Selfdestruction

      К Соне сейчас хочется меньше всего. Но это только если быть совсем честным и откровенным с самим собой, а в последнее время для Леши это задача практически непосильная — слишком часто русло потока мыслей выносит совсем к другим, находящимся под строгим запретам берегам. К тем самым, из-за которых он и вынужден пятничным вечером ехать к опостылевшей, слишком правильной, слишком сладкой, слишком нежной девушке, вместо того, чтобы завалиться вдвоём с братом на широкий диван в гостиной и рубиться в фифу до полуночи, наплевав на все ограничения режима. Нужно только забрать хотя бы пару футболок, комплект белья — на грустную перспективу остаться у Сони на выходные. И хотелось бы сделать это не пересекаясь с братом — Лёша прекрасно чувствует и видит, как их взаимоотношения рушатся с треском, изобилуя ссорами по поводу и без, но. видимо тот успевает объехать традиционные пятничные пробки другим маршрутом, поскольку ручка двери поддается без всяких ключей, и Лёша беспрепятственно заходит в квартиру, с нехорошим предчувствием понимая, что младший уже дома.       Антон подпирает голову рукой и морщится, ощущая, как виски будто бы кто-то колотит маленьким железным молоточком, пытаясь довести его до ручки. Только головной боли ему и не хватало. Он задыхается в приступе бессильной ярости, хлестко бьет ладонью по столу, едва ли не задев ненароком неаккуратно оставленную на самом краю бутылку. Не то чтоб у него есть проблемы с алкоголем (по крайней мере, он сам никогда в жизни этого не признает), однако поводов напиться у него целая уйма. Нужно же как-то справляться с болью, что сидит внутри него и гаденько посмеивается, коготками царапая несчастному парню душу. Даже спорт, так горячо любимый, не выкуривает тягостные мысли из его головы. Надежда остается лишь на градус. — Приперся, — флегматично бубнит себе под нос он, услышав тихий хлопок входной двери, но даже не пытается приложить усилия, чтобы подняться и встретить брата на ногах. — Ты уже дома? — тот самый глупый и бесполезный вопрос в пустоту звучит вот-почти-таким-же-но-не-совсем голосом старшего. Ну конечно он дома, иначе с чего бы двери быть незапертой. Может просто в этом вопросе содержится немой намёк — раз ты дома, чего не встречаешь? Но с другой стороны, Лёша вообще хотел пробраться незамеченным, с чего бы такие намеки. Но какой то черт все же дергает свернуть на кухню вопреки первоначально заданной цели в лице платяного шкафа в спальне. И увиденное не просто не радует, а вынуждает зубы стискиваться до откровенно мерзотного скрежета. — Блять, Тох, ты посреди бела дня теперь бухаешь? Хер с ним с режимом, но это уже слишком, не?       И вот тут вопрос уже точно риторический, потому что братик явно в определенной кондиции, судя по далеко и давно не полной бутылке.       Агрессия в Антоне кипит и бурлит, а после слов Леши парень и вовсе взрывается, не сумев удержаться от ядовитых комментариев. — Ты, я так понимаю, ненадолго явился? Вот и пиздуй давай, куда ты там собирался, к телке своей, — словарный запас у Миранчуков скуден и до кучи поделен на двоих, а уж когда язык заплетается, говорить становится еще в пару тысяч раз сложнее. Краем мозга Антон подозревает, что его выпады выглядят со стороны всего-навсего жалко, поэтому он быстро сдувается и вяло отмахивается от близнеца, как от назойливой мухи. В отличие от Леши, младший брат еще не научился делать вещи исключительно «правильные», поэтому и бухает сейчас на кухне в полном одиночестве. И вообще, Леха ему не указ. Допустив столь резонную, по его мнению, мысль, он прикрывает глаза, но тут же открывает их снова, чтобы не видеть под веками мерзкие вертолеты. — Тох, блять… — сказать хочется очень много… но слова мучительно не идут на язык. Так то он прав. Он реально пришел ненадолго и собирается именно «к телке своей». И вот даже спорить с этой презрительной грубостью нет ни сил ни желания, хотя он как праведный кавалер должен был бы отстоять честь дамы даже у неё за спиной. Вместо этого вырывается совсем глупое и неуместное — — А тебе что мешает? Сходили бы в кино сейчас вчетвером, потом куда-нибудь в кальянку завалились…       «А ты сам бы смог на это смотреть?» — спрашивает внутренний голос, которому, кажется, лучше не отвечать, ведь ему не 13 лет чтобы выцарапывать масляные жадные бабские глазки, которые хотят отнять у него самого близкого человека. Человека, от которого он сам так старательно отдаляется всеми возможными способами.       Лёша тяжело вздыхает, встряхивая головой, чтобы будто физически вытряхнуть эти идиотские мысли, и подходит ближе, накрывая рукой тяжёлое зеленоватое стекло. — Зачем? — Да лучше бы совсем одним быть, чем с этой стервой, — объяснять, кого он имеет в виду, Антону лень. К тому же, они оба понимают, о ком идет речь.       Он утыкается лбом в сложенные на столе руки и мысленно признает, что быть одиноким ему на самом-то деле совсем не хочется. Большую часть времени он один, и удовольствия от этого одиночества он никакого не получает. Как было бы здорово вернуться в прошлое, буквально на пару лет назад, где близнецы друг без друга жизни никакой не представляли, где были друг другу самыми близкими людьми на свете, где делили и радость, и горе пополам. Антон тихо вздыхает и жмурится. Он ведь так Лешку любит, а Лешка… А Лешка просто предатель! Детская обида вновь сжимает сердце, и Миранчук надеется, что старший брат поскорее уйдёт сейчас, дав младшему возможность выпить еще и вновь бесконечно жалеть себя. — Тебя не спросил, — бубнит он, не поднимая головы, но вопрос распознает верно. Значит, недостаточно пьян, нужно накатить еще. — Тох… — старший сам опускает взгляд, отводит его куда-то в сторону, но так и не выпускает бутылку из рук, задумчиво поглаживая пальцами прохладное стеклянное горлышко. Все дальнейшее звучит… как-то слишком двусмысленно, если учесть Лешино истинное отношение к брату, но вся высказанная вслух мысль льется единым, не особенно контролируемым потоком. — Ты ведь сам понимаешь, что это…ну… ну нормально, что ли. Девушки, потом жены, потом дети… У нас будут свои семьи, ты тоже еще найдешь свою… ну… — он на секунду закусывает губу, чувствуя неприятный комок отвращения, подкатывающий к горлу. — Свою женщину. Так ведь… правильно.       