Скорбящий

Звёзды ярко светят. Жизнь так удивительна, Жизнь — всего лишь сон. Приди и зажги во мне страсть... Absinthe "Phoenix Rising"

Четыре года назад ***       Петер не помнил, чтобы Себастьян хоть когда-нибудь приглашал кого-то к ним в гости. Парень не говорил напрямую, что стесняется отца, которому ничего не стоило заставить его чувствовать себя виноватым перед гостями. Гостей Петер не любил и назло всем, кто устраивал праздники в его присутствии, вытворял за столом всевозможные гадости. В трезвом состоянии он сыпал скабрезностями, с удовольствием наблюдая, как гости краснеют и стараются его не слушать, а когда напивался в стельку, то засыпал, уронив голову между пустых бутылок. Одно время это доставляло Петеру удовольствие, пусть потом и приходилось терпеть нотации в духе "пора бы тебе задуматься о своём поведении". Но потом он просто смывался из дома, если узнавал, что грядёт какой-то праздник. Либо Малин, а затем и Себастьян, уходили праздновать к другим людям. Приглашать Петера никто не хотел, а его родные стыдились с ним идти, отчего все праздники, кроме своего дня рождения, Петер проводил в полном одиночестве. Но и на этот праздник он никого не приглашал. Поэтому его удивление при виде Себастьяна, который расставлял явно торжественные блюда на столе в кухне, было вполне естественным. Петер долго скептически смотрел на суетящегося сына, пока любопытство не взяло верх: — У нас будут гости? — Да, я пригласил двух своих друзей из колледжа, отметить удачную сдачу зачёта по английскому, —неловко улыбнувшись, Себастьян замер с вилкой в руке. Наверное, вспоминал, как правильно её класть — зубцами кверху или наоборот. Аннет знала этот секрет, но уже целый год не напоминала о себе. — И ещё будет наш староста, Джонатан Ульссон, — продолжал юноша, замечая, как отец нервно буравит взглядом чисто вымытую вилку и белые квадратики салфеток на красной скатерти. — Я не говорил тебе, знал, что ты не одобришь. Но я сам часто был у них в гостях, и мне кажется, что невежливо будет, если я их не приглашу. — Ясно, — Петеру почему-то вдруг стало совершенно без разницы, придёт к ним кто или нет. Всё равно он был здесь лишним. — Я тогда тоже схожу кое к кому в гости. Линдеманн давно меня приглашал. А вам удачно отметить, — улыбка вышла крайне неестественной, но когда добро было получено, юноше сделалось не до того, чтобы рассматривать хмурую физиономию отца.       Петер с большим недоверием относился ко всем этим студенческим тусовкам. Ему даже казалось неправильным, что Себастьяну повезло учиться в таком дружном коллективе. Просто не могло быть так, чтобы одногруппники так тепло относились друг к другу. — И вам хорошо провести время, — беспечно пожелал юноша. — Только пусть Тилль больше не разбивает тебе нос. — Постараюсь, — Петер машинально дотронулся до кончика носа. Всё-таки, год назад Тилль нанёс ему серьёзную травму, после которой ноздри, широко вырезанные, как у породистой лошади, перестали быть симметричными. Теперь, глядя на себя в зеркало, Петер видел заметную диспропорцию и не мог не сокрушаться. Он не представлял, как сможет полюбить себя с таким ужасным дефектом. На самом деле, покалеченный нос не так уж сильно бросался в глаза, но когда доходило до внешности, Петер придирался к каждой мелочи. Свое пивное брюшко он ненавидел. У Тилля формы были ничуть не лучше, но он как будто совсем не беспокоился, хорошо ли выглядит. Хотя нет, он часто красил глаза и любил необычные шмотки — и неважно, что зимой его пальто с леопардовым принтом трещало по швам. — Давай, — тихое прощание заглушил звон посуды.       Петер положил телефон в карман джинсового жакета, и невзирая на то, что всегда старался не копаться долго, задумался и взял с собой ещё и зарядник. Не знал, почему. Телефоном он обычно мало пользовался. Зарядник не влез ни в один карман — пришлось брать сумку, порыжевшую от старости. В компанию к блокноту отправился ещё и кошелёк с приличной суммой денег. Петер не задумывался, что собирается так, будто далеко уезжает. Лишь выйдя из дома, он вспомнил о совершенно дурацком желании взять зубную щётку, и про себя рассмеялся. И откуда только такие странные мысли?       Конец октября и ноябрь, что Тилль провел в Берлине с целью накуриться до чёртиков и придумать очередную сумасшедшую идею, запомнился Петеру тем, что он мог бы с закрытыми глазами проехать от своего дома до гостиницы, где Линдеманн обычно останавливался. Увы, виделись они не так часто, как хотели бы — на всю зиму Тилль уехал к матери в Лейпциг (видно, со старушкой его связывали неожиданно тёплые и почтительные отношения), а Петеру оставалось только гадать, каким по возвращении предстанет перед ним друг. Друг? Или возлюбленный? Друг, наверное. После того необъяснимого порыва желания Петер боялся даже намекать на близость, хотя Тилль точно не имел ничего против и любил целовать его в щёку на прощание. Линдеманн был до противного нежным. Но как бы Петер не бесился с этой особенности, каждый раз, выходя из "Золотого орла" с горящей после всё ещё непривычного поцелуя щекой, он чувствовал, что нуждается в Тилле так же, как в хорошей дозе полюбившейся марихуаны. Возвращаясь домой, Петер лишь сильнее ощущал подступающее к горлу одиночество и курил больше обычного, желая думать: вместо табака в сигарете — любимая травка. Он тосковал и столько рассказывал Себастьяну о Тилле, что парень уже воспринимал того как хорошего знакомого, хотя в глаза автора "Таранного камня" никогда не видел. А когда говорить надоедало, Петер снова запирался на балконе или в туалете — смотря от того, какая погода стояла на улице — и, дымя сигаретой, строчил Тиллю сообщения с просьбами встретиться. Тилль и табак стали для него чем-то вроде синонимов. По пальцам Петера поползли жёлтые вонючие пятна, которые не оттирало никакое мыло, дыхание стало тяжёлым и смрадным, и даже расчесывая после душа волосы, мужчина источал пепельное зловоние. Себастьян жаловался на противный запах и сторонился отца, будто от одного разговора с ним мог пропахнуть сигаретами насквозь. Петер ничего не мог с этим поделать. Он честно пытался отвлечься от мыслей о Тилле, ставших постоянными, вроде навязчивой идеи у больного с манией величия. Он до конца отрицал, что любит его, и дрожал от радости, когда Тилль соглашался провести с ним несколько часов.       Всё, чего Петеру удалось добиться в этом ноябре — это безрезультатных разговоров "ни о чём" в ресторане за бутылкой вина. Петер не любил вино — оно больше нравилось Тиллю — но терпел, по чуть-чуть глотая вяжущую сладкую жидкость, смакуя не вино, в котором ничего не понимал, а каждую минуту, проведённую с Тиллем. Вино жгло язык, но Петер не торопился глотать, дожидаясь, когда пары алкоголя разойдутся по крови пузырьками беспечного счастья. От такого способа распития спиртного он пьянел быстрее обычного. Тиллю нужно было гораздо больше, чтобы потерять контроль над собой. На протяжении всех этих "свиданий" он буравил бокал с вином или шампанским таким внимательным взглядом, будто хотел запечатлеть акварелью красивые блики на стекле, и, чуть улыбаясь — глазами — слушал сумбурную болтовню взволнованного Петера. Швед переживал, проливал красное вино на белые салфетки и свои брюки, однако молчать не мог. Ему надо было говорить — неважно о чем, лишь бы не думать, что с Тиллем они встретились зря. Он рассказывал о своих старых произведениях и новых идеях, неудачах в "Кроносе", успехах Себастьяна, и ничуть не смущался