Скорбящий

Вы знаете, я уже умирал однажды, Мне больше нечего отдавать. Давайте поставим точку — я хочу всего ничего. Только всё, что я вижу, правда режет глаза. Dancing With the Dead

Сейчас ***       Так вот почему он тогда вышел на балкон. Вот почему. Он просто хотел забыть, что убил. Убил человека, с которым его связывало нечто большее, чем соавторство – хотя те, кто вместе работает над книгой, обычно близки гораздо больше любых влюбленных. Но в своей виновности Петер не был уверен.       Дорогу к кладбищу Петер знал хорошо, хотя все его родные ещё пребывали в добром здравии. Но порой его приглашали проводить в мир иной собратьев по перу. В городской ассоциации писателей был принят странный обычай — хоронили её членов на кладбище неподалёку от центра города. Оно считалось самым презентабельным, и Тилль, помимо членского билета в ассоциации имевший скидку в литературном кафе, точно не отказался бы, чтобы его похоронили здесь. Вдали от шумных дорог, под живописной сенью старых деревьев, которые осенью засыпали гранитные надгробия оранжевым шуршащим ковром. Однако Петер, ещё не отошедший от нахлынувшего в лесу воспоминания, не задумывался, почему в газете ассоциации ничего не упомянули про похороны. И почему ничего не сказали о них Петеру, самому близкому человеку покойного и к тому же его соавтору? Петера беспокоило другое.       Вернувшись в город, он сразу же поехал на кладбище, не в силах избавиться от мысли, что шаги в кустах были лишь первой частью большого и совершенно несмешного розыгрыша. Ведь чувство юмора у Тилля никуда не годилось. Но даже эта догадка о, возможно, подстроенной смерти занимала мысли Петера не так, как тетрадка, которую он взял с собой. Не в силах успокоиться, по дороге на кладбище в полупустом автобусе он листал отсыревшие страницы и с возрастающим отчаянием вглядывался в корявые строчки, замечая, как очертания и без того неровных букв к концу тетрадки приобретают и вовсе истерические очертания, словно их автор сошёл с ума. Взгляд расширившихся и почерневших от страха тёмных глаз перебегал со строчки на строчку в попытке понять, почему в тот последний вечер Тилль назвал его пассивным. Это же совсем не так! Они писали эти рассказы с самих себя, не искажая ни одной черты! Неспроста всех героев они назвали своими именами. Где, где здесь пассивность? Все персонажи, которым Петер согласился дать свою внешность и свое имя, вели себя довольно активно. Доктор из "Повадки в облатки", заглавного рассказа, который почему-то они тиснули в середину, затолкал в парализованного пациента горсть таблеток, чтобы помочь тому взбодриться и вернуть былые ощущения. Русалка из "Ловись, рыбка" — у этого рассказа было две версии — утащила на морское дно озабоченного пловца после того, как тот заигрывал с ней. Отец-свинья и вовсе получился воплощением патриархата. А неоперабельная опухоль в "Дом, милый дом" довела своего носителя до смерти методом, который перекликался с действиями доктора из первого рассказа. Какая к чёрту пассивность? Персонажи Петера были хоть и совершенно отбитыми, но они действовали активно, брали ситуацию в свои руки, в то время как Тиллю оставалось либо трахать всё живое, либо страдать и умирать в конце в ужасных мучениях. В жизни же все было совершенно иначе. Петер ничего не мог поделать со своим характером — благодаря умению подстраиваться под нужных людей он всегда был доволен своим положением. И Тиллю совсем не надо было его обвинять. Они могли бы просто закончить сборник и разойтись. Им ничего не мешало — Тилль одновременно с рукописью переписывал рассказы в заметки на телефоне, которые потом посылал Зорану для публикации. Тетрадку он завел только ради атмосферности. Но нет — Тиллю вдруг понадобилось показать, какой из него замечательный оратор. Конечно, если бы он облил Петера дерьмом, не рассказав перед этим о своих детских злоключениях, эффект был бы не тот. Петеру захотелось отмотать время на четыре года назад, чтобы добить Тилля окончательно. Куда бы легче ему жилось сейчас, если бы он не вздумал ворошить прежнее. Память благосклонно поступила, вырезав из кинопленки его жизни пять лет воспоминаний о Тилле.       