И он мог бы продолжить, как-то оправдаться, сказать что Соня — не стерва, что она хорошая, покладистая, и даже вполне себе красивая девчонка, но спорить почему-то не хочется. В конце концов, будь она настолько замечательной, ему самому не было бы в такую тягость думать о том, что сейчас нужно покидать вещи в привычную спортивную сумку и уехать, пусть и всего на пару дней, из дома, который они еще год, два назад старательно оберегали как, не будет это слишком пошло или ванильно сказано, свое уютное гнездышко. Только для них двоих. — Как всегда всё, Лех, — Антон даже смеется нервно, пьяно, но осекается. — Один я херней страдаю, только ты ж у нас знаешь, как правильно. Мамина гордость, блять. Да иди ты нахуй, — злость изнутри клокочет с новой силой, вынуждает подняться на ноги, с неприятным скрипом отодвинув стул в сторону. Так много хочется высказать, может, даже схватить за грудки и хорошенько встряхнуть или вовсе ударить, не сдержавшись, прямо как в давние времена, когда братья, будучи детьми, устраивали драки по поводу и без. Но вместо всего этого он плетется, пошатываясь, в прихожую, едва ли не падает, споткнувшись о маленький порожек, в последний момент ухватившись за стену. — Закроешь на свой ключ. Пойду прогуляюсь, — небрежно бросает он, неловко пытаясь засунуть ногу в кроссовок. — Куда в таком состоянии… — выпаливает Леша раньше чем успевает подумать. Безумно хочется в два прыжка догнать брата, схватить за рукав, остановить, даже, черт с ним — обнять, прижать к себе и попросить одуматься, остаться, просто лечь спать, проспаться, а самому украдкой устроиться на краю его двуспальной кровати, делая вид что ему очень интересен Шекспир, неожиданно полюбившийся младшему, а самому охранять чуткий и нервный, часто пестрящий кошмарами сон недоалкоголика. Но. просто нельзя. И единственное, что позволяет себе старший Миранчук, проходя через прихожую к собственной спальне — это коротко коснуться плеча брата кончиками пальцев и слишком мягко для всего, что тот наговорил ему минутой раньше, пробубнить почти себе под нос: — Только за руль не садись, пожалуйста. — Ну я же не совсем придурок, — всё ещё сердито говорит Антон, но всё же немножко смягчается: такой тон Лешика — Тошина большая слабость. Кажется, будто прямо сейчас он погладит по голове, запутается пальцами в кудрявых волосах и заласкает, как котенка. Антон позволяет себе лишь на миг представить это, после чего горестно вздыхает и, не попрощавшись, вываливается в прохладный подъезд, в самый последний момент додумавшись захватить деньги, телефон и ключи.       Прогулка его длится недолго — ровно до момента, когда перед ним открываются двери знакомого бара. Кажется, они были тут с Тарасовым пару раз. Даже Лешка тогда пил с ними, еще до появления в его жизни этой куклы. До чего чудные времена… Антон ищет взглядом барную стойку. Если уж дома выпить спокойно не дали, он продолжит заливать в себя алкоголь в другом месте.

***

      Примерно аналогичный кавардак и полный раздрай вместо гармонии с самим собой творится в это мгновение в голове печально известного в светских хрониках нападающего, потягивающего уже третий…да какой третий, третий был час назад, уже пятый или шестой стакан виски за практически незаметным столиком с кожаными диванами, искусно спрятанным в тени на контрасте с соседствующим танцполом с его ослепляющими софитами. Ничтожество — как-то так хочется сказать о себе, утапливая горькую усмешку в пряном золотистом напитке. Голов — нет, женщины — тоже, любимая машина — разбита (и черт с ним, вместо нее уже давно куплена новая, но так уж, до кучи). В инстаграме — одни оскорбления всех мастей. Грязь, грязь, вокруг, и кого винить — он сам утопил себя в этом болоте тягой к известности, этой светской жизни, оказавшейся откровенным гадюшником, убивающим в человеке все светлое что когда-то могло бы там быть.       Взгляд машинально скользит по танцующим, мелькающим мимо барной стойки безликим силуэтам, пока пальцы без какого-либо стеснения перебирают вполне узнаваемый пакетик с какой-то безымянной дурью. Скользит, пока не цепляется даже сквозь конкретно замутненное алкоголем сознание за подозрительно знакомую кудрявую макушку. Да неужели? Миранчук, да еще и в единственном экземпляре — младший, кажется. Хотя ответить почему именно младший Смолов явно не смог бы — это какая-то чуйка на подсознательном уровне, которая на всю команду была едва ли не у него единственного. А судя по тому, какой кривоватой походкой он направляется к барной стойке — либо это не первый клуб, в который тот заглядывает за этот вечер, либо он начал отжигать уже дома. И пока нападающий сохраняет тактику наблюдения и выжидания, но, кажется, вечер обещает быть интересным.       Антон неторопливо, но вполне себе уверенно двигается в сторону барной стойки, прилагая усилия, чтобы никого не задеть на своем пути. Перед глазами будто пелена, а еще страшно душно, и хочется стянуть с худого тела невзрачную серую толстовку. Выглядит он со стороны, наверное, как молодой человек без определенного места жительства, поскольку в выборе одежды сегодня не заморочился, но об этом он даже не думает. Ему бы выпить и посидеть подольше в своих мыслях, а потом, может быть, станет легче. Хотя кого он обманывает…       А Леша, наверное, уже уехал к своей подружке. В последнее время состояние близнеца его совсем не заботит, хотя он и пытается делать вид, что это не так. Все потому что правильный слишком, черт бы его побрал. Антона уже тошнит от этой правильности. Или от выпивки? Непонятно. Ну почему его угораздило так глупо влюбиться именно в него? Миллиарды людей на планете, а он выбрал собственного брата. Да уж, ему правильным никогда не стать.       