опустошающего молчания, бывшего ответом. То ли Тилль действительно слушал, то ли так же наслаждался беседой, но зрачки его неизменно оставались расширенными, как после инъекции морфия и бездонно-чёрными, как полыньи на болоте. Хотя на свиданиях Тилль никогда не курил. А может, так казалось из-за приглушенного освещения. Петер где-то слышал: зрачки увеличиваются, если человек смотрит на что-то, особенно приятное сердцу, и помнил совет ходить на свидания в скупо освещенные места — лишь бы тот, кого пригласили, догадался об истинных чувствах собутыльника. Но чем тогда можно было объяснить черноту, почти полностью заливающую глаза Тилля? Тусклым светом? Наркотическим угаром? Или тем, что смотрел он только на Петера? В такие моменты швед бессознательно смотрелся в кривое отражение на зелёном стекле бутылки, но это было не то зеркало, которое рассказало бы ему всё. Отчаявшись себя рассмотреть, Петер замолкал посреди слова. А молчаливый собеседник переводил взгляд с бокала на его судорожно поджатые губы и растягивал свои — тонкие и красные — в странную улыбку. Так улыбаются девушки, которых в детстве упрекали за некрасивые зубы. Сдержанно и немного вымученно. От этой улыбки хотелось смущённо кашлянуть, сослаться на внезапно появившиеся дела и попросить у официанта счёт. Лишь бы не оставаться больше вдвоём. И Тилль понимал, что имел ввиду его визави, когда не продолжал оборванную фразу, а нервно собирал в замок длинные тонкие пальцы и отворачивался. Он оплачивал недопитое вино и провожал Петера до метро, не говоря ни слова. Только в последний раз, когда они поздним вечером шли привычной дорогой от "Золотого орла" до метро, Тилль вдруг произнёс: — Обычно я провожу зиму в Лейпциге, у матери. Там загородный дом, и пишется хорошо. Может, я что-то придумаю. Разовью наши идеи, может быть. — Уезжаешь, — глухо пробормотал Петер так, что нельзя было разобрать, вопрос это или упрёк. — Да. Но я всегда возвращаюсь в Берлин весной, — Тилль остановился, хватая Петера за острое плечо, и быстро заглянул в его растерянные глаза, такие же зеленовато-болотные. — И этой весной я тоже вернусь. Я хочу, чтобы мы написали "Умение закинуться таблетками" вместе. Ты тот соавтор, которого я всегда искал. С тобой я могу обсуждать любую дичь и не бояться, что идея будет отложена в долгий ящик.       Петер поежился. В свете фонаря показался рой снежинок — несколько белых звёздочек тут же осели на длинных волосах Петера, заблестели на щеках, как слёзы. — Ты плачешь? — в монотонном голосе Тилля впервые появилось что-то вроде озабоченности, когда он стёр холодную капельку. — Я же вернусь. — Это не слёзы. Это снег, — ответил Петер почему-то испуганно. Где-то на задворках сознания билась мысль отговорить Тилля от этой поездки, утащить к себе домой, да хоть приковать к батарее велосипедной цепью — лишь бы он никуда не уходил. Но в реальности Петер мог лишь покусывать изрешеченные трещинками губы и говорить так холодно, словно отъезд Тилля не значил вообще ничего: — Тебе кажется. Ничего страшного, я буду писать смски. Если они дойдут — уже хорошо. — У матери в доме сеть не ловит, но я найду выход, — голос Тилля в этот момент был таким же, как его вечно унылое лицо.       Петер хотел ответить чем-нибудь ободряюще-нежным, но получилось только буркнуть почти враждебно: — Скажешь что-нибудь на прощание?       Тилль развёл руками — в решающие моменты у него тоже резко кончались слова. Да и что можно было сказать? За эти полтора месяца они не смогли бы узнать друг друга, даже если бы встречались каждый день. Нет, Тилль знал о Петере очень даже много, а Петер о Тилле — ничего. Ведь при встрече Линдеманн говорил только о своих идеях. Или молчал. А тут вдруг — мать, которая живёт в Лейпциге. Даже странно. Так скоро выяснится, что у Тилля ещё есть жена и дети, а Тэгтгрен для него лишь необычное развлечение. Как катание на колесе обозрения в парке аттракционов, где все остальные увеселительные построения снесли. Высшей точкой этого колеса был поцелуй. Тилль всего-навсего его поцеловал. Неважно, что мимо шли люди, а по реке за оградой плыл прогулочный катерок — катается же кто-то в такую погоду! — Петеру показалось, будто Тилль мял его губы своими лишь из желания покрасоваться. Не было в этом поцелуе ничего искреннего. Петеру стало так же противно, как от ласковых прикосновений Аннет, которую всё это время он пытался забыть. И он раздражённо высвободился из объятий Линдеманна, который держал его за талию своими лапищами. — Я бы посоветал тебе курить поменьше, — тихо произнёс Тилль, прижавшись так тесно, что его слова звучали где-то во рту неприятно поражённого Петера. — Мне противно тебя целовать. — Ну и пошёл ты, — тот решительно развернулся, на самом деле боясь увидеть, как Тилль понял его слова, но почувствовал, что эта фраза не звучала злобно. Она была просто грустной.       Но сейчас, прохаживаясь в скверике у гостиницы, Петер нервно курил, смотрел на мокрое весеннее небо и совсем не думал о своих тогдашних словах. Он забыл, о чём они говорили, перед тем как расстаться на четыре долгих месяца — Линдеманн, оказывается, март считал тоже зимой. Петер не удивился бы, если бы и апрель показался Тиллю слишком холодным, чтобы возвращаться. Вообще, странный он. Обычно люди зимуют в городе, а лето проводят за городом — ну, только если очень сильно любят копаться в грязи или прогуливаться по паркам. В принципе, это было похоже на поведение птиц, но Петер тогда был помойной чайкой, которой всё равно, на какой свалке искать еду, а Тилль — снегирем. Потому что только снегири на зиму улетают туда, где холод пробирает до костей. Мысли о птичках мешались с воспоминаниями об их зимних разговорах. Звонить в Лейпциг было бесполезно — сеть не ловило, даже если Петер выходил на балкон — зато сообщения туда доходили. С опозданием. Но Петер привык писать много коротких сообщений, где вкратце обрисовывал, как у него прошёл день, а Тилль на следующее утро присылал одно огромное сообщение, больше похожее на письмо. Петер до сих пор спрашивал себя, почему за зиму умудрился не заработать артрит — ведь надо раза четыре давить на одну кнопку, чтобы добраться до нужной буквы. Такая вот древняя была у него техника. Сюжеты на такой не очень-то пообсуждаешь. А Тилль, возможно, успел напридумывать рассказов на целый сборник. Только почему же он не торопился их записывать? Ждал, что за него это сделает кто-то другой?       Петер втоптал сигарету в землю, хотя урна стояла в двух шагах, и направился к гостинице. У входа в "Золотой орёл" на привычном посту проветривал длинные усы швейцар, больше не казавшийся Петеру таким угрожающим. Мальчик-портье подрос, а надменное выражение никуда не делось с его круглой мордашки. Но Петер чувствовал себя в этой шикарной гостинице почти как дома. Дома он никого во грош не ставил. Ему нужно было поскорее попасть в номер Тилля. Незадолго перед тем, как приехать, Линдеманн заговорил о поездке куда-то загород и уточнил, что Петер непременно должен поехать вместе с ним. А торчать всё лето в дыре где-то под Лейпцигом — если Тилль вдруг имел ввиду именно свою зимнюю берлогу — Петер совсем не хотел. Ну не любил он озера, парки, леса и все остальные красоты природы! Хотя от космоса — той же природы — он был без ума. Может, Тилль согласится посмотреть на звёзды, сидя на крыше заброшенного дома? У Петера в районе было много таких домов. Жить в более приличном месте малоизвестный фантаст себе позволить не мог, отчего порой его очень беспокоило, откуда у автора эротических рассказов столько денег, чтобы не по одному месяцу жить в такой роскошной гостинице, что Петеру даже проходить мимо неё было стыдно. Хотя, почему он не брал примера со своих любимых фантастов? Например, Курт Воннегут сделал так, что фантастические романы его альтер-эго Килгора Траута продавались на одной полке с порнографическими романами в секс-шопе. Если верить классику, книга под соавторством Петера Тэгтгрена и Тилля Линдеманна не должна быть такой уж провальной.       