Петер выдохнул сквозь зубы и бессознательно надорвал страницу тетрадки. Через дорогу показались чугунные пики кладбищенской ограды. Кроны деревьев начали желтеть, и если бы не мелькающие между ветвей кресты и надгробия, можно было бы подумать, что это ограда парка. Чертова осень. Она всему придавала ненужную пафосность.       Участок, отведенный под литературные мостки, был небольшим — всё-таки, времена другие, и в двадцать лет никто не собирался умирать от чахотки. Здесь покоились лауреаты премий — маститые авторы скучнейших произведений о повседневной жизни, описанной во всей своей серости. Петер такое не любил.       Могила Тилля была совсем свежей, но вид её заставил Петера насторожиться. В небольшой холмик жирной чёрной земли кто-то криво воткнул деревянный крест, и то ли ножом, то ли ногтем, выцарапал на нём имя и дату жизни. Словно ребятишки играли в похороны — на фоне солидных каменных надгробий этот крест выглядел издевательством над всеми здешними покойниками. Петер с трудом удержался от желания потребовать у здешнего могильщика лопату, а то и разрешения на эксгумацию, проверить, не насмехается ли над ним Тилль в очередной раз. Но вместо этого осторожно притоптал землю у креста, и, присев на корточки, тихо заговорил: — Ты сейчас наверное думаешь, где я был все эти три года. Я забыл тебя, как страшный сон. Но недавно вернулся оттуда, где ты находишься сейчас — попроси дьявола от моего имени подсыпать тебе под котёл дров — и решил всё вспомнить. Я не знаю, в каком угаре я был, что решил набить татуировку с твоим портретом. Сейчас мне хочется снять её вместе с кожей. — Петер задрал рукав куртки и с ненавистью провел по татуировке напряжёнными пальцами. Черно-белое лицо Тилля рассекли красные полосы. — В тот вечер ты вёл себя, как редкостная мразь. Я не жалею, что теперь твои произведения не портят картину книжных магазинов, но знаешь — мне бы хотелось всё исправить, — он вздохнул, переводя с татуировки на крест взгляд уже не озлобленный, а нежный. — Получить второй шанс. Не знаю, почему ты так не зауважал меня вдруг — мы оба неидеальны. Но мне было хорошо с тобой. Я не говорил этого, когда была возможность, но скажу сейчас. Я люблю тебя, — произнёс он совсем тихо, будто боялся признаться. — Любил. Хотя это уже неважно. Возможно, знай ты, до чего довёл меня желанием вот так вдруг всё объяснить, ты бы не стал говорить таких вещей. Я был бы рад, если бы ты продолжал меня использовать. Да, я понял, что это было литературное рабство, стокгольмский синдром — называй как хочешь. Я признаюсь в своей слабости, да. Но вне работы мне было хорошо с тобой. Я бы хотел вернуть что-нибудь из того, хотя бы ненадолго. Нам вдвоём было весело. И по этому веселью я очень скучаю. О работе я говорить не хочу — ведь мы могли бы остаться друзьями после того, как закончили сборник. Ты мог и не говорить всего того. Будь ты чуть умнее, мы бы пили сейчас где-нибудь пиво, а не вот это вот... всё. Но я и это позволить себе не могу. — Он вздохнул и осторожно провел рукой по грубо обточенным доскам, но в хриплом голосе вместо нежности зазвучала угроза: — Но если я всё же пойму, что тебе нравилось делать кого-то соавтором, а потом избавляться от него, словно тот использованный гандон, я плюну на твою могилу. Потому что более лицемерных людей я ещё не видел. И да, я пассивный, я признался себе в этом! Но пассивные герои тоже имеют право на существование. А таких, как ты, любой автор хочет поскорее убить.       Петер замолчал, но не потому, что всё высказал. Ему вдруг показалось, будто кто-то смотрит на него из-за дерева неподалёку. Боясь оборачиваться, он с трудом разогнул затекшие ноги и встал, не решаясь уходить. Петер ждал, когда тот, второй, уйдёт или приблизится. Раньше ему не приходилось говорить на кладбищах с незнакомцами, и он волновался. Только это ощущение слежки было как-то очень похоже на то, что случилось в лесу. Не спуская глаз с неровной надписи на кресте, Петер внимательно слушал — вдруг со стороны неожиданного гостя раздастся хоть ещё звук. Но он не обернулся и тогда, когда за спиной под незнакомыми тяжёлыми шагами сухо затрещали палые листья. — Что, тоже