А со стороны Антон выглядит... подавленным. Это если совсем мягко сказано. Даже сквозь перемежающуюся тень и разноцветные вспышки софитов видно, что лица на том просто нет — даже перееханный катком Миранчук скорее всего выглядел бы лучше. Видимо, в последнее время у братиков совсем не клеится — они и вправду начали работать на тренировках врозь, ездить на разных автомобилях… просто до сегодняшнего вечера это так сильно не фокусировалось в засоренном собственными проблемами мозге Смолова. А еще… наверное это седьмой стакан виски. Но отчего-то даже в этой дебильной безразмерной толстовке Антон кажется… привлекательным. Тонкая шея с этой чертовой родинкой, по которой все так беспалевно пытались отличать их со старшим, выгоревшие на солнце кудряшки толком даже не расчесанных светлых волос, не по-мужски тонкие пальцы, нервно постукивающие по приклеенной к стойке алкогольной карте… Федя хмыкает про себя и коротким жестом подзывает пробегающую мимо столика официантку и нашептывает что-то про пятикратную текилу-бум и кивает на скрюченную в три погибели спину за стойкой. Естественно, не забывая уточнить, что пока желает остаться анонимным.       Погруженный в собственные мысли, Антон не сразу понимает, что незнакомая официантка ставит напитки именно перед ним. — Я не заказывал, — торопится предупредить он, но девушка в ответ только улыбается и коротко сообщает, что сие угощение щедро даровал мальчишке другой посетитель бара. Антон глупо мотает головой, пытаясь поймать на себе взгляд этого необычайно щедрого человека. Может, знакомый кто-то? Только этого и не хватало! Слухи ж поползут. Антон даже запереживать не успевает, как тут же забивает на ситуацию. Не плевать ли? У него тут горе, он имеет право, в конце концов, ему не пятнадцать лет!..       Эта мысль тут же сменяется другой. Может, это Тарасов? Подослал официантку и сидит где-то, спрятавшись в угол, насмехается. Хотя не в его это характере — он бы скорее подсел к нему, похлопал по спине большой ладонью почти до боли. Не стал бы шифроваться. Тогда кто это?       А тот самый «кто это» в это время покидает свой столик, перемещаясь на танцпол, куда априори в какой-то момент да переместится объект сегодняшнего внимания. Смолов знает, что выбирает — текила — бешеное пойло, которое размазывает мозги, заставляя их терять контроль над телом гораздо сильнее, чем виски, водка или даже абсент. А в сочетании с «газиками» из какого-нибудь спрайта, которым разбавляют взрывной коктейль, сознание вообще улетает на турбореактивных двигателях. И сейчас нападающий занимает максимально выгодную позицию для наблюдения — различить колеблющиеся в такт тяжелому густому биту силуэты вообще невозможно, в отличие от сидящих за столиками, к тому же здесь его вряд ли вовсе будут искать — всем известно, что опаивающие свои планы на ночь папики обычно занимают наиболее удобные столики, выжидая свою добычу в интимной обстановке.       Сначала Антон вовсе не желает притрагиваться к текиле, но после, когда заказанная лично им выпивка подходит к концу, он справедливо решает: не выливать же алкоголь в унитаз теперь. Чего добру пропадать. Сильно умным он никогда не был, а выпитое окончательно и бесповоротно выбивает все предохранители, поэтому он, даже не подумав о том, что ему, возможно, подмешали в напитки всякой гадости, немедленно поглощает их, после чего его размазывает по барной стойке, как раздавленную муху — по лобовому стеклу. Бармен не обращает на него никакого внимания — видимо, уже привык к подобным фокусам. Теперь Миранчуку остается лишь терпеливо и со смирением ожидать, когда некто подберется к нему поближе. Где-то глубоко в душе все еще теплится надежда, что это всё же Тарасов, который сначала справедливо поржет, а потом, тем не менее, доставит друга до самого дома, поможет пережить похмелье и уложит спать, заботливо прикрыв одеялом обессиленное тело.       Однако Смолов по-прежнему не спешит. И уж тем более не собирается заботливо везти домой пьяную осоловелую тушку, чтобы передавать ее на поруки более ответственному и видимо в чем-то провинвшемуся братишке. Ту самую, которая сейчас хлопает последней рюмкой по стойке и размазывается по ней, невольно подрыгиваясь в такт громыхающей, вибрирующей до онемевших барабанных перепонок музыке. Обтирающиеся плечом к плечу пьянчужки возле стойки — не та атмосфера, которой хочется нападающему. Бит, который качает на танцполе — вот то самое чувство, в котором хочется раствориться. Когда тело само двигается в такт мощным, отдающимся глубоко под ребрами басам, будто сливаясь со всем окружающим пространством — с такими же беззаветно потерянными в собственных ощущениях юношами и девушками, мужчинами и женщинами, которые в это пьяное мгновение настолько одинаковы, настолько равны, что в этом есть свое извращенное наслаждение. Когда не нужно ничего из себя корчить, когда можно просто плыть на одной волне со всеми, лишь дожидаясь, когда на этом танцполе прибавится еще один силуэт — тот самый, с которым хочется слиться в этой волне особенно тесно.       На пару минут Антон словно теряет связь с реальностью, только тяжело дышит, уже ненавидя эту духоту, не позволяющую набрать полные легкие воздуха. Ему срочно нужно на улицу — как следует продышаться и, может, хотя бы чуть-чуть протрезветь. Не будучи уверенным в том, что ноги его удержат, он кое-как поднимается и бредет к выходу, внутри себя посмеиваясь — его загадочный поклонник наверняка дико расстроится, увидев, как пьяное тело само себя выносит из бара.       Ему хватает пяти минут. Он мнется у выхода, чувствуя, как лицо обдает холодный ветер, отгоняя головокружение и легкую тошноту, однако пропотевшее тело на свежем воздухе быстро замерзает, и он с новыми силами возвращается в помещение, а ноги сами несут его на танцпол. То, что льется на полной громкости из колонок, на музыку не особо-то и похоже, уместнее назвать это набором беспорядочных битов, но пьяного мальчишку все более чем устраивает — у него никогда и не было хорошего музыкального вкуса. Ему даже интересно становится — осмелится ли некто подойти к нему сегодня? Собственную реакцию на это он предсказать не может. Еще полчаса назад он бы сказал, что никакие новые знакомства ему не нужны, но сейчас… Сейчас он вполне готов заполнить пустоту в себе. И речь не только о безнадежно влюбленном сердце.       И загадочный поклонник действительно несколько напрягается, замечая что едва собирающий в кучу разбегающиеся зрачки мальчишка выбирает совсем не то направление, которое было запланировано. Но в конце концов — он же не девчонка какая-то, чтобы бегать за юными пьяными футболистами. Нет — так нет, значит можно окончательно раствориться в опьяняющей своей гипнотизирующей, вибрирующей монотонностью атмосфере. В пальцах сам по себе возникает еще один стакан виски — кажется… Оля? Катя? Даша? Как там представлялась несколько часов назад та девчонка-официантка? уже чувствует его лучше чем он сам, поддерживая идеальный градус в крови. Золотистая жидкость пролетает в два глотка, и разливающееся по организму тепло затапливает и расслабляет настолько, что Смолов едва не пропускает тот момент, когда софиты отблескивают на возникших из ниоткуда почти белых кудряшках. Надо же… Все же в вопросах выпивки и иных вариантов самоуничтожения Федя никогда не ошибается.       