Представив обложку их будущей книги, Петер вздохнул — очень давно он не видел своих произведений в печати — и переступил последнюю ступеньку. Вот и площадка, где в конце коридора — номер Тилля. А вот и Тилль...       Уже собранный, с рюкзаком за плечами, он улыбался Петеру, стоя на пороге номера, словно персонаж картины, которого художник пытался гармонично вписать в прямоугольник. По цвету получалось хорошо — чёрное пальто на фоне белого пятна номера — только светлые волосы всё портили. Чёрный как-то больше был Тиллю к лицу. — Честно сказать, я думал, ты уже помер, — не очень-то любезно заметил Петер, останавливаясь в нескольких шагах от будущего соавтора, и взглянул на него снизу вверх. Растрепанный блонд Тилля явно имел что-то общее с нимбом. Ну, теперь некоторые черты его поведения больше не вызывали у Петера недоумения. — Как видишь, я вполне ещё жив, — Тилль ухмыльнулся, сграбастывая шведа в объятия, привычно пахнущие травкой — не так сильно, как в ноябре, но вполне ощутимо, чтобы Петеру стало спокойнее. — Я как раз собирался за тобой, но, раз ты здесь, то вперёд! — Куда это "вперёд"? — с подозрением сощурился немного опешивший Петер, пытаясь заглянуть Тиллю за спину. — Может, посидим у тебя? К чему такая стремительность? Всё-таки, мы не виделись несколько месяцев. — До чего же вы медлительные, скандинавы, — нимб вокруг осунувшегося лица Тилля закачался. — Нет, я не хочу сидеть здесь, да и если мог, всё равно бы не получилось. Я-то ухожу. Можешь, конечно, остаться, но я впервые позвал уборщицу, чтобы она именно что убралась, так что тогда не удивляйся. — Понятно, — Петер отвернулся от двери и пояснил, — просто Себастьян пригласил к нам домой своих одногруппников, а у меня не было настроения спорить, знаешь ли. Вот я и приехал. Хотя даже если бы никакие гости не пришли, я бы всё равно приехал. — Ты сказал примерно то же самое, что и я, но выглядишь так, словно невероятно раздражен от неотвратимости поездки, — заметил Тилль, делая несколько шагов вперёд, которых хватило, чтобы Петер бросился за ним, как послушная собака. — А это всего-то на автобусе загород проехать. Ты же не против, чтобы мы побыли только вдвоём? Согласен, студенческие тусовки — не самое приятное зрелище. — Я на них никогда не ходил. Это было трудно, если учесть, что нас заставляли вносить ничего такую сумму "на пиво", чтобы мы сплотились. Хорошо хоть не отчисляли.— неприязненно сморщился Петер, вспомнив мерзкий оранжевый комбинезон факультета журналистики, который надо было надевать на все университетские попойки. Комбинезон полагалось украшать нашивками —их выдавали заботливые кураторы перед каждым таким "мероприятием". На комбинезонах старшекурсников, душах компаний, кому было не жалко денег на взнос, от нашивок не было живого места. А Петер за всё обучение ни одной вышитой картинки не получил. — Странно. Я думал, с такой любовью к спиртному, как у тебя, ты был на хорошем счету у своих одногруппников, — тяжёлые шаги Тилля гулко отдались от мраморных ступеней. — Да и если честно, ты кажешься довольно общительным. Замкнутая стесняшечка ни за что бы не сказала мне на первой встрече, что я "надутый и самодовольный писака". — Господи, ты до сих пор это помнишь, — Петер действительно был не из застенчивых, но лицо его вспыхнуло, как помидор. — Я как Сальвадор Дали: неважно, хорошо или плохо обо мне говорят, главное, чтобы говорили. — Тилль открыл дверь на улицу, проигнорировав метнувшегося к нему портье, и любезно пропустил Петера вперёд. — Кстати, в "Гермесе" ещё не занимаются переизданием твоих книг? — Нет, — вяло пожал плечами Петер. Разговоров о своём благосостоянии он избегал и поспешил перевести тему, — А возвращаясь к студентам, я скажу, что пить в одиночестве мне всегда было веселее, чем в компании людей, с которыми не связывало вообще ничего. Сдача английского, — вспомнил он Себастьяна и истерически закатил глаза, — событие космического масштаба! Давайте позовём тридцать человек и отправим отца на все четыре стороны! Я как-то не готов шататься по городу целый день и ждать, когда они закончат праздновать. — Тогда что тебя останавливает? — Тилль прошёл немного вперёд, чтобы посмотреть на катер, который с шипением рассекал серовато-бурую реку в точности как в день их последнего свидания. — Боишься, что молодёжь всё разнесёт? — Не особо, — Петер тоже оперся на чугунные перила и отвернул голову, так что Тилль увидел у него на затылке узелок, стянутый так туго, что голова казалась отполированной. — Себастьян спокойный мальчик, он совсем не похож на меня. Потом они наверняка пойдут в клуб и, наверное, будут только рады, если я не приду. Просто я не особо люблю природу, да и холодновато сегодня, — он запахнул жакет покрепче и кинул на небо недоброжелательный взгляд. — А я совсем отвык от города, — Тилль показушно вздрогнул, когда мимо них с ревом пролетел первый весенний мотоциклист. — Забыл, что здесь делать. Да и шумно, чтобы говорить.       Прогулки было не избежать, и Петер кивнул, согласный ехать хоть на край света. В самом деле, ведь он будет с Тиллем, а с такой компанией какая разница, куда они поедут? На метро — значит, успеют поговорить по дороге. — Кстати, я тебе рассказывал про идею со свиньями? — внезапно и очень громко вспомнил Тилль, встав на одну ступеньку эскалатора выше, чем Петер, которому приходилось задирать голову и бороться с желанием сказать, что по правилам выживания в метро Тилль должен был встать на ступеньку ниже. — Нет. У меня даже в голове не укладывается, что общего могут иметь свиньи с остальными рассказами. — В общем, помнишь "Скотный двор"? — Тилль наклонился к нему поближе, краем глаза заметив, как пристально на них смотрит женщина с соседнего эскалатора. — Так вот, я решил, что у нас будет нечто похожее, только с людьми. Если точнее, с людьми-свиньями. Пятачок и всё такое. — Господи, звучит уже как полный бред, — рассмеялся себе в воротник Петер, но Тилль нисколько не обиделся. А, идя на перрон, продолжал: — Итак, у нас есть супружеская пара — Тильда и Петер. Если ты помнишь, то в сборнике всех героев зовут так же, как нас, но сейчас это не так важно. Тильда недавно родила очередной выводок, но, вот оказия, муженёк съел почти всех детей. — Да, я слышал, что очень голодная свинья может съесть не то что младенца, человека, — подкрепил его слова Петер, порядком заинтересованный. Двери вагона широко растворились перед ними. — У нас такая же ситуация, просто потому что Петер (муж, как ты понимаешь) не нашёл ничего другого. Ну, ты же точно знаешь этот стереотип про беспомощных мужчин, которые себе ничего приготовить не могут, Аннет могла тебя так упрекать. — Да-да, продолжай, — в вагоне друг другу в уши приходилось кричать, и Тилль вряд ли бы заметил раздраженную интонацию соавтора. — Тильда, хоть детей не любит да и случай уже не первый (сделаем Петера неисправимым бытовым инвалидом), всё равно обижается. Будь осторожен, сейчас