не поверили новости о кончине нашего с вами коллеги, герр Тэгтгрен? — издевательским тоном произнёс этот человек, останавливаясь рядом с Петером, который испуганно дёрнулся и оглянулся. Но, после всего пережитого ожидавший увидеть призрака, разочарованно вздохнул, разглядев в незнакомце всего лишь скромно одетого высокого мужчину. Окаймленное вязаной шапочкой в облипку бритое розовое лицо казалось каким-то лысым. Наверное, оттого, что брови на этом курносом лице с мягкими щеками и длинным подбородком были очень слабо намечены. Хотя в остальном незнакомец выглядел вполне симпатичным. Он мог бы импонировать Петеру, если бы не этот мерзкий тон. Ну да, все же теперь знают, что Петер — всего лишь литературный негр, отброс, жалкий придаток. Члену ассоциации писателей — а этот упитанный мужчина с несколько женственными бёдрами точно был писателем — даже в одном помещении с Петером находиться стыдно. Да, он хотел добиться славы, когда согласился помочь Тиллю со сборником. А что получил в итоге? Те же помои, что и раньше. Только теперь их стало ещё больше. — Честно сказать, я вас совершенно не помню, — немного погодя Петер столь же заносчиво взглянул в светлые глаза "коллеги", загнанные глубоко под брови. — Но да, мне кажется, что Тилль надул не только меня, но и всю ассоциацию. — От него другого ожидать и не приходится, — мужчина пожал плечами, и, нахмурив несуществующие брови, протянул Петеру руку, — раз вы меня не помните, я представлюсь. Рихард Круспе, соавтор "Таранного камня". — Соавтор? — Петер неуверенно взвесил в руке мягкую и холодную ладонь Рихарда. Рихард Круспе... Кого-то такого он припоминал. Не тот ли это автор, который на собраниях ассоциации садился в самом центре конференц-зала и принимался дымить сигаретой с таким видом, будто пришёл покрасоваться, а не обсуждать вопросы современной литературы. Автор романтических повестей из американской жизни, точно. И, подумать только, соавтор Тилля. — О, так вам Тилль этого не рассказывал? — Рихард искренне удивился, а его мощные надбровные дуги подпрыгнули вверх, к кайме шапки. — Я думал, за пять лет вы должны были стать настоящими подружками. — По-настоящему мы сотрудничали только три месяца, — Петер нахмурился, невольно отступая подальше. — И мне про вас Тилль ничего не говорил.       Рихард с облегчением выдохнул: — Жаль. То, как мы писали "Таранный камень" — занятная история. Но я уже всё себе отморозил, пока сюда шёл. Тут неподалёку есть хорошая пивная, давайте заглянем туда и отметим знакомство. А то я вас как-то не припомню, хотя лицо у вас необычное. — А я на собрания не ходил, — Петер спрятал в карманы зябнущие руки. — И я больше не пью. — И не пишете, похоже, — предположил Рихард, оглядывая его щуплую фигуру сочувствующим взглядом. — Я читал "Умение", когда этот сборник только вышел. Мне не понравилось. Но написано хорошо. Тилль так бы не смог. — Так он и строчки в этом сборнике не написал, — Петер вытащил из внутреннего кармана куртки скученную в свиток тетрадку и пролистал её перед глазами больше чем удивлённого Рихарда. — Можете отдать в музей ассоциации, мне она больше не нужна, — не дав Рихарду толком рассмотреть реликвию, Петер спрятал тетрадку обратно. — Вот теперь я узнаю Тилля, — Рихард прикусил пухлую нижнюю губу и остановился. — Ладно, раз вы не пьёте, можем просто там посидеть. А что, вы с Тиллем загремели в больницу после того, как закончили "Умение"? Судя по тому, о чем оно, вы получили нехилое такое отравление. Я и сам когда-то понюхивал, случалось. — Нет, там была немного другая история, — Петер сцепил руки в замок, боясь проболтаться. — Но я остался жив, как видите. И да, я уже с августа ничего не пишу. — Жалко. Мне ваши произведения нравились, хоть я и не особо люблю фантастику. Мне стало интересно, что же такое писал соавтор "Умения", что Тилль взял именно вас в рабы, и я решил почитать. — Рихард дотронулся до его плеча и тут же отдернул руку. — Вам кто-нибудь говорил, что у вас очень хороший стиль? Если честно, идеи ваши никуда не годятся, но пишете вы хорошо. — Говорили, да какая мне теперь от этого радость, — проворчал Петер, украдкой вытирая покрасневший нос