вход, в миг отбил у мужчины все мысли. Не будь его и портье, который с подозрением смотрел на прохожего из-за стеклянной панели двери, Петер бы так же быстро прорвался внутрь. Вся его беззастенчивость куда-то подевалась, а шею словно сжала одна большая рука, не давая вымолвить и звука. Петер растерянно оглядел высокого старика, одетого по моде прошлых веков —длинный плащ и треугольная шляпа, и с вполне объяснимым страхом втянул голову в плечи, ожидая, что его выгонят. Но швейцар смерил его не очень-то приятным снисходительным взглядом, в котором ясно читалось презрение к скромно одетому человеку, и открыл дверь. Мальчик-портье посмотрел на гостя так же неприветливо, а от взгляда девушки на рецепшене Петеру сделалось худо. Окружающая роскошь давила на него, словно расшитая золотом мантия на изможденного властью монарха. — Добрый день. Вы к кому? — осведомилась девушка в форме, даже не думая придавать приветливости ни голосу, ни своему приятному личику. Петер с ужасом проследил, как она раскрыла огромную книгу в кожаном переплёте, и занесла над ней ручку. — Если тут остановился господин Линдеманн, то к нему, — выдавил он, бессознательно поправляя свободно повязанный галстук, и улыбнулся. Акцент, который Петер пытался выжить все эти годы, вновь дал о себе знать. Девушка навострила ушки, словно мужчина в коричневом костюме нёс в потертой сумке бомбу, и подозвала его.       На пошатывающихся ногах Петер подошёл к стойке и уставился в книгу, которая девушка развернула к нему. Руки дрожали, и мужчина ухватился за ручку, как за спасительный круг. — Запишите вашу фамилию и распишитесь, — указала девушка на свободную клеточку внизу разлинованной страницы. Петер вывел закорючку, гораздо более жалкую, чем его обычная подпись. Когда он нервничал, подпись скукоживалась, напоминая испуганно изогнувшуюся гусеницу. Девушка осталась не очень довольна росписью, но позвала портье и назвала Петеру номер, где остановилась знаменитость. Мальчик ожидающе взглянул на замершего мужчину и направился к мраморной лестнице. Петер догадался, что прокатиться на лифте этот ангелочек со вздернутым, как у чертенка носом, ему точно не предложит. Зато, пока они идут, можно будет полюбоваться на красоту интерьера — в этом Петер тоже ничего не понимал — и успокоиться. Но вместо того, чтобы восхищенно провожать взглядом красные ковровые дорожки и лепные потолки, Петер смотрел на провожатого, который не доставал ему и до плеча. А Петер был не самого высокого роста.       Портье, которому едва исполнилось шестнадцать, выглядел совсем ребёнком, но держался он так, будто мама каждый день выдавала ему денег столько, что с лишком хватило бы на обед в самом дорогом ресторане. Петер, не имевший естественной для писателя привычки приглядываться даже к случайным прохожим, невольно сравнил Себастьяна и этого мальчика с горделиво приподнятым носом, на котором уверенно сидели огромные очки в золотой оправе. Такого ребёнка Петер ни за что бы не хотел. — Герр Линдеманн проживает здесь, — уведомил его мальчик, остановившись у тупиковой двери в конце коридора, где находились номера "люкс", и расшаркался, не подтрудившись открыть гостю дверь. Линдеманна никто не предупреждал о гостях — звёздам приходится быть готовыми давать интервью в любой момент и в любой обстановке. А, ну и ещё бесплатно раздавать автографы и давать себя фотографировать. Никакой личной жизни. Поэтому Петеру славы не особенно и хотелось.       Петер постучал, ожидая, что Линдеманн не опустится до того, чтобы открыть дверь. Так и оказалось — на робкий стук из-за двери выскочила растрепанная горничная. Щёки её горели, как японские фонарики. Она кинула на Петера смущенный взгляд, и, на ходу поправляя причёску, поспешила в другой конец коридора. Что же, один способ Линдеманна вдохновиться был уже известен. — Войдите, — раздался из глубины номера низкий тягучий голос. Он вполне подходил к тому грозному человеку, каким Петер представлял Линдеманна. Теперь к заочной неприязни, возникшей после фразы Бьёхлина про "фриканутых", примешалась робость, ужасно мешавшая говорить. Петер только сейчас вспомнил, что даже не подумал ознакомиться с произведениями Линдеманна и очень пожалел о своём поспешном решении выкинуть список вопросов. Он был бы сейчас очень кстати.       