Глаза младшего близнеца томно прикрыты, по шее стекает капелька — нападающий почти уверен — идеально холодного после улицы пота, а бедра двигаются в такт биту настолько плавно, настолько возбуждающе пошло, что его собственные вжимаются сзади раньше, чем он успевает подумать. Ведь достаточно всего пары шагов, чтобы коснуться грудью спины в серой толстовке и хрипло шепнуть почти в самое ухо: — Ну привет…       Голос позади него кажется смутно знакомым, но Антону слишком тяжело напрягать память. Не самое подходящее время для того, чтобы мучительно вспоминать, кому же принадлежит этот так же слегка пьяный низкий и безумно сексуальный голос. Антон совершает еще пару ленивых танцевальных движений бедрами, после чего выворачивается из чужих рук мягко, ненавязчиво, не пытаясь избежать прикосновения, оборачивается и расфокусированным взглядом пытается зафиксировать увиденную картинку, а именно — лицо товарища по команде, залитое кислотными цветами подсветки, что раздражающе светит в глаза.       Федя. Смолов который. Который еще на чемпионате мира проебался совсем недавно, после чего один футбольный клуб передал мужчину в руки другому футбольному клубу, как лишнего, самого страшненького и нездорового котенка. Надо же, какая встреча. Однако отступать уже не хочется. Антон лишь лыбится пьяно, вновь прикрывая глаза. Теперь, имея хоть какую-то определенность, он расслабляется окончательно, позволяя трогать себя везде, где вздумается. Лишь бы не нашлось в баре умников, которые прихватили с собой камеру и ведут фото-охоту на популярностей. А впрочем какая уже теперь разница.       А у Феди вообще напрочь отшибает все здравые и не очень мысли. Остаются только инстинкты, волей которых он собственнически опускает одну ладонь прямо на выпирающую тазобедренную косточку под резинкой задравшейся ко всем чертям толстовки. Пальцы второй руки задумчиво, изучающе скользят по острой скуле, слегка царапая двухдневную щетину — что-то новенькое, до их явно очевидной размолвки с братом оба практически всегда были идеально гладко выбриты. Но в этом что-то есть, тактильный контраст покалывания в пальцах и идеально гладкая, прохладная кожа под второй ладонью. Губы сами тянутся вперед, почти соприкаясь с чужими, но пока лишь пьяно шепча, обдавая горьковатым солодовым дыханием. — И давно ты?.. — он хочет добавить — «так плохо себя ведешь», но мысль тонет в осознании чрезмерной пошлости, которой категорически нельзя сейчас спугнуть очевидно неопытного мальчишку. — А ты всегда при знакомстве в сомнительных заведениях такие тупые вопросы задаешь? Тогда понятно, почему на тебя до сих пор не клюнул, — язвительно подмечает Антон. Все-таки лучшая защита — это действительно нападение, и лучше показать свои зубки прямо сейчас, пока его не затащили в грязную уборную и не отымели, как безвольный кусок мяса. На самом-то деле на Смолова клюет много кто — достаточно всего лишь обратить внимание на эти губы, что сейчас — ох — находятся в преступной близости. Еще никогда Антон не видел их настолько близко. И сейчас он мог бы рассмотреть каждую трещинку на них, если бы он хоть что-то соображал. — Я так понимаю, текилу нужно отработать? — интересуется он, не прекращая двигаться. Лишь бы их никто не услышал. — Или ты Мать Тереза, бескорыстно спаиваешь товарищей по команде? — и как у него только получилось сказать такое количество слов, почти что ни разу не запнувшись и не затупив?       Малого несет гораздо сильнее, чем предполагал Федя — от содержимого удивительно пошлого шепота в низу живота резко теплеет, а в штанах беспардонно теснеет, что Смолов без капли стеснения демонстрирует, грубо вжимаясь пахом в пах просто очевидно нарывающегося на что-то очень грязное младшего близнеца. — И многим ты… отрабатывал? — губы скользят по мочке уха, пока лишь едва касаясь, чередуясь с дразнящим кончиком языка. Хочется прощупать, присмотреться, почувствовать всю глубину чужого болота, прежде чем воспользоваться им в полной мере, а языку в это время уже вторят мучительно горячие, почти плавящиеся от клубной духоты и заполняющего вены алкоголя пальцы, проскальзывающие под край сползших на самые бедра джинс, которые подсознание уже мучительно хочет сорвать к чертям хоть здесь, прямо на танцполе, посреди тех кому плевать на все, и от этого так мучительно и сладко хорошо в эту самую секунду. — А тебя это не касается, — Антон не собирается сдавать позиции, острит, как будто бы не замечая даже положения чужих татуированных рук. — И вообще, ты слишком много вопросов задаёшь, я ведь и передумать могу, — выплевывает он, вздергивая подбородок, а сам чувствует, как щеки неминуемо заливаются краской. Это все от духоты и алкоголя — убеждает себя он, прекрасно понимая, что в этом нет даже доли правды. В карих глазах напротив сознательности явно на порядок больше, однако Смолов явно выпил, поэтому Миранчук не упускает возможности уколоть его: — Ты уверен вообще, что у тебя встанет, м? А то и так слишком много проебов на одного человека за две тысячи восемнадцатый, я бы сказал, весь жизненный лимит исчерпан, — со словами из него будто бы выходит вся накопившаяся внутри желчь, от чего даже дышать проще становится, хотя мальчишка подозревает, что в данный момент он откровенно нарывается. А потом ведь жаловаться будет на боль в заднице. Держать язык за зубами его жизнь уж точно не научила, как и многим другим полезным вещам. Будучи трезвым, он бы не стал так беспардонно давить на самое болезненное постороннего человека, ведь его собственной боли ему и без того хватает, он же знает, каково это. Наверное это должно быть обидно.