краем рукава. Похвала его нисколько не обрадовала, хотя именно об этом он мечтал, когда согласился помочь Тиллю с сюжетами. — Тилля-то со мной больше нет. — А, так вы в него влюбились? Сочувствую... В Тилля несложно втюриться, даже если ты стопроцентный натурал. Мы все были в него немного влюблены. — Вы все? — Они шли по центральной дороге кладбища, по обеим сторонам которой возвышались суровые надгробия из чёрного гранита. — Разве вы писали "Таранный камень" не вдвоём? — Если бы вы его читали, то заметили, что там стиль скачет, как конь. Флаке конечно отдельная благодарность, он хорошо подвёл все это месиво под одну гребёнку. Но даже начинающая авторша с девинарта поймёт, что "Таранный камень" писали шесть человек.       Флаке... Шесть человек... У Петера создалось ощущение, будто он слушал сбивчивый рассказ какого-то дальнего родственника, который помнит своих знакомых очень смутно и постоянно путается в именах, отчего слушателю самому приходится придумывать внешность и характер людям, которые ему совершенно неинтересны. Но Петеру было как раз интересно, отчего он с любопытством взглянул на Рихарда, прося его продолжить, пока они шли к пивной. — Мы с Тиллем подружились в старшей школе, — длинный подбородок Круспе задрожал, когда он начал говорить, — ходили вместе в литературный кружок. На уроках — а мы учились в одном классе — он казался мне парнем неразговорчивым, из него клещами слова не вытянешь. Когда мы ничего не писали за занятии, он прятал под учебник какие-то листки и что-то писал. После кружка мы как-то пошли домой вместе, и Тилль рассказал, что отец отбил у него всякое желание показывать своё творчество. — Да, мне он это тоже говорил, — подтвердил Петер так тихо, что Рихард даже не подумал, будто его хотят перебить. — Он оценивал своё творчество крайне низко, но писать продолжал. Мне стало жалко его. И я решил его поддержать, потому что мне всегда было больно смотреть на таких авторов. А в произведениях Тилля было что-то своеобразное. Да и стиль у него был приятный. Он так обрадовался, когда я стал интересоваться его идеями и просил почитать — хотя поначалу смотрел на меня как кот, укравший с кухни сырую рыбу. У моей дочки кошка так как-то сделала, рычала, как мотоцикл. Очень страшно было. Но Тилль потом стал и свои идеи мне рассказывать. Странные они были. Хотя поди пойми, что в голове у такого мрачного парня, который больше молчит. Его все учителя считали тупым. А он был неглуп. Но я очень скоро заметил, что Тилль может придумать только костяк идеи, без плана и деталей. — Да-да, я тоже это заметил, когда мы обсуждали идеи рассказов для "Умения"! — Петер оживился, бессознательно заговорив громче, чем было нужно, чтобы Рихард услышал его на шумной улице. — Люди, у которых большие трудности с выдумыванием сюжета, часто ищут соавторов! — Вот и я помогал Тиллю, — в углах тонких губ Рихарда залегли раздраженные складки. — Задавал наводящие вопросы, даже планы предлагал. Тилль был мне очень благодарен, и я был бы рад, если бы он и дальше продолжал писать сам. У него не всегда хорошо получалось, но я боялся критиковать. Не хотел снова отбить у него единственное любимое занятие. Не хотел терять лучшего друга. Но, чем ближе мы становились, тем больше Тилль просил у меня помощи. Иногда я даже писал за него маленькие кусочки. Я был тогда готов на всё, лишь бы он не бросил. А потом, когда мы уже и институты закончили, появилась возможность публиковаться в интернете. Я туда залил всё, что писал с детства, и прочно обосновался на сайте. А Тилль продолжал писать в тетрадках. Меня на сайте заметил учредитель нашей ассоциации — тогда он возглавлял маленькое издательство. Мои произведения заинтересовали его, а я предложил ему опубликовать ещё и кое-что из творчества Тилля. Так мы стали первыми членами ассоциации, серьёзными авторами. Хотя Тилль писал постоянно какой-то трэш, если честно. Но кому что нравится. — Да, — подтвердил Петер, заходя вслед за Рихардом в пивную. К счастью, посетителей было совсем немного. Рихард прошёл к стойке, а Петер задумался, с неприязнью оглядывая ряды бутылок за стойкой. Ему захотелось сушёной рыбы. — Ну вот, — продолжал