пойдут очень нехорошие вещи, потому что ты даже не представляешь, с каким извращенцем связался. — Неважно! Мне уже интересно! А после твоих предыдущих идей я вообще ничего не боюсь! — В этот момент вагон резко затормозил посреди туннеля, и Петер, который из-за облепленных множеством рук поручней держался за счёт собственного веса, полетел в сторону машиниста. Тилль успел его перехватить и обнять за талию, раз свободного поручня не было. Стало спокойнее и удобнее, а как на них смотрят пассажиры, уже неважно. — Ладно... Мы не забываем, что у Тильды же ещё и молоко, — поймал нить повествования Тилль, явно с каким-то намёком прижимая Петера покрепче к груди. — Она кормит тех поросят, которые остались, но грудь всё равно болит, на что она не выдерживает и жалуется, когда Петер спрашивает, на что она опять надулась. А тот предлагает помочь. — Как, интересно? — Петер покосился Тиллю через плечо, замечая, как уже другая женщина хмурится, наблюдая за их разговором. — Сперва просто (насколько это может быть просто) пьёт у неё оставшееся в грудях (которых больше, чем две, напомню) молоко, а потом переходит и к более смелым "ласкам". — Если честно, ты меня так настращал, что я ждал чего-то в духе "Калигулы" Тинто Брасса. Но даже так это очень необычно. А пятачок Петера можно как-нибудь задействовать в этом? А то мы не полностью раскрываем прикол этого мира. — Например, он может хрюкнуть Тильде между ног, дразня её. — Тилль тоже скосил глаз на женщину, которая все не сводила с них глаз и продолжил чуть громче, — в потом берёт её (а у неё ещё вся грудь и живот в её же собственном высыхающем молоке). Без резинки, разумеется. И описать это всё в самых ярких красках. — А что в конце? — А в конце Тильда слегка недовольно подмечает, что ей с таким подходом к извинениям снова рожать и опять проходить этот ад. На это Петер усмехается и предлагает дождаться и повторить, потому что молоко ему понравилось. Это очень бредовая идея, я знаю, — потряс он белокурой головой, — но я уже каждое слово обдумал и безумно хочу записать её. — У меня есть с собой блокнот, — Петер потянулся вглубь сумки, снова едва не улетев в другой конец затормозившего вагона. — Можем начать, если нам ещё долго ехать. Кстати, где мы выходим? — Вообще нам нужно в Потсдам, — перекрикивал рёв вагона Тилль, — но мне нравится твоё предложение!       Петер, изловчившись, достал блокнот с ручкой и ожидающе взглянул на него. — Записывай, — крикнул Тилль ему в ухо, — "Не только Кронос сжирал своих детей. Свиньи тоже это любят".       Женщина, следившая за ними всю дорогу, наконец отвернулась.       Озеро и густой лес, неподалёку от которого находилась конечная остановка автобуса, ещё не пригородного, но уже и не городского, могло бы показаться очаровательным даже Петеру, если бы не одна деталь, портившая спокойный пейзаж подобно кляксе, упавшей на акварельный рисунок. Если бы её было возможно убрать, озеро, с трёх сторон окруженное лесом, круглый год собирало бы на берегах учеников художественной школы. Но на холме, с четвёртой стороны, стоял дом, такой дряхлый и безобразный, что и смотреть на него было неприятно. У дверей сидели группами мужчины, уже издалека производившие впечатление неопрятных и подозрительных. Петер не то что бы брезговал таким обществом, однако считал себя натурой достаточно утонченной, чтобы не сидеть рядом с ними на одной ступеньке. Спорить с желанием вернуться было сложно — любопытство оказалось сильнее. А Тилль, наслаждавшийся видом, заметил, как спутник настороженно крутит головой, и пояснил: — Я люблю острые ощущения, и поэтому забронировал нам здесь номер на всё лето. Трех месяцев нам точно хватит, чтобы написать сборник страниц на тридцать. — На всё лето? — Календарные понятия перемешались у Петера в голове. — Просто ты так говоришь, будто мы заселяемся уже сегодня. Но у меня же ни одной вещи с собой! И, сказать честно, мне не нравится эта дыра! — Нет, сейчас ещё только апрель, — Тилль остановился у шаткого мостика через пролив, огибающий холм. Похоже, озеро продолжалось где-то за ним. — Весна. У тебя будет ещё дохуя времени, чтобы собраться. А пока предлагаю посмотреть, что мы записали.       Он первым сел на землю, покрытую негустым ковром пробивающейся травки, и откинул в сторону полу пальто. Петер понял это как предложение садиться — так бы он стоял и переминался, фантазируя, сколько в этой полулысой земле может быть всяких мерзких ползучек. Червяки и прочая гадость казались ему непременным атрибутом деревенской жизни. Но он все же достал блокнот и сел, крепко прижавшись к Тиллю — отсесть дальше пальто не позволяло. Пять месяцев спустя *** — Срань Господня, ну и бред же мы написали, — констатировал Петер, перечитывая содержимое тетрадки в дермантиновой обложке, которую они с Тиллем позаимствовали у предыдущего гостя их номера. Разобрать рукописные слова было немного сложно, но Петер знал эти рассказы почти наизусть. — Это что-то новенькое, — мурлыкнул Тилль, лежавший рядом с ним на дряхлой кровати. — Я уже привык, что ты божишься больше, чем моя религиозная матушка.       Петер кашлянул — до того они вдвоём продымили номер травкой — и вернулся к своему, точнее, рассказу Тилля "Ловись, рыбка". Из всех шести рассказов сборника он казался шведу наименее наркоманским. Тилль считал иначе и усмехнулся, наблюдая, с каким удовольствием Петер просматривает неровные рукописные строчки. — Кстати, — Петер соблазнительно обхватил губами очередной косячок. Выкурено было столько, что белки его глаз сделались совершенно красными. — Как мы писали здесь сцену секса, если ни ты, ни я никогда в жизни не проделывали подобное? — Ну, я-то один раз пробовал, — Тилль беззаботно выпустил клуб дыма в грязный потолок, но, заметив ревнивый взгляд Петера, нервно жевавшего сигарету, прибавил: — Из литературного интереса. Это ты у нас анальный девственник. — Ну знаешь ли, — Петер возмущенно приподнялся на смятой подушке, — ты столько раз выражал интерес к моей жопе, что я готов подставить её в любой момент! Да хоть сейчас!       Состроив грозную гримасу, он откинул со лба волосы, повернулся к удивлённому Тиллю спиной, и, сдернув с себя бельё, встал на четвереньки. Выглядело это как обретшее плоть пожелание подавиться, но Тилль лишь задумчиво произнёс: — Я не в первый раз наблюдаю этот прелестный вид, но каждый раз эти округлые формы вызывают во мне неконтролируемое желание. — С каких это пор ты стал говорить так высокопарно? — раздражённо проворчал Петер и попытался заглянуть себе под колени, но лишь зацепил носом отвисающий воротник футболки. — Мы не в восемнадцатом веке живём, возьми да выеби, а не разводи тут монологи. Не люблю монологи. — А как же обоюдное согласие, поцелуи, прелюдии? — Тилль произнёс это немного обиженно, но брюки расстегнул. — Ай, мне этой херни с женщинами вот так хватало, — Петер хотел полоснуть себя ладонью по горлу для пущего эффекта, но был слишком нетрезв, чтобы удержать равновесие, и звучно плюхнулся на живот. Кровать зашаталась и заскрипела — удивительно, как только выдержала их обоих. — Ну ладно, — внезапную тишину разорвал шорох ткани. Тилль раздевался. И пока Петер ждал, уже чувствуя, как разъезжаются колени и как из-под двери на балкон прямо в анус дует холодный ветер, заботливо решил напомнить: — Только тебе наверняка неудобно так стоять. Я бы советовал тебе положить подбородок на ладони, а зад приподнять, но не так высоко.       