Но сейчас такие язвительные подколки идут именно что в правильное русло — они не задевают что-то внутри, не обижают, не заставляют замкнуться — все эти душевные болотца сейчас крепко, с лихвой залиты алкоголем — крепче чем формалином. Они бьют четко ниже пояса в самом лучшем смысле этого слова, отзываясь яркими, почти болезненно острыми вспышками звериного возбуждения, которое к тому же провоцируют на долгожданную, расслабляющую перенапряженную нервную систему грубость. — А ты хочешь проверить? Вот уж не знал что наш младшенький близнец любит, когда на него встает у чужих мужчин. — Смолов последний раз, уже в открытую, широко и размашисто проводит языком по нервно, почти отчаянно пульсирующей венке на шее, и наконец резко дергает наглого мальчишку за ремень на джинсах, спиной нащупывая дорогу до ближайшего более-менее уединенного места — куда же без такой избитой, но такой идеально грязной в своей пошлости уборной.       Антон вздрагивает, на секунду растеряв все свое спокойствие, но быстро глушит в себе желание остановиться. Может быть, это именно то, что ему так необходимо сейчас? Может, чужие руки смогут хотя бы ненадолго затмить тягостные мысли, которые уже порядком измотали парня, истрепали ему душу. Да и желание у обоих почти что бешеное, назад дороги уже нет.       Когда спина встречается с грязным кафелем, Миранчуку начинает казаться, будто он протрезвел в один миг, но чужой настойчивый язык, токающийся в его рот бесцеремонно, не оставляет больше времени на раздумья. Антон судорожно выдыхает и с трудом сдерживает стон, закрывает глаза, подставляясь под горячие пальцы и губы. В его влажных мечтах происходит почти что то же самое, только на месте Смолова драгоценный братик, у которого губы не столь выдающиеся, но намного более любимые и желанные. Под веками отливает красным, но лица напротив не видно, а значит, можно всего на секундочку выпасть из реальности и пофантазировать.       Смолову же напротив — фантазировать не нужно от слова совсем. Скорее наоборот, о такой картине он еще пару часов назад вряд ли мог и мечтать. Он конечно далеко не был убежденным геем, но бисексуальности своей никогда не смущался, а что может быть прекраснее совсем юного, пьяного и невыносимо горячего мальчишки — такого невинного — видно ведь сразу, как бы тот ни кичился, не пытался острить и показательно провоцировать, такого чувствительного — дрожащего всем телом, от кончиков пальцев до прикрытых век от каждого прикосновения губ, языка, зубов… А прикосновения становется все грубее, кровь закипает, бурлит, пульсирует, вынуждая кусать такую нежную, молочно белую кожу шеи, пока гудящие от напряжения руки почти разрывают чертов мешающийся ремень, задирают толстовку, пытаются дотронуться, ощупать, получить все и сразу.       Антон не открывает глаз, тянется на ощупь раздеть партнера, но тот слишком настойчив, агрессивен даже — поэтому руки мальчишки безвольно опускаются, свисая вдоль тела макаронинками. Если бы Федя не вжимал его в стену, он бы давно уже опустился на пол на ватных ногах. Он подается вперед, слепо тыкаясь в чужие губы, стукается зубами, не расчитав силы, и стонет, потерявшись в ощущениях окончательно. Руки мужчины везде, будто их у него сотня, они распаляют, подчиняют себе, и краем сознания Антон думает, что Лёша был бы так же горяч в их первый раз. Имя брата шепотом срывается с губ вслед за судорожным выдохом, но совсем неслышно, слабо даже. Градус ударяет в голову с новой силой; в грязном сортире еще более душно, чем на танцполе, и Миранчук жадно делает глотки воздуха в короткие перерывы, когда Смолов на долю секунды прекращает целовать его. Знал бы Леша, чем занимается сейчас его неправильный младший брат.       И Федя слышит — все сигналы от органов чувств вроде бы размазываются под алкогольным дурманом, но ничерта не становятся слабее — он вполне различает имя старшего из близнецов, даже замирает на долю секунды — но тут же понимает, что сейчас не имеет ни времени ни желания выяснять, что это был за странный выпад. В крайнем случае, если будет так интересно, спросить всегда успеется. К счастью. или несчастью видеться им предстоит еще минимум год. А сейчас хочется полностью сконцентрироваться на ощущениях и эмоциях, рвущих все, от рецепторов до сознания.       Он хватает мальчишку за воротник хоть и задранной почти до сосков, но так и не снятой до конца толстовки и грубо заталкивает в приоткрытую дверь ближайшей свободной — и на удивление достаточно просторной кабинки. Видимо их назначение во всех клубах вполне очевидно ещё на этапе проектирования. Горячие, напряжённые руки снова пробираются под серую ткань — но на этот раз для того, чтобы наконец то сдёрнуть ее к чертовой матери — Смолов любит глазами, чего скрывать, а в случае Миранчука — в целом даже без разницы какого — здесь явно есть на что посмотреть.       Антон уже не пытается побороться за лидерство, не перехватывает инициативу, только податливо подставляется под прикосновения и мычит сквозь стиснутые зубы. Крышу ему сносит капитально, будто он мешал алкоголь с чем-то запрещенным, и он уже совсем не думает, что будет дальше происходить с его несчастной девственной задницей. Остается полагаться на то, что Федя знает, что делает. Если он частенько цепляет таким образом пьяных парней в барах, значит, опыта у него предостаточно. Времени на прелюдии у них нет, поэтому Антон цепляется пальцами за чужой ремень, пытаясь вслепую его расстегнуть. Ему невтерпеж. Может, он просто желает, чтобы все случилось до того, как он протрезвеет и передумает. — Давай уже, — требует (умоляет) он, как-то не заботясь о том, что его самого надо бы растянуть, чтобы не причинить боли. В теории все кажется куда проще. Сунул-вынул, и готово, в чем вообще проблема? — Куда торопишься? — как-то даже слишком по-звериному скалится Смолов, оглядывая осоловелые, глубочайше пьяные глаза, пылающие таким же животным желанием как у него самого. Ну уж нет, это было бы слишком просто, с учетом того, что мелкий не умеет держать язык за зубами и так старательно нарывается, надавливая на самые больные места нападающего. Да и потом, далеко не факт, что такая возможность представится ещё раз — крайне сомнительно, что протрезвевший Миранчук обрадуется факту грязного соития с одноклубником в не менее грязном туалете сомнительного клуба, причём обрадуется настолько, чтобы предложить повторить ещё пару раз. А значит нужно получать все и сполна.       