Рихард, решая не ждать, когда им нальют, — я продолжал публиковаться в интернете, благо это бесплатно и популярности куда больше, и познакомился там с троицей авторов. Кристоф, Пауль и Флаке постоянно соавторили друг у друга. Я благодаря им и узнал, как выглядит правильное соавторство. — он взял со стойки своё пиво и задумчиво повёл подбородком, разыскивая столик. В самом тёмном углу зала как раз такой был. — Писали они для души, так сказать "в стол", но при этом под одним из своих совместных произведений написали, что у них есть много очень смелых идей, которые они боятся реализовать. А я их творчество любил — они писали добрые и смешные вещи с небольшой толикой весёлого безумия — и написал им отзыв, мол, идеи нельзя хоронить, а если вам страшно, то я могу стать редактором. Они оказались ребятами общительными и очень обрадовались моей помощи. Оказалось, что жили мы в одном городе, но мне было достаточно пересекаться с ними в интернете и только по поводу работы. Мне нравилось с ними работать. Гораздо лучше, чем с Тиллем. Ему я пока о них не рассказывал.       Петер с большим вниманием слушал его, бессознательно жуя свою рыбу. Рихард пришёл тоже не ради пива. Глядя мимо собеседника, который всё молчал, оскорбленный немного такой грубостью, он смотрел в стену и говорил приглушенно: — Нашу первую совместную вещь на том же сайте заметил Ридель, тоже член ассоциации. — Похоже, Рихард просто стеснялся смотреть ему в глаза. — Он писал тёмное фэнтэзи — жанр, в котором я ничего не понимаю. Но мне нравилось, как он пишет. Я из тех, кто может читать всё, если написано хорошо. Один раз на собрании в ассоциации Оливер сказал мне, что в соавторстве мы все могли бы выдать что-то интересное. Мысль безумная — представьте, шесть авторов у одной книги. Как ни странно, мне, да и Тиллю, она понравилась, и я решил познакомить его с остальными.       Как Петер ни старался представить персонажей рассказа Рихарда, у него ничего не получалось. Флаке, Кристоф, Пауль и Оливер Ридель — у последнего почему-то была фамилия — оставались пустым звуком. То ли рассказчик из Рихарда был никудышный, то ли он слишком хорошо знал людей, о которых говорил и не видел смысла их раскрывать. Но Петеру и без того было интересно его слушать — он-то заметил, что из писателей редко получаются хорошие рассказчики, а Рихард про это явно не слышал. — Незадолго до того, как я решил всех познакомить, у Тилля возник какой-то грандиознейший замысел, который он, разумеется, не смог мне даже описать толком. И когда мы собрались вшестером, то решили помочь и заодно распределить обязанности. Кристоф, как самый порядочный из нас, отвечал за логичность сюжета, подборку материала и черновую редактуру, Оливер — за мистику, ужасы и всё такое, Пауль — за веселье, Флаке всё записывал и подводил к одному стилю. Он был профессиональным пианистом, и поэтому его хорошо тренированные руки очень быстро писали. А ваш покорный слуга, — Рихард вяло отсалютовал стаканом, — прописывал романтические моменты. — А что же тогда писал Тилль? — прошептал Петер, нервно пощипывая нижнюю губу. — В том-то и дело, что практически ничего! — Рихард невольно повысил голос, но тут же спохватился и яростым шёпотом прибавил, — Он свалил всю работу на нас! — О, как мне это знакомо, — Петер даже немного расслабился и любопытно спросил: — А что было дальше? — Дальше? — Рихард с отвращением встряхнул свой стакан и долго смотрел, как на золотистом пиве вскипает пышная пена. Пузырьки тут же полопались и упали на дно. — Флаке первым понял, что нас используют. Он ушёл в запой, как только мы начали работу. У него вообще были большие проблемы со спиртным. Без него всё разладилось бы — Кристиан был очень ответственным. Но у нас был Кристоф. Если бы не он, всё бы пошло прахом. Потому что Тилль продолжал выдавать только костяки — в промежутках во время работы над "Таранным камнем" мы и другие вещички пописывали. Способность писать самостоятельно он окончательно утратил. В итоге за него придумывали и продумывали все остальные, но так как изначальная идея всегда принадлежала ему, мы договорились, что все произведения будут выходить под его авторством, без