Это оказалось почти невозможно, и Петер почувствовал, как локти предательски разъезжаются по одеялу, хотя оно вовсе не было скользким. А потом к сквозняку прибавилось ощущение чего-то тёплого и не очень приятного, настойчиво теревшегося о ягодицы. Петер громко сглотнул, стараясь не представлять в красках, что именно это такое. Но держать фантазию в узде оказалось так же сложно, как сидеть в кресле у зубодера с коченеющими от наркоза губами и жмурить глаза, словно у врача в руках не сверло, а бензопила. — Великолепная задница, — Петер сжался, сцепил в замок пальцы, до этого нервно комкавшие одеяло, когда Тилль сплюнул себе на пальцы. Другой рукой он держал Петера за бедро — крепко, чтобы тот не решил передумать. — И эти две родинки смотрятся просто идеально! — Ты не мог сказать это в другой раз? — прошипел Петер, глядя на него сквозь завесу мешающих длинных волос. — Я ненавижу заниматься болтологией во время секса.       Тилль не ответил, слишком сосредоточенный на чем-то, и Петер сморщился от гадливости, стоило влажному после слюны пальцу провести холодную дорожку от крестца к анусу. Это было нежно, но в большей степени мерзко, и Петер расслабился. Мужчина, с которым они знакомы меньше года, сейчас будет его трахать. Действительно, ничего необычного. Зауряд явления! Петер и сам удивился своему спокойствию. А Тилль, мявший его ягодицу с видом мешающего глину скульптора, обошёлся очень обнадеживающей фразой: — А, так ты хочешь, чтобы я оприходовал тебя без смазки? Не вопрос, но зашивать твою порванную жопу в этой дыре некому. — Очень подходящее и романтичное предложение, — Петер снова огрызнулся, хотя уверенные и бесцеремонные движения (назвать их поглаживаниями было сложно) ему понравились. И тут же прибавил тоном заботливой домохозяйки: — Посмотри на кухне, там вроде бы оставалось немного масла. — Ты неприхотлив, мне это нравится! — кровать заскрипела уже от радости, как только Тилль поднялся. В заляпанном зеркале, небрежно прислоненном к настольной лампе, промелькнуло его отражение, и Петер усмехнулся. Чувство, возникшее при виде Тилля, даже не подумавшего надевать обратно белье, чтобы пройти на кухню, показалось ему похожим на умиление. А ещё у Тилля была смешная походка. Косолапая немного.       Когда Тилль вернулся с бутылкой, где на дне болталось несколько капель заветного эликсира, дело пошло как по маслу — Петер был не силён в каламбурах.       Первым ощущением, которого Петер точно никогда не испытывал, было прикосновение тёплых пальцев, раздвинувших ягодицы с неожиданной осторожностью. Петер честно пытался расслабиться, но мышцы, и без того напряжённые в неудобной позе, испуганно сократились, как только пальцы Тилля подобрались к анусу. На этот раз они были ещё и измазаны маслом. Масло стекло на бедра, а ягодицы от каждого движения неприятно скользили друг об друга. Но благодаря смазке в виде масла движения Тилля, которыми он изучал сжавшееся кольцо мышц, прежде чем начать их растягивать, казались невесомыми. Они почти не чувствовались. Не было сцепления между кожей и кожей.       Когда толстый палец с коротким ногтем коснулся наконец раскрывшейся дырки, Петер хотел отвлечься и подумать о чём-то другом, лишь бы не о том, какое, должно быть, сейчас брезгливое выражение у Тилля на лице. Естественно возникшее омерзение было не так-то легко отогнать. Ожидая, пока тот решится сунуть в прямую кишку хотя бы один палец, Петер с нарочитой внимательностью оглядел давно знакомую комнату. Крючок для одежды, зеркало, дверь и узкая кровать у противоположной стены, чтобы никто не думал, будто здесь живут два извращенца. Двух стульев, на которых валялись груды барахла, и балконной двери он не видел. Они были за спиной — там, где Тилль все маслил его задницу и никак не мог перейти к решительным действиям. — Ну мне ещё долго ждать? — раздражённым тоном поинтересовался он, беспокойно оборачиваясь, и тут же вскрикнул, стоило Тиллю просунуть в анус кончик пальца. Петер хотел сказать, что можно было бы и посторожнее, но боль оказалась такой сильной и неожиданной, что он мог только сдавленно вскрикивать, уткнувшись лицом в смятую подушку, по мере того как палец Тилля в его нутре продвигался всё дальше и дальше. — Я и не знал, что у тебя такой голосок, — по ощущениям, Тилль засунул в него руку чуть ли не по локоть, хотя на самом деле ещё не достиг простаты. Но как только он коснулся какой-то невероятно чувствительной точки, Петер вздрогнул, соскальзывая с пальца, и, крикнув громче, попытался отползти. Анальный секс ему уже не нравился. Однако Тилль не дал ему далеко убежать. Схватил за бедро — наутро точно будут синяки — и подтащил к себе, вдобавок навалившись всем весом. За зиму он немного похудел, но Петер чувствовал, что теперь выбраться из-под этой туши точно не сможет. Оставалось только из последних сил удерживаться на ослабевших руках и жалобно ойкать на каждое движение Тилля. Теперь Тилль смрадно дышал ему в ухо, заставляя шведа страдать ещё больше. Возбуждение снесло Линдеманну не все остатки совести — устав слушать напряжённое пыхтение, он поцеловал Петера в плечо и в ответ получил сердитое: — Прекрати. Точнее нет, не прекращай, только сделай это быстро, раз я у тебя не первый. И не надо трогать мой член своими масляными лапами! — это относилось уже к осторожной попытке заставить кровь отлить от судорожно сжимающейся задницы. — Если я буду действовать грубо, ты же меня проклянешь наутро. — Тилль продолжал потирать член Петера в горячей руке. Всё-таки, это было приятно, и швед немного расслабился, чтобы добродушно заметить: — Мне уже сейчас хочется предать тебя анафеме. Ай! — снова закричал он, когда Тилль попытался пристроить член между его ягодиц. — Нельзя было предупредить? — Блять, я уже не понимаю — то с тобой надо как со стеклянным, то грубо и жёстко, — прошипел Тилль, просовывая руку между бёдер Петера, чтобы больно сжать его член у самого основания. Тот прикусил губу, надеясь сосредоточиться на какой-то другой боли, но Тилль не позволил и этого. Намотав на кулак длинные волосы, он заставил Петера упасть лицом в подушку и толкнулся в него. Ответный крик был таким громким, что в стену постучали, хотя в другие дни соседи вели себя куда более шумно.       А потом стало хорошо. Тилль равномерно, по чуть-чуть, продвигался внутрь, не забывая и про ноющий от ожидания член партнёра, и когда ему случалось задеть простату, Петер лишь смаргивал выступившие от удовольствия слёзы — так это оказалось приятно. Красный туман возбуждения застилал ему глаза. Он уже не кричал — но постанывал, не видя смысла сдерживаться. И не злился, а приветливо пятился Тиллю навстречу. И чувствовал, что до финала осталось совсем немного. Им обоим было хорошо. А плохо не было никогда.       Как во всех рассказах "Умения", они кончили одновременно — выплеснувшаяся сперма обожгла нежные стенки кишки, и в этот же момент белая лужа растеклась по одеялу. Тёплая струйка медленно ползла вниз по дрожащему от усталости бедру. Спертый воздух колыхали тихие стоны, полные наслаждения. — Чёрт... Это и в самом деле было круто, — Петер глубоко выдохнул, распластываясь на кровати. Под довольной улыбкой Тилля он таял, как масло. — Похоже на первую мастурбацию, как когда мне было четырнадцать. Я и забыл, что могу испытывать оргазм. У тебя есть сигареты? Мне ужасно хочется курить.       