Огрубевшие пальцы до побеления и без того молочной кожи вцепляются в узкие плечи и грубо толкают вперёд и вниз, намеренно вынуждая споткнуться, запутаться в уже слегка сползших штанах и оказаться на полу, прямо на коленях перед самодовольно ухмыляющимся мужчиной. — Обещал отрабатывать — отрабатывай.       Колени слишком неожиданно встречаются с полом, отчего на матовой коже наверняка останутся синяки, а то и ссадины. Антон неверяще смотрит перед собой, пока на уровне его глаз происходит какое-то непотребство. Миранчук вскидывает голову и говорит уже с опаской, нежели с желанием: — Ты охуел? — намек он понимает с первого раза, но засовывать в рот чужой член он не готов ни морально, ни физически. Чужая рука зарывается в его волосы, подталкивает, направляет, и Антон предпринимает слабую попытку отстраниться, на ходу выдумывая отговорки. — Эй, да я не умею вообще, бля, Федь, отъебись, ну.       Его беспардонно утыкают носом прямо в пах, и он смиренно затихает, зажмуриваясь. Сам виноват, не нужно было провоцировать. Не зря ему не раз говорили, что за свой длинный язык он однажды поплатится. Не сказать, что ему слишком уж противно, но приступить к делу он не решается, стягивает с партнера оставшиеся элементы одежды и, скосив глаза, с опаской смотрит на эрегированный член. — Я не умею, — на всякий случай еще раз напоминает он, в глубине души надеясь, что Федор сжалится над ним.       Но тот, как бы это ни было жестоко, наслаждается моментом своего триумфа, когда младший близнец получает за свой длинный язык по заслугам самым идеально подходящим для этого способом. — Заметь, я спрашивал. Ты сам сказал, что это не мое дело. — Смолов язвительно хмыкает и с издевательской нежностью поглаживает напряжённо подрагивающую скулу мальчишки, который нервно бегает взглядом по грязной плитке, лишь бы не смотреть на чужой член, который он явно впервые видит настолько близко. — Открой рот. И спрячь зубы. — особо большего Феде и не нужно — для феерично мастерского минета можно снять любую девочку в юбке покороче, а сейчас хочется в первую очередь этой власти, морального подавления, которым так легко сопроводить подобный процесс. Влажная от смазки головка намекающе скользит по все ещё нервно поджатым губам и бёдра толкаются вперёд, лишний раз напоминая, что отмазаться не выйдет. Не сейчас и не с ним.       Антон сглатывает накопившуюся во рту слюну и, бросив еще один жалобный взгляд из-под ресниц, послушно открывает рот, надеясь, что на деле все окажется проще, чем кажется. Но не тут-то было. Получив горячую головку на язык, он морщится, боясь даже анализировать свое отношение к происходящему. Неприятно. Он чувствует себя униженным и оскорбленным, но не ноет, смыкает только губы, стараясь не коснуться члена зубами. Во рту находится лишь головка, а ему уже кажется, что больше он взять не сможет. Смолов, видимо, другого мнения.       Первый толчок — и Антон давится, ладонями давит на бедра мужчины, пытаясь отстраниться. К горлу подкатывает тошнота. Он откашливается и старательно глушит рвотный рефлекс, после чего пробует снова, но и вторая попытка не приносит результатов. Как же унизительно! Продолжать он не хочет, но его мнения никто и не спрашивает, поэтому ему остается только открывать рот и жмуриться, надеясь, что всё это скоро кончится. Главное, чтобы происходящее стерлось из его памяти сразу же, как только он протрезвеет.       Долго мучить его Федя и не планирует — заканчивать таким образом он не хочет, воспринимая это подобие минета как заводящую скорее морально, нежели физически прелюдию. Он даже не толкается слишком глубоко, хотя бёдра так и норовят дёрнуться вперёд, в попытке протолкнуть головку в самое горло. Так, больше для эстетического наслаждения толкается в приоткрытые, перепачканные слюной и полупрозрачной смазкой губы, наслаждаясь пронзающим до поджимающихся яиц взглядом побитого щенка, с которым Миранчук смотрит на него снизу вверх, вытирая чисто механически набегающие на глаза слёзы кончиками пальцев.       Вибрация от очередного надрывного мычания, которое мелкий выдаёт в ответ на слишком глубокий толчок пробирает до таких ярких мурашек, что Смолову уже намеренно приходится тормознуть, чтобы действительно не кончить раньше времени, и резко шагнуть назад, подхватывая мальчишку под выпирающие, судорожно вздымающиеся в попытке поймать живительный кислород рёбра, чтобы одним движением поднять его на ноги и без капли брезгливости снова впиться губами в его губы, пока руки шарят по ширинке, наконец избавляя от лишней одежды до конца.       Миранчук послушно поднимается, когда Смолов тянет его вверх, и чувствует себя куклой, которую можно вертеть как душе угодно. Он не напуган, скорее просто сбит с толку, но стоит у него крепко, этого не отнять. Антон лишь на словах дерзкий, а на деле смущается теперь, будто неопытная школьница. А все потому, что Федя заставил его почувствовать себя беззащитным и слабым перед ним.       Теперь у пацана подрагивают колени, но он позволяет мужчине стянуть с него лишние элементы одежды и вновь отдается в плен его губ. И неужто Феде его целовать не противно? Учитывая, что он делал этим ртом минуту назад. Учитывая, как неумело и жалко он это делал. Позор, какой позор.       У Федора глаза совсем черные будто, глядят с превосходством и желанием, и Антон перед ним как кролик перед удавом — пялится только и с места двинуться не смеет. И Феде совсем не противно — он вообще человек крайне открытых нравов. Ему и ответить аналогичным жестом в целом то совершенно не брезгливо — но ситуация не та и желания совсем не те. Поцелуй обрывается так же резко как начался — вместе с размашистым движением руки, которым бывший краснодарец разворачивает близнеца лицом к стенке, буквально вонзаясь коленом между его охуительно длинных и поджарых ног. Пальцы скользят по спине, оглаживая выпирающие позвонки, спускаются по влажной от пота пояснице, сжимают напряжённо сведённые ягодицы — неопытность и смущение Миранчука настолько чувствуются в натянутости каждого мускула, что у Смолова чуть зубы не сводит от осознания, что сейчас он будет лишать этого нагловатого, но такого красивого, а в глубине души и безмерно трепетного, чувствительного мальчишку девственности. И эти самые зубы собственнически сжимаются на загривке, оставляя малиновые следы, которые тому наверняка будет не так сложно спрятать — он и так постоянно тренируется в водолазках до самых ушей.       