упоминания соавторов. Не знаю, почему у меня не хватило сил прекратить это беззаконие. Может быть, потому, что я был очень привязан к Тиллю. — Я так догадываюсь, что работа над "Таранным камнем" отнимала у вас всех очень много времени, — Петер наклонился к нему, с опаской закусывая губы. — Вы успевали воплощать свои идеи? — Флаке успевал, — угрюмо буркнул Рихард, — он вообще был очень дисциплинирован, хотя я не знаю, как он успевал писать, если у него концерты и репетиции. А мне пришлось похоронить множество хороших идей. — И это при том, что вы всем советовали не бросать интересные мысли, — Петер вздохнул, понемногу проникаясь к коллеге сочувствием. — Наступил на свои же грабли... Правда, когда совесть меня особенно мучила, я подсовывал Тиллю свои идеи, которые было бы особенно жалко хоронить. Чтобы он вклинил их в общее полотно сюжета. Но в итоге это подавалось под соусом из трэша, которого требовал Тилль. Он писал — вернее, хотел писать — обо всем подряд и брался за любые жанры, не рассчитывая сил и не воспринимая результат трезво. Критиковать его мы боялись — критику он воспринимал очень болезненно, а наш общий проект очень нравился публике, чтобы мы бросили его из-за капризов нашего автора. И всё было бы ничего, если бы Тилль периодически не выдавал самостоятельные рассказики. Такие вещички, которые не требовали тщательной работы над сюжетом, давались ему хорошо. Вы знаете, что пишет Тилль хорошо, но язык у него бедный. Это замечали и читатели, которые покупали его (наши) книги, прельстившись стилем Флаке. Флаке писал просто великолепно. Я даже описать не могу, насколько потрясающе он владел словом. Мы все хотели писать, как он. А Тилль — больше всех. — А издатели это замечали? — У Петера закончилась рыба, и теперь он взволнованно дёргал себя за прядь волос. Он только сейчас вспомнил, что так и не смыл с лица и рук землю. Но Рихард вежливо делал вид, будто не замечает в его поведении ничего странного. А Петеру вдруг стало не всё равно, как настроен к нему абсолютно незнакомый человек. Он занервничал, ерзая на стуле, который внезапно сделался совсем неудобным. — Наш издатель, Бихач, легко догадался о нечестных методах Тилля. Но его книги хорошо продавались, и Бихач смотрел на наше сотрудничество сквозь пальцы. Вы же у него издавались, наверняка успели узнать, что он за человек. К тому же, такая литература ему нравилась. — Он действительно странный, — подтвердил Петер, вспомнив знакомство с Зоки. — Но мне он платил хорошо. И когда мы с Тиллем расстались, — на этом слове он побелел, чувствуя, как дрогнул голос, — переиздал все мои книги. У моего сына дома теперь целая библиотека научной фантастики моего авторства. — Поздравляю, — хмуро буркнул Рихард, — у вас хотя была бы возможность осуществить свои замыслы. Тилль не пил из вас кровь столько времени, как у нас. — Ну уж я не виноват в том, что у вас не пишется, — раздражённо огрызнулся Петер, отодвигаясь вместе со стулом, но тут же сменил тон на более миролюбивый: — Я не знаю всей истории, но вы и сейчас работаете с Тиллем? Вернее, работали, если его смерть — не газетная утка. — Нет. Мы расстались — только не думайте, что нас с Тиллем связывало то же, что и вас с ним — когда закончили "Таранный камень". Пять лет назад. Правда, я ещё задолго до этого начал сомневаться в успехе этого предприятия. У меня ведь есть семья и доброе имя. Сотрудничество с Тиллем портило мне репутацию. А ему терять было нечего. А расстались мы... После того, как наше последнее сочинение — сборник рассказов "Любовь для всех" — Господи, я до сих пор это помню — было издано крайне маленьким тиражом, я высказал ребятам свои опасения насчёт того, что нас так и за нарушение авторских прав могут привлечь. Они, оказывается, тоже считали это объединение невыгодным. И перед тем, как уйти, мы сказали Тиллю всё, что о нем думаем. — И что он на это? — любопытно вскинул глаза Петер.       