Тилль, кое-как уместившийся рядом, потянулся к стоявшему у кровати рюкзаку, и вытащил из бокового кармана заветную пачку. Там оставалось как раз на перекур им обоим. — А когда ты дрочил на меня в сортире того вонючего ресторана, ты разве не видел небо в алмазах? — Тилль ухмыльнулся, щелкая зажигалкой. Августовские ночи тёмные, и всем, что Тилль видел, было отражение оранжевого пламени в расширившихся зрачках Петера. — Откуда ты догадался? — прошептал он, мгновенно обретая способность двигаться, и стыдливо закутался в одеяло, крепко зажав сигарету между пальцев. — Небо в алмазах я вижу сейчас, и оно за окном! — Фу, ну ты и прозаичный. У тебя от рук тогда пахло спермой, а я хорошо замечаю такие детали. Вряд ли ты ушёл "на минутку", чтобы вспомнить свою девушку. Может, не будем дымить в комнате? — Тилль сполз к краю кровати и повернулся к Петеру спиной, чтобы посмотреть на сверкающий квадратик темно-синего неба, вписанный в очертания переплёта двери на балкон и его же деревянных перил. — Поэтому ты не побоялся меня целовать? — Петер вспомнил, что здешний балкон не самая прочная конструкция, зато отдельный, а не как на первом этаже дома, где сплошная терраса шла по периметру, и нельзя было подышать свежим воздухом, чтобы не встретиться с постояльцами, которые шатались взад-вперед с видом капитанов, отдающих приказы пьяным матросам. —Наверное. Я с первого взгляда понял, что мы точно найдём общий язык, — Тилль лениво натянул брюки. Значит, выхода на балкон было не избежать. Петер поправил на плечах подобие тоги — очень тёплой, римляне таких не носили — и, осторожно ступая по доскам пола босыми ногами, вслед за Тиллем выбрался на замшелый балкон. Ему было ничуть не противно.       Как ни крути, ночью здесь было всё-таки красиво, пусть даже не все постояльцы ещё угомонились, и тишину порой разрывали пьяные возгласы. Где-то далеко внизу едва заметно поблескивало озеро, которое чёрным зеркалом раскинулось до ощетинившегося елями горизонта. Будь балкон попросторнее, а ночь потеплее, они и потрахались бы здесь, глядя на звёзды. Но Петера ещё в первый раз предупредили, что балкон еле держится, поэтому он горой тряпок возвышался в углу, а Тилль в картинной позе — решил слиться с красивым пейзажем — стоял на пороге, впуская в комнату холодный ночной вечер. Времени было ещё немного, они бы успели сделать ещё кучу всего, но сейчас хотелось покурить. И поговорить. — Кстати, раз ты пишешь про космонавтов, — начал Тилль так внезапно, что Петер с сигаретой в зубах вздрогнул, едва не доламывая балкон, — то наверняка знаешь, что там за звезды? Они вместе похожи на гигантскую улыбку. — Где? — Петер завертел головой, не совсем понимая, о чем идёт речь, хотя в другое время легко бы различил любое созвездие. А Тилль осторожно шагнул на балкон и указал куда-то вдаль: — Вот там, совсем невысоко над елями, и справа над ним ещё яркая такая звездочка. — А, вижу! — воскликнул Петер, выпутываясь из одеяла, чтобы поближе рассмотреть звёзды. Созвездие весело улыбалось ему с небосклона. — Это же созвездие Козерога. Хорошо, что сегодня нет твоего любимого лунного света. При луне его было бы плохо видно. Ты родился в январе, так ведь? Это твоё созвездие, знаешь? Ты всю жизнь идёшь по тропику Козерога, упрямой химеры с головой козла и рыбьим хвостом. Честно, я теперь понимаю, почему твоя башка такая упёртая, а твоё тело так любит воду. — Я не знал, что ты увлекаешься гороскопами, — Тилль ласково уложил руку на дрожащее от холода плечо Петера. Тот спохватился и поправил одеяло. Внизу двое пьяниц громкими голосами неразборчиво и разгорячённо что-то обсуждали, с трудом выговаривая слова. — Ну, я люблю астрономию, а не астрологию, — Петер прислонил голову к плечу Тилля, щекоча его обнажённую спину кончиками волос. — А твоё созвездие видно отсюда? — рука Тилля перебралась с плеч на волосы, и Петер зажмурился, когда грубые ладони неловко расправили спутавшиеся пряди на темени. — Кастор и Поллукс видны на небе только зимой. Странно, хотя день рождения у меня летом.       Тилль ещё раз проверил балкон на прочность и сел рядом, обвивая рукой плечи Петера. Тот был совсем не против нежностей — наоборот, усмехнулся, с невиданной для себя нежностью заглядывая Тиллю в глаза. У него опять были широкие зрачки, и Петер знал, от чего. И он не стал сдерживать желание прижаться к тому, кто подарил ему самое лучшее лето. Так они молча сидели, упиваясь витавшей в ночной тишине любовью, пока Тилль не решил спросить: — Слушай, астроном, а как ты смотришь на то, чтобы закопать нашу тетрадку вот под той яркой звёздочкой? Она нам всё равно не понадобится. — Закопать? Зачем? Почему ты не хочешь взять её с собой как воспоминание о том, что вы здесь были? — Петер недоумевающе нахмурился, покрепче закутываясь в импровизированную тогу. — Знаешь ли, — улыбнувшись, передразнил его Тилль, но голос его был невесёлым, — я начал писать, когда был ещё ребёнком. Отцу моё увлечение не особо нравилось — да что там не нравилось, он постоянно грозился сжечь мои тетрадки, словно топить наш дом в деревне было нечем. Я до сих пор вздрагиваю от слова "тетрадка". И хотя я скрывал свои произведения как только мог, даже прятал в старые учебники, отец каждый раз их находил и конфисковывал. А если мне не удавалось вымолить тетрадку, то на ближайшем семейном празднике он доставал тетрадь с рукописью и показывал её гостям. Как понимаешь, им результаты моей графомании, писанины, бумагомарания или чем это ещё обзывал отец, тоже казались очень смешными. Таких телефонов, — Тилль достал из кармана брюк блестящий плоский телефончик и любовно взглянул на него, — тогда не было, и нигде, кроме как в тетради, я писать не мог. А потом всё же придумал выход. У нас в саду росла огромная липа — моя фамилия, кстати, именно как "человек-липа" и переводится — я избрал её своим тотемом и тайником. Собрал как-то вечером, когда родители смотрели телевизор, все свои тетрадки, сложил их в жестяную коробку из-под печенья и закопал между корней моего дерева. Я догадывался, что жестянки будут надёжно хранить моё творчество. А отцу я сказал, что больше не пишу. Он выглядел в тот момент так, будто не очень-то верил, но часто спрашивал, не пишу ли я. И смеялся, что я "забросил свою литературную деятельность". Но к тому времени я уже научился делать вид, что мне всё равно.       Он замолчал так же внезапно, как и завёл этот разговор, но Петер ещё долго смущённо покусывал губу, пытаясь придумать, как лучше ответить на неожиданную исповедь. Хотелось сказать что-нибудь ободряющее и напомнить, что это уже позади, но вырвалось лишь бестактное: — А кем был твой отец? — Он писал стихи для детей. — Иронично, — буркнул Петер и тут же поспешил извиниться, нервно дергая высунувшимися из одеяла руками, — я хотел сказать, что это очень мерзко с его стороны. Не знаю, что ты такое писал, что отец считал твою литературу запрещённой, но я в детстве тоже писал в тетрадке, — признался он, вскидывая на помрачневшего Тилля большие тёмные глаза. — Правда, это были фантастические рассказы о далёких планетах, очень жалко написанные. Дома все знали о моём увлечении фантастикой, но никто меня так не третировал. Наоборот, я не боялся показывать свои первые повести матери, и они казались ей забавными. Потом, когда мне было лет пятнадцать, она сказала, что у меня хороший слог, и это было очень приятно. А отец не знал — мама пообещала мне, что это будет нашим секретом. Она до сих пор хранит мои тетрадки в нашей квартире в Стокгольме. Иногда я приезжаю и перечитываю их. Господи, они такие убогие! — воскликнул он и схватился за голову, когда в памяти лентой кинопленки, разматывающейся в синема, пролетели сцены из нехитрых "россказок", как фру Тэгтгрен называла творения сына. — Но, согласись, если бы мы не начали писать в таком раннем возрасте, как Лавкрафт, из нас взрослых ничего бы толкового не вышло. — Тилль коснулся торчащей бородки, желая успокоить уже Петера. — Я вот не верю, что какой-нибудь Анатоль Франс в сорок лет садился первый раз за книгу и такой: "А сейчас будет «Современная история» на четыреста страниц о политической жизни Франции". Читал я Франса, и будь я его современником, то написал бы не хуже. Жизненный опыт у меня может и меньше, но связывать слова между собой можно интереснее, чем это делают классики. Даже для того, чтобы стать автором нашего с тобой уровня, надо тренироваться много лет. Иначе будет самому стыдно читать. — А я тогда могу написать лучше, чем Герберт Уэллс! — оживился Петер, мгновенно подскакивая. Одеяло размоталось, обнажив грудь и крепкое бедро. Тилль с трудом сдерживался, чтобы удержать взгляд на сверкающих глазах шведа.