Антон чувствует чужое колено между своих ног, сжимается интуитивно, напрягается, ладонями упираясь в стену. В принципе, поводов доверять Феде у него предостаточно — в конце концов, не совсем уж чужие друг другу люди. По крайней мере, знакомые. Вряд ли Федя его сейчас изнасилует и убьет. Именно так Антон себя и успокаивает, чтобы расслабиться хоть чуть чуть. Во всяком случае, это облегчит работу и ему, и Смолову. — Ты точно знаешь, что делать? — с опаской вдруг спрашивает он, глядя через плечо. — Если что, с порванной жопой я бегать по полю не смогу.       Угроза конечно так себе, но Тоше проще молоть всякую чепуху, нежели молчать вовсе. Зубы на загривке ощущаются вовсе слишком уж неправильно, но почему-то приятная тяжесть внизу живота простреливает вспышкой, и Антон опускает руку вниз, чтобы поласкать себя.       Смолов провожает эту руку взглядом с возбуждающим удовлетворением — в конце концов, трахать страдающее и скулящее исключительно от боли бревно не так уж и прикольно. А больно ему и так будет — нежничать и устраивать получасовые растяжки с предварительным риммингом он здесь точно не собирается. Так, наскоро грубо сплюнуть себе в ладонь, хлопнуть свободной ладонью по бледной напряженной заднице со звонким шлепком, намекая, чтобы тот прогнулся в пояснице, облегчая нападающему вынужденную задачу, и вставить сразу два пальца — разве что вот не сразу до самого основания и ненадолго замереть, позволяя немного привыкнуть, пока губы снова оставляют иссиня-красные отметины вдоль всей верхней половины позвоночника. — Я, в отличие от тебя, не нарываюсь, если в чем-то не уверен. — Ну да, ты ж охотник, — язвит Антон и срывается на стон, когда пальцы оказываются в нем. Это больно, очень больно, но Федора это мало интересует, а еще этот коктейль из ощущений помогает забыть о безответной любви. Тяжело думать о Леше, когда его трахают пальцами. — Аккуратнее! — требует он, выгибаясь, но не сопротивляется и старается не зажиматься, чтобы не стало хуже.       Поцелуи в шею и спину совсем немного облегчают страдания, но Антон подозревает, что совсем скоро станет намного больнее — уж член Федора он видел воочию, и поэтому предполагает, насколько он больше пальцев, орудующих в его заднице.       В сортире хлопает дверь, и некто заходит в соседнюю кабинку, а Антон зажимает себе рот рукой, чтобы не сорваться на стон. Он искренне надеется, что Смолов хотя бы немножко потерпит и не станет так палиться перед невольным очевидцем.       Но только в этом же самый сок — разве не в нездоровой нотке эксгибиционизма эта человеческая страсть к траху в общественных туалетах? И кроме того, Федя знает толк в красивых издевательствах. Просто взять и вставить почти насухую член было бы сейчас слишком просто. А вот сыграть на контрасте, одновременно сжимая зубами прямо пульсирующую артерию на боковой стороне запрокинутой шеи и надавить кончиками пальцев на наиболее чувствительное место внутри — вот это гораздо вкуснее. Дать прочувствовать свое положение в полной мере — в грязном туалете, практически раком, с чужими мужскими пальцами в заднице и стонущим от удовольствия как покорная податливая шлюха.       Антон стонет и кусает ребро ладони, чтобы сдержать еще более откровенный скулеж. Некто, находящийся с ними в одном помещении, никак на услышанное не реагирует — наверное, потому, что пьяный трах в туалете бара уже никого не может удивить. Однако для самого Миранчука это все в новинку, и поэтому так страшно попасться кому-то на глаза, быть услышанным. Он зыркает на своего партнера через плечо с осуждением, мол, совсем охуел, спалимся же. А Феде явно происходящее в удовольствие (вот же извращенец), и движение пальцев в заднице у Антона возобновляется, отчего тот готов кулак себе в рот засунуть, лишь бы сохранять тишину. Он напрягается, сжимаясь вокруг чужих пальцев, зажмуривается, отсчитывая секунды, а когда дверь туалета закрывается за спиной уходящего незнакомца, глухо стонет вновь, уже не сдерживаясь. Черт с ним — сегодня можно забить на все нормы приличия. Потому что так называемый сарай сгорел еще в начале вечера, когда Антон отправился в это сомнительное заведение, а сейчас вовсю полыхает хата, а вернее, его собственная жопа, боль в которой явно будет преследовать его завтра утром.       Но до следующего утра еще нужно дожить, а сегодня он так скулит всего от двух пальцев в своей заднице, что у Смолова рвет башню. Хочется разорвать на маленькие кусочки и все забрать себе. Кусать, оставлять свои отметины, царапать и сжимать до синяков под пальцами. Это необъяснимое ощущение неконтролируемой…даже не грубости, а какой-то озлобленной жадности, от которого возбуждение подкатывает новыми вибрирующими во всем теле волнами, вынуждая член буквально вжиматься в низ живота и истекать смазкой. Он вцепляется свободной рукой в волосы Антона, заставляя откинуть голову еще сильнее, выгнуться течной кошкой, и почти вгрызается в эту чертову пульсацию сонной артерии, даже не шепча, а практически срываясь на рык: — Будет больно. Но я хочу тебя слышать. — Ну спасибо, что предупредил, — бубнит Миранчук и бессознательно утыкается горячим лбом в холодный кафель, пытаясь остудить голову. К боли он привык, та пожирает его морально не первый месяц, а физической боли он вовсе не боится — в глубине души даже желает ее. Её стерпеть легче, чем ту дыру в груди, которая с каждым днем становится все шире.       Когда в заднице вновь становится пусто, внутри все замирает в ожидании болезненной вспышки. Он и так чувствует себя растерзанным, следы укусов и засосов жгут кожу, но в какой-то момент Антон даже начинает получать мазохистское удовольствие от происходящего. Федор страстен и горяч, он будто вышел прямиком из раздела безумного, животного порно, снизошел до неопытного мальчишки. Его компания всяко приятнее привычного вечернего одиночества.       