Рихард безразлично пожал плечами: — Послал нас ко всем чертям и сказал, что прекрасно справится сам. — Меня он просто обвинил в пассивности, — пробормотал Петер себе под нос. — Мы только рады были уйти. — Рихарда потянуло на откровения, и замолкать он не собирался. — Разорвать токсичные отношения, как говорит моя дочка, — в бледно-голубых глазах на мгновение показалась та нежность, которая искоркой вспыхивала на дне зрачков Петера, когда он говорил о Себастьяне. — Мы стали жить как прежде и забыли Тилля, как страшный сон. Если бы не ваш с ним дуэт, я бы вообще его забыл. Только Пауль бросил писать. Вообще. Оливер занимается своими фэнтэзи, как ни в чём не бывало. А Флаке теперь работает пианистом в кафе. Вот, кстати, и он. Привет, Флаке! — крикнул Рихард появившемуся из темноты зала высокому мужчине в шляпе и бесформенной куртке.       Петеру захотелось напиться. А ещё — убедиться, что смерть Тилля была настоящей. Второго воскрешения он бы не пережил.       Не дожидаясь, когда Флаке с ним поздоровается, он подошёл к стойке и заказал виски.       Петер не помнил, чтобы после одной порции виски ему когда-то делалось так же худо, как сейчас, когда он вышел из бара и на подкашивающихся ногах побрёл в сторону метро. Разлившееся по крови тепло было приятным, как и раньше, но голова так гудела, что Петер побаивался, как бы его не пустили в метро. Он не выглядел пьяным, пусть и чувствовал себя таким. То ли сказалось долгое воздержание, то ли разговор с Рихардом и знакомство с Флаке его подкосили, но от нервного напряжения дрожали руки, а язык отказывался слушаться и выплевывал в пропитый воздух бара то, что говорить было совсем необязательно. С липовыми, как оказалось, друзьями Тилля, Петер разругался в прах и поспешил смыться раньше, пока Флаке — господин щуплый с виду, но крайне агрессивный после третьей "соточки" — не разбил ему об голову бутылку. Да, то, как с ними поступал Тилль, конечно же было просто ужасно — Петер сам бы с удовольствием осудил его — однако Тилля всё равно было немного жаль. Он же не виноват в том, что фантазия у него работала только так. Может, он и курить начал потому, что в трезвом состоянии не мог придумать вообще ничего. Петеру хотелось только посочувствовать ему. Желание отыскать Тилля, если он всё же жив, и добить его, чтобы уж наверняка, немного поутихло.       Петер подошёл к метро, и, покопавшись в карманах, выбросил в урну тетрадь. Она камнем давила на сердце. Но от одного взгляда на скрученные листки, затерявшиеся между помоев и мусора, сразу же сделалось легче. Теперь можно было с чистой совестью поехать домой. Но не к Себастьяну, который названивал уже несколько раз и оставался без ответа, а к себе. Благо Себастьян наконец-то снизошёл и привёз ему ключи. Петер уже и не помнил, когда последний раз был в квартире, насквозь пропахшей дымом, потом и алкоголем. Наверное, тот день, когда он отравился, пытаясь изжить из памяти мысли о Тилле, и был последним. Петер вспомнил о своём винном погребе за шкафом, и едва сдержался, чтобы не скрючиться от тошноты в три погибели. Как бы он ни хотел напиться, даже думать об этом было противно.       Огромный дом — Петер никак не мог посчитать, сколько в нем этажей, но знал, что по утрам с балкона не видно ничего, кроме бесконечного тумана — был бы таким же безлюдным и угрюмым, как всегда, если бы не почтальон, стоявший около ящиков для писем и газет с ворохом бумажек в руках. Вид этого парня с сумкой через плечо, источавшего неуверенность, очень насторожил Петера, который собирался пройти к лифту и поехать на свой этаж. Он остановился, решив на всякий случай проверить свой ящик. Петер постоянно об этом забывал, и почувствовал себя не очень-то уютно, когда вытащил вместе с кучей рекламы пачку квитанций. Заметив хмурое выражение его лица, почтальон растерялся ещё больше, но для уверенности перетасовал в руках бумажки, как карты, и спросил, вскинув на Петера круглые испуганные глаза: — Вы не подскажете, Петер, — он вытащил из глубокой сумки увесистый почтовый пакет и пробежал по нему глазами, сверяясь с именем, — Петер Тэгтгрен здесь живёт?       