Знаменитый писатель сидел в кресле посреди самой большой комнаты номера и, судя по его раскованной позе, смаковал ощущения от вдохновения после перепихона с горничной. Выглядел он, как ни странно, гораздо опрятнее, чем обычные люди после этого дела. Тихо поздоровавшись, Петер мельком оглядел мужчину, которого даже в такой позе можно было описать как очень крупного. Казалось, спичку вроде Петера он мог переломить одним пальцем. — Простите за вторжение в ваше личное пространство, — выдавил Петер нерешительнее, чем собирался. Линдеманн лениво повернул к нему голову. На носу у него плотно сидели очки с совсем круглыми, непроницаемо-черными стёклами, какие носят слепые. Черному костюму и небрежной причёске они весьма соответствовали. Что-что, а вкус у Линдеманна был хороший. — Я — представитель издательства "Кронос", — продолжал Петер, суетливо доставая из сумки диктофон и блокнот, лишь бы хоть чем-то занять дрожащие от волнения руки. — И я хотел бы задать вам несколько вопросов. Для начала: куда я могу присесть?       Носком чёрного кросовка писатель указал ему на стул у противоположной стены — жест крайне неуважительный — и басовито хохотнул: — Зовут-то вас как, представитель? — Можно просто Петер, — лучше бы он откопал свою футболку с логотипом Sabaton. Немудрено, что этот Линдеманн смотрит на него, как на дерьмо.       Писатель удовлетворённо кивнул и раскинулся в обитом пунцовым бархатом кресле поудобнее. С одной стороны, раскинутые по резной спинке мощные руки заставляли думать, что Линдеманн открыт к общению, но то, как он положил одну на другую обтянутые адидасовскими трениками ноги, убеждало в обратном. Похоже, он человек замкнутый, но если собеседник окажется близок по духу, его будет не заткнуть. Странный. Хотя сочетание строгого пиджака и треников не менее странное. Сам он фриканутый. — Да вы себя не уважаете, — рот у Тилля как-то странно искривился: Петер понял, что улыбаться он тоже не умеет. — А как я могу себя уважать, — найдя одну общую точку, Петер почувствовал себя лучше, — если я куда менее удачливый писатель, которого ещё и пытаются закопать на работе, отправляя сюда брать интервью у какого-то надутого самодовольного писаки. А на самом деле у меня просто непроизносимая фамилия.       Он беззаботно выпалил фразу, оскорбительную настолько же, насколько презрительным было предложение Линдеманна присесть, и замер, вглядываясь в чёрные стекла. На толстой шее писателя висел кулон в виде серебряной мухи со сложенными крыльями. Символов было много, но ни один из них не давал понять, как Тилль к нему расположен. Символизм Петер от души ненавидел. Лицо Тилля осталось непоколебимым, словно он только что вышел от стоматолога, обколовшего ему всё лицо обезболивающим. — Интересно, интересно, — если верить только голосу, то Линдеманн и не думал сердиться на гостя, начавшего разговор с гадостей. — А что вы ещё, расскажете, Петер? — Ну, я работаю в издательстве, где как-то публиковался ваш роман. Сказать честно, я даже краткое содержание не читал, прежде чем с вами разговаривать. — Любопытный подход, — Вдобавок ко всему, Линдеманн был ещё и немногословен. — А как вы думаете, о чём примерно он написан? — Мне кажется, "Таранный камень" это нечто вроде "Тропика Козерога", — наобум предположил Петер, не задумываясь, почему взял в пример именно эту книгу. — Если конкретнее, то роман страниц на триста, написанный как будто после тяжелейшего похмелья, с сюжетом, несвязным, как пьяный бред, и переполненный описаниями членов, сисек и бессмысленной еблей. Причём своей целью автор ставил выебать мозг читателю. — Близко, — слова Петера порядком рассмешили Тилля. — Значит, сами не читали и другим не советуете? Сами-то вы что пишете?       Судить о его настроении Петер, обладавший музыкальным слухом, мог только по едва заметным изменениям низкого голоса, похожего на мурлыканье ленивого жирного кота. Но последние слова показались Петеру угрожающим рыком. — Я? — Зачем-то ткнул он себя в грудь, вытаращив и без того большие тёмные глаза. — Я писатель-фантаст. — И с фантазией у вас большие проблемы, — предположение Тилля звучало как констатация факта, но Петер смог направить разговор в нужное русло: — Тоже не читали и не одобряете?       