— Да, какое-то у нас собрание членов книжного клуба получается. Но знаешь, когда ты объяснил, мне понравилась эта идея закопать тетрадку. Звучит не очень практично, но есть что-то такое необычное. — Тогда собирайся. Я лопату возьму. В лес пойдём. У меня там есть на примете одно дерево. — Тилль поднялся с необычной для него живостью, и скрылся в комнате. Петер бросился за ним, на ходу отбрасывая одеяло, и возбужденно кричал: — А у меня есть подходящая жестяная коробка из-под чая! Я как раз не знал, под что её приспособить, но она мне так нравится, что я решил взять её сюда!       Ночи давно сделались холодными, и писатели не стали пренебрегать тёплой одеждой. У Петера была куртка, Тилль приехал из Берлина в неуместно пафосном пальто, и стоило ему выйти из пристроенного к отелю сарая с небольшой лопатой в руках, Петер не удержался от смеха: — Ты на маньяка в этом пальто похож. — А ты тогда мой пособник, — Тилль оскалил зубы в жуткой улыбке. Хорошо, что алкаши с первого этажа закончили свои дебаты и разошлись спать. Или продолжали банкет, но уже в номерах.       Ночью лес, обступивший озеро, даже храброму человеку начинал казаться страшным — а Петер после косяка ощущал себя героем, готовым ринуться в рукопашный бой. Если бы они говорили, идти в лес было бы не так неуютно. Но Тилль был слишком увлечён тем, чтобы удержать лопату на плече и не зашибить ей Петера, который настороженно оглядывался и прижимал к груди коробку с тетрадкой так крепко, словно она могла исчезнуть в любой момент. В полном молчании они спустились с холма, прошли по скользким доскам мостика и вошли в лес, чёрный и непроницаемый. Блеск озера остался единственным ориентиром в сплошном мраке, который казался ещё страшнее оттого, что непрерывно ропотали листья и трещали под ногами мёртвые ветви. Да, если бы Тилль говорил, было бы не так страшно. Петер хотел сам заговорить, но понял, что говорить им больше не о чем. Всё сделано, финал. Закопав "Умение", они просто поставят в нём жирную точку. Радость от травки и секса спадала, уступая место беспричинному страху и такому же необъяснимому беспокойству.       Тилль остановился у высокого сухого дерева — ни одного листка не трепетало на его ветвях — и бросил на землю лопату. Она была маленькой, почти детской, но достаточно острой, чтобы выкопать яму в лесной земле, лёгкой и рыхлой, как пух — и решительно сплюнул на обе ладони. Петер, которому было поручено нести жестяную коробку из-под чая, нетерпеливо переминался с ноги на ногу, зачарованно наблюдая, как Тилль примеривается, где копать могилку. Петера для работы могильщика он посчитал его слишком дохлым. — У матери был садовый участок, и она любила сажать деревья, — между прочим обронил Тилль, вонзая лопатку в землю по самый штык, — а так как она была нежная женщина, то к этому делу припахали меня. Я тогда и не думал, что умение копать ямки мне пригодится.       Ловкими уверенными движениями он откидывал землю в стороны, временами неприязненно косясь на выглядывавших из гнилой трухи червяков. Вряд ли им была бы интересна жестяная коробка. — Давай сюда нашу чайную книгу, — Тилль отряхнул руки и выпрямился, а Петер на негнущихся ногах подошёл к ямке, держа в вытянутых руках коробку, и вправду, имевшую форму книги. От важности момента физиономии обоих писателей были надутые и спесивые, как у китайских божков, покрытых красным лаком, пусть даже обстановка не располагала к веселью. Даже Петер снова смог улыбаться и подумал, что из-за деревьев вот-вот должны появиться бонзы с вызолоченными лицами и ударить в гонги. Но, торжественно уложив коробку в яму, мужчины расхохотались, замечая, что кваканье лягушек, выбравшихся полюбоваться отражением луны в озере звучит ничуть не хуже, чем гонг. — Прикинь, — закидывая ямку землёй, Тилль задыхался от смеха, — если кто-то лет так через пятьсот найдёт эти каракули и прочитает их, то какой вопрос он задаст себе в первую очередь? — Наверное, ему будет интересно, что мы курили, — предположил Петер, которого корежило не меньше. — Может, оставить тут заначку для будущих археологов? — Обойдутся, — Тилль притоптал землю для надёжности, — нам нужнее. Кто знает, может, когда-нибудь мы словим такой приход, что напишем ещё один сборник. Как тебе такая идея? — Сомневаюсь, что мы напишем что-то ещё более сумасшедшее, — покачал головой Петер, кидая прощальный взгляд на небольшой холмик, так похожий на могилу. Ему вдруг показалось, будто тетрадка, где они писали "Умение", была их ребёнком, а чайная коробка — гробом. — Боишься снова выпрыгнуть из трусов, хотя хочешь получить очередной трэшак? — Тилль, даже близко не думавший в столь мрачных тонах, беспечно запалил косячок. — Сочувствую. Я эти абстрактные трусы и вовсе не надевал.       С аппетитом затянувшись, Тилль передал Петеру "козью ножку", грозившуюся рассыпаться — так дрожали пальцы Линдеманна, пока он её скручивал. Но Петер с сомнением посмотрел на тлеющий огонёк, и, бросив косячок, с остервенением втоптал его в землю. Тлетворный дымок на мгновение вырвался из-под мокрого, как собачий нос, ботинка, прежде чем раствориться в пожухлой траве. — Мог бы сказать, что просто не хочешь. — Ну и как прикажешь это толковать? — Отказываешься быть моим соавтором? — Ну и зря, ведь без травки ты ничего стоящего придумать не можешь.       Петер был готов услышать от Тилля любую из этих фраз и даже подготовил ответы на них, но Тилль не сказал ничего. Он даже не пошевелился, неподвижными глазами созерцая растоптанный косячок. В темноте его зеленовато-болотные глаза казались особенно яркими. Немного выждав, Тилль вдруг заговорил, но это было совсем не то, чего ждал от него Петер: — Знаешь, — вдруг медленно заговорил он, глядя куда-то сквозь недоумевающего собеседника, — ты мне изначально-то не нравился, а теперь и подавно.       Взгляд его тяжёлых глаз спустился к остаткам косячка. Петер трусливо отступил и беспечно — приход не прошёл, и мир пока сохранял праздничные радужные краски — спросил: — А чего так?       