Петер всё так же недовольно смотрел на него, теребя уголок квитанции. Он же тут не жил, так какого черта счёт на воду такой огромный? — Петер Тэгтгрен — это я, — наконец ответил он со всей возможной неприветливостью. — И никаких писем я не жду. — Но мне было поручено передать это именно вам! — почтальон, явно уставший, вдруг сделался таким настойчивым, будто поскорее хотел разделаться с работой. — Лично в руки! — уточнил он, протягивая Петеру пакет. — Хорошо, а почему тогда здесь нет отправителя? — Петер скептически оглядел пакет, куда было завернуто что-то небольшое, тяжёлое и плоское. Посылка и вправду предназначалась ему. Вот и имя, вот и адрес и номер квартиры. — Но это правда вам, — почтальон по-прежнему стоял на своём. И отправитель тут есть — гостиница "Золотой орёл". — Блять, — прошептал Петер одними губами. И тут же, вспыхнув до корней волос, пошёл к лифту, на ходу разрывая пакет. Он с трудом дотерпел до своего этажа. Лифт полз по шахте невыносимо медленно.       Из пакета показалось что-то тёмное, похожее на книгу, и Петеру хватило этого, чтобы чуть ли не сползти на железный пол. Но как раз в этот момент двери лифта раскрылись. Трясущимися от волнения руками Петер вытащил ключ, не с первого раза открыл дверь, и, переступив порог, порвал пакет. Сил ждать не осталось. Сердце колотилось, как бешеное. А от того, что оказалось в посылке, захотелось кричать.       Из пакета он вытащил книжку в твёрдой обложке, с которой чёрными пустыми глазами смотрели две девушки, нежно склонившие друг к другу аккуратно причесанные головки. В их набелённых лицах, похожих на восковые маски, Петер узнал себя и Тилля. Да, это были мужские лица, приклееные к женским телам. Петер даже не стал дальше разглядывать обложку — он и так знал имя автора. Но не знал названия.       "Мужчина и женщина" — так называлось первое произведение, давшее имя сборнику рассказов. Страницы на уголках были склеены — книга совсем новая, и Петер едва не порвал её, когда наткнулся на отрывок, написанный как-то очень похоже на то, как писал Тилль: ...благодаря такой щепетильности многих поколений в выборе жён и мужей мы с Петером поразительно похожи на своих далёких предков, но при этом не имеем ничего общего друг с другом. Я — высокий, крупный, с тяжелой костью немца и грубым неподвижным лицом. Петер — мелкий, худощавый и юркий, как крысиный хвост. Швед самый настоящий. И, несмотря на более чем явные различия в нашей внешности, матушка говорит, что когда мы с Петером стоим рядом, то делаемся очень похожими друг на друга. Может, оттого, что рядом со мной он старается казаться солиднее, а я — живее. Но какое сходство в нас видит матушка, я до сих пор ума не приложу. Ведь у Петера волосы каштановые, у меня — чёрные. У меня лицо длинное, у него — скуластое, как у татарина. У него глаза карие, словно неочищенный фундук, и такие же круглые, неизменно выпученные в настороженно-любопытном выражении, а у меня самые обыкновенные, зеленовато-стальные.       Писать так мог только один человек. Тилль. Тилль, который, в отличие от него, помнил всё. И писал это в полном одиночестве. Петер немного успокоился и прошёл вглубь крошечной квартиры, на ходу листая пахнущую типографией книгу. Он бы так и листал, цепляясь глазами за особенно яркие отрывки, если бы из книги не выпал маленький конвертик, а из него — открытка. Отбросив книгу на диван, Петер кинулся поднимать открытку, словно она могла раствориться и исчезнуть, уничтожив последнее напоминание о том, что Тилль жив. С их последней встречи прошло три года, но дата написания рассказа "Мужчина и женщина" (Тилль всегда датировал свои произведения) совпадала с той, которую написали в заключении о смерти "при невыясненных обстоятельствах". Не мог же он написать рассказ и застрелиться в этот же день? Хотя и такое возможно, но Тилль всегда любил мистификации. Возможно, подстроив свою смерть, он всего лишь хотел приподняться — так же, как Петер, когда решил стать его соавтором.       Открытка оказалась фотографией. Фотографией того самого граффити, мимо которого Петер проезжал сегодня. Снято оно было чуть издалека, чтобы можно было разглядеть наползающие со всех сторон рисунки. Задыхаясь от волнения, Петер перевернул фото в надежде найти хоть какую-то зацепку для второго шанса, о котором он молил утром, и увидел странную фразу, выведенную знакомым кудрявым размашистым почерком — почерком Тилля: "Я знал, что ты на это не поведёшься".