Диктофон он так и не включил. Да и всё равно пришлось бы придумывать другой текст. В "Кроносе" такое бы интервью не пропустили. — Нет, просто не люблю фантастику, — холодно ответил Линдеманн, но Петер не мог позволить себе опуститься до того, чтобы на коленях начать оправдывать надуманность своих сюжетов. Всё же, Тилль был прав. — А я не люблю авторов, которые превыше всего ставят любовную линию и запарывают всё остальное, — весело парировал он, с удовольствием наблюдая, как бледное лицо Тилля медленно темнеет от обиды. Похоже, он воспринимал критику очень болезненно, но знал о недостатках своих "шедевров". Да, у них бы получилось найти общий язык. — Мне кажется, вы просто завидуете, что так слабы в описании любовной линии, — помолчав, медленно начал Тилль, — хотя можно найти множество примеров авторов, которые "сексуальные или романтические отношения между мужчиной и женщиной" во грош не ставили, но при этом вошли в анналы мировой классики. Фантастика скучна потому, что автор слишком увлекается проработкой мира какой-нибудь далекой галактики, а на всё остальное у него заканчивается порох. Вы не думайте, я читал ваш "Вколотый рай", — на этих словах Петер изумленно открыл рот, — но хотя идея хороша, её исполнение оставляет желать лучшего. Такое ощущение, что сначала вы писали с удовольствием, а потом у вас резко закончился порох. Вы дописывали этот роман с ужасными мучениями, это чувствуется. И самое печальное, хотя автор вы ничего — вы не имеете никакого понятия о том, что пишете. — А с вами почему так не происходит? — прошипел Петер, задетый за живое таким отношением к своей истории и своей любимой космонавтике, хотя всё, что говорил Тилль, было чистой правдой. Включая обширные, но бесполезные знания, почерпнутые из учебника по астрономии. — У вас порох не кончается, вы выдаёте книги со скоростью пулеметной очереди! Что же вы для этого делаете? — Травка, — был короткий ответ. — Метод Хэмингуэя в прямом его виде.       Петер так и подскочил от возмущения: — Вы ходите сказать, что просто записываете свои "приходы", а потом выдаёте их за литературу?! Вы понимаете, что это шарлатанство, а не искусство? И... Вы разве не осознаете, насколько такой метод опасен для жизни? Или вы уже настолько пропитый и обкуренный, что для вас уже ничего не имеет значения?       Тилль выслушал его на удивление спокойно. Даже позы не поменял, хотя у подвижного Петера давно бы заныли ноги. Похоже, он действительно был накуренный. Но нет — Тилль думал. И пока Петер тяжело дышал, злобно вращая сузившимися глазами, придумал ответ: — Послушайте, Петер. Вам всё равно переписывать это интервью, а спорить с вами я не хочу, хотя в других обстоятельствах с удовольствием бы это сделал. Я бы хотел поговорить с вами в более интимной обстановке. Как вы смотрите на то, чтобы где-нибудь встретиться?       Петер, уже начавший собираться, метнул на него подозрительный взгляд: — Согласен, только если вы дадите нормальное интервью. И место встречи назначать буду я.       Тилль кивнул и поднялся, с трудом расправляя затекшие конечности. Кресло, отделанное под старину, заскрипело так под тяжестью грузного тела, будто было сделано в девятнадцатом веке. Петер наблюдал за этой манипуляцией почти с ужасом. Уходить он боялся. Что Линдеманну ещё-то от него надо? Тилль между тем подошёл совсем близко к нему — да, он оказался высоким, но не настолько, как фантазировал Петер. Громадность эта тяжело дышащая туша брала за счёт ширины, а на самом деле разницы у них в росте было меньше десяти сантиметров. Но всё равно, Петер ощутил себя не очень-то приятно, когда изо рта Тилля вместе с характерным запахом горелой травы вырвались оскорбительно нежные слова: — Ты мне нравишься, Петер. Позвони мне. Сейчас *** — Представляешь, каково мне было? — Проходя мимо туалета, Себастьян услышал из-за двери раздраженный голос отца. Петер, вспомнив обстоятельства встречи, спешно пересказывал их Зорану, будто они могли так же легко вылететь из его головы. Только что Петер спал, и голос у него был хриплый, злой и сонный. Такой же, как всегда. — Петер, я сам могу ответить, как ты себя чувствовал и что после этого было, я знаю эту историю, — устало ответил Зоран, хотя было ещё только четыре часа пополудни. Где он умудрился устать, непонятно. — Но всё равно, скажи, что случилось потом? Ты должен это вспомнить. — А потом мы встретились.