Он и ума не прикладывал, что этот праздник можно испортить. И послушно направился за Тиллем, который задумчиво побрёл к озеру. — Когда я только пробовал писать, — будто бы потеряв мысль, начал Тилль, — то почему-то чаще всего у меня получались персонажи, которые сами не знают, чего хотят, ничего не знают о себе и категорически не желают брать свою жизнь в свои руки. И когда я с тобой встретился, — с нажимом произнёс он, привлекая внимание заинтересованно сощурившегося Петера, — мне показалось, будто все эти пассивные, вялые, как варёная рыба, персонажи пришли ко мне высказать всё, что обо мне думают. — Это меня ты сейчас варёной рыбой назвал? — до Петера наконец-то начало доходить, к чему этот разговор. А Тилль словно бы и не слышал недоуменно-обиженной реплики: — Ты, наверное, заметил, что в произведениях начинающих авторов один персонаж всегда перешивает другого. Это как если бы поставить рядом картину Йорданса и карандашный рисунок самоучки. Когда мы с тобой ходим вместе, у меня впечатление именно такое. — Интересно, и почему же? — спросил Петер уже раздражённо, пытаясь нагнать его. Но почему-то всё равно отставал, хотя Тилль никуда не торопился. — А ты вспомни Аннет, — безразлично обронил Линдеманн, поправляя на плече лопату. Лес вокруг становился всё темнее, словно стояла глубокая ночь. Даже лунный свет, столь ненавистный Петеру, не пробивался сквозь густую листву. — Она сама села мне на шею, — Петер неприязненно сморщился, надеясь, что на этом поток неприятных сравнений прекратится, но Тилль, развернувшись так резко, что длинные полы его пальто засвистели, как крылья чудовища, грубо возразил: — А мне кажется, Аннет на тебя не сама повесилась. Это ты вцепился в неё, как в единственное существо на земле, способное заинтересоваться тобой и твоим творчеством, которое выеденного яйца не стоит! Потому что хвалить твои пирожки из песка мог только человек, близкий тебе так же, как Аннет! Я бы до такого никогда не опустился! — Ах, вот как, — Петер злобно сдул слетевшую на лицо прядь, — теперь, когда я за тебя написал этот чёртов сборник, ты считаешь, что имеешь право втоптать меня в грязь? — Именно так, как ты втоптал этот несчастный косяк. — Тилль остановился и швырнул лопату на землю.       Та со звоном ударилась о торчащий из земли корень, и, кажется, расшибла не успевшую среагировать лягушку. Петер с омерзением взглянул на растянувшееся в гнилых листьях скользкое тельце и нахмурился. Ему совсем не хотелось признавать, что на момент знакомства с Аннет он нуждался не в любовнице, а в поклоннице, которая восторгалась бы им по мановению руки своего кумира. — Но поклонницы, даже самые преданные, быстро наскучивают, я это знаю, — лучше бы в этот момент Тилль залился злодейским хохотом. Потому что видеть его каменное лицо с едва шевелящимися губами Петеру было невыносимо. — Однако у меня хватало ума указать им на дверь, когда они их восторги начинали казаться мне искусственными. А ты — ты, считающий себя таким крутым автором, терпел присутствие Аннет в своей жизни, но ничего не собирался менять. Ты надеялся, что случай решит всю твою жизнь, и да, случай тебе подвернулся! Ты большой везунчик, Петер! — Тилль с омерзением выплюнул его имя, и при виде красной от злости физиономии шведа угол тонких губ пополз вверх в недоброй кривой улыбке. — Я бы тоже хотел такого мужчину — уверенного, властного, который изгнал бы из моей жизни ни в чём не виновную женщину и решил все мои проблемы мановением волшебной палочки. Да, тебе крупно повезло! Всё это время ты радовался, что снова, как и когда с тобой была Аннет, тебе не надо ни о чем заботиться, снова твоей жизнью управляет кто-то другой... А неудачи... Неудачи можно скинуть на меня! Мне несложно было заплатить штраф за изрисованную стену! Зато тебе хорошо — ты оставил себе все плюсы, в том числе и дурь, на которую ты поначалу смотрел с отвращением трезвенника! Вот только знай — я забираю так же легко, как даю. И ты поймёшь это, когда в наркотической ломке будешь лежать между таких же обдолбанных, и вспоминать меня.       Тилль оглушительно расхохотался, отчего птицы с шумом поднялись с ветвей, закачавшихся и захлопавших листьями. Но Петер, ослепленный яростью, не думал, что птиц напугали громкие голоса — он вздумал, будто Тилль, как властитель лесов Хийси, сам заставил лес роптать и сам наслал в чащу ветер, взметнувший с земли сухие старые листья. А обретшее плоть божество продолжало: — Я не приду облегчить твои последние минуты. Мне не нужно такое самовлюбленное ничтожество, которое можно купить комплиментом. Я получил от тебя всё, что хотел. Закопав сборник, я, фигурально выражаясь, закопал нашу любовь. Если она была. В чём я сильно сомневаюсь. — Никакой любви не было, ты прав! — выкрикнул Петер с истерическим надрывом в охрипшем голосе. — Всё это время ты меня использовал! Тебе просто нужен был раб, который будет покорно записывать всё, что придумает твоя пропитая башка! Ты связался со мной только из-за того, что я не употребляю "что", "почти" и "казалось" в каждом предложении! — Верно, — Тилль приподнял подбородок, глядя на взбешенного соавтора с невероятно раздражающей спокойной насмешливостью. — Но разве тебе не приятна слава, которая свалится на тебя, как манна небесная, после публикации "Умения"? Ты же связался со мной только ради пиара, разве нет? Сам мне говорил: читатели узнают, что ты соавтор "Умения" и непременно захотят познакомиться с остальным твоим творчеством? — тон Тилля становился всё более издевательским, а стереть с его лица садисткую ухмылку можно было только одним способом. — Заткнись, — Петер схватил с земли лопату и прежде, чем Тилль успел подумать, что слова надо было бы взять обратно, без раздумий ударил его по лицу остро заточенным полотном.       От неожиданности Тилль, это огромное существо, казавшееся Петеру несокрушимым, свалился на землю — Петер ещё не отошедший от выкуренного, увидел, как выбеленный затылок опускается на пень, прямо рядом с раздавленной лягушкой. Остатки наркотического опьянения и боль от внезапного удара отшибли у Тилля всякий инстинкт самосохранения. Он даже не попытался отползти. Лежал, чуть морщась от боли в раскроенной скуле, и не сводил взгляда с плотно поджатых губ соавтора, по-прежнему крепко сжимавшему в худых руках тяжёлый черенок. Петер вовсе не собирался его избивать, но странный азарт заставил его обрушить лопату на лицо Тилля ещё раз. И ещё. Но между ударами Тилль пришёл в себя, и пока Петер примеривался, куда ударить и сделать это достаточно быстро, чтобы соавтор не успел опомниться и пожалеть о своей самоуверенности, схватил противника за тонкую лодыжку и повалил. Острое колено Петера больно ударилось ему в грудь, но по сравнению с разодранным в кровь лицом это было ничто. Линдеманну было достаточно навалиться на соавтора, чтобы тот едва не задохнулся. Но Петер не потерял равновесия, удерживая извивающееся тело между колен. Лопата валялась где-то далеко — Петер молниеносно оглянулся, отыскивая подходящее оружие. И последним, что увидел Тилль, был увесистый булыжник, который с трудом удерживали тонкие крепкие пальцы. Под ногти Петера набилась земля.       Отбросив окрасившийся красным булыжник, он поднялся, едва удерживаясь на ногах, дрожащих от прилива злобного возбуждения, и кинул последний взгляд на кровавое месиво, ещё недавно бывшее лицом Тилля. Он бы ни за что не узнал соавтора и любовника в этом раскуроченном куске пузырящегося мяса. Охваченный торжеством триумфатора, Петер собрался уходить, как вдруг посреди кровоточащей плоти открылся глаз и пристально посмотрел на него.       Лес огласился воплем, от которого у Петера кровь застыла в жилах, а через мгновение — пергаментным хрустом сминаемой листвы под ногами бегущего сломя голову человека. Луна, столь ненавистная Петеру, смотрела на него столь же отстранённо и внимательно, как глаз на лице мертвеца. А мертвеца ли?