Вспышка пронзает в одно мгновение обоих — только для Смолова она безболезненная и настолько остро приятная, что откуда-то даже не из горла, а из груди вырывается бесстыдно громкий полу стон, полу вскрик. Миранчук тесный настолько, что в глазах в одно мгновение темнеет до звёздочек. Это даже почти больно, и вопреки животному инстинкту, который зовёт брать, врываться, трахать не щадя ни себя ни партнёра, Федя замирает, все же позволяя привыкнуть хотя бы немного обоим — в конце концов ему тоже не нужны проблемы в лице юного полузащитника с… травмой паховой области. Он тяжело тянет носом воздух, пытаясь немного выровнять дыхание и хрипит, почти нежно касаясь губами выпирающего шейного позвонка. — Какой же тугой, пиздец…       Антон сжимается весь от боли и стонет уже не от удовольствия, жмурясь до звезд перед глазами. Хочется позорно закричать в голос: «Больно!», как в детстве, когда маленький Антошка орал, как резанный, упав с велосипеда. Он тогда еще не предполагал, что на свете есть нечто гораздо более болезненное, чем ободранные колени. Например, безответная любовь. Ну или член в заднице.       Но он уже большой мальчик, поэтому мужественно терпит, вцепившись побелевшими пальцами в крышку унитаза. Скоро боль пройдет, и станет приятно. По крайней мере, наверное, это так и работает, иначе никто бы не стал трахаться в зад по своей воле. Федю впрочем, кажется, все устраивает. Он, конечно, мальчишку щадит, дает ему время, но Антону это жизнь не особо облегчает. Он даже подумать боится о том, что может быть еще больнее. И проверять, если честно, совсем не хочется. — Ладно, нормально вроде, — комментирует он ситуацию спустя пару десятков секунд. Не стоять же им вечность в такой позе. — Маленький, но гордый. — с усмешкой хрипит сквозь зубы нападающий, позволяя себе ещё пару секунд насладиться зрелищем — выпирающими позвонками и напряжённо подрагивающими мышцами на поджарой спине, нежно молочными ягодицами, которые хочется развести пошире, чтобы в полной мере увидеть, как между ними исчезает до боли возбужденный, увитый наполнившимися кровью венами член. Но в конце концов Смолов тоже не железный, и он сжимает эти самые ягодицы, натягивая на себя до основания, толкаясь навстречу, постепенно, пока все ещё достаточно плавно набирая темп. — Расслабься, порвешься же — тихо шипит он сквозь зубы, прекрасно чувствуя, как мальчишка чисто на интуитивном уровне пытается сжаться, не пустить. — Тебе легко говорить, — пыхтит Антон, искренне пытаясь расслабиться. — Посмотрел бы я на тебя с членом в заднице, — он продолжает что-то бубнить себе под нос, как обиженный, ребенок, пока не срывается на стон, открыв для себя вдруг новую грань удовольствия, о которой раньше был лишь наслышан. Собственный член смешно болтается, шлепаясь о живот при каждом толчке, и Миранчук не может не уделить ему внимание, поэтому тянется к нему рукой, обхватывает влажной от пота ладонью и ласкает головку большим пальцем. Вчера он так же позорно дрочил в душевой Локомотива, рисуя в фантазиях образ брата, и не подозревал, чем кончится следующий его день.       Шлепки тел друг о друга настолько непристойно громкие, и Антону кажется, что их слышит весь бар, но ему становится настолько плевать на это, потому что коктейль из боли и первобытного удовольствия кроет не по-детски, и вот он уже сам пытается насадиться, подмахивает ритмичным толчкам и едва ли не воет. Федя, кажется, хотел его слышать? Пусть наслаждается.       Кто бы мог подумать, что мягкий, достаточно высокий голос Миранчука просто создан для того, чтобы стонать во время страстного, грубого, даже откровенно агрессивного секса под чужим мужчиной. Это настолько горячо, настолько возбуждающе, что Смолов крепче сжимает пальцы, резче двигает бёдрами, практически вбивая светловолосого мальчишку в холодный кафель, наконец надавливает локтем ему между лопаток — не чтобы лишний раз сделать больно, а чтобы вполне целенаправленно сменить угол — это все равно не изменяет его эгоизму, ибо заниматься сексом со стонущим от удовольствия гораздо приятнее, чем просто с жалобно скулящим от боли. Даже с точки зрения самооценки. Он намеренно хочет каждым толчком попадать по чувствительной точке, чтобы у того подкашивались коленки, чтобы он буквально кричал от этой дикой смеси тянущей боли и разрывающего мозг удовольствия.       Антон цепляется пальцами свободной руки за все, что только можно, чтобы не потерять равновесие и не стечь лужицей к ногам Смолова. Впрочем, делает он это исключительно инстинктивно, потому что в голове нет ни единой мысли, бегущей строкой мелькает лишь алыми буквами: «пиздец». Ритмичными, а порой и рваными, мощными точками Федор выбивает из него весь тот тяжелый груз мучительных раздумий, который не оставлял мальчишку даже ночами, заставлял бодроствовать, пялясь в потолок, и много думать. Кто же знал, что «лекарством» от этого является дикий трах в задницу в кабинке загаженного туалета? Нужно бы практиковать это почаще. Позже Антон непременно подумает об этом, но сейчас он доводит себя до кульминации и, срываясь на совсем уж жалкий скулеж, кончает себе в кулак, по инерции продолжая насаживаться на чужой стояк.       Вслед за оргазмом уходит и пелена, застилающая глаза все это время, но обессиленному и оттраханному Миранчуку слишком лень давать оценку произошедшему. Чувство стыда у него работает с перебоями и не всегда дает о себе знать. В конце концов, он никому не навредил, да еще и получил удовольствие. Значит, ничего плохого он не сделал. Шлюхой он себя обзовет завтра, полностью протрезвев и почувствовав боль в растянутой заднице.       Смолов в самый последний момент вспоминает (в конце концов, он так-то тут тоже пьяный, пусть и не настолько бессознательный, насколько редко пьющий малолетний Миранчук) что даже не позаботился о презервативах, но… в общем то похуй. В своей чистоте он уверен, в Миранчуке вообщем то тоже, хотя сейчас это уже все равно ничем не поможет, а что до основного назначения — то в этом даже есть свой особый шик, своя вишенка на торте — и когда нападающий чувствует, как мышцы, и без того туго обхватывающие его член, начинают дергано пульсировать, сжимаясь еще сильнее, до звездочек в глазах, он резко дергает мальчишку на себя и, впиваясь в его загривок зубами до кровавой отметины, кончает прямо внутрь, едва не теряя равновесие от того, насколько мощной волной оргазма сметает его тело и сознание.       Антон уже совсем ничего не понимает, чувствует лишь, как по внутренней стороне бедра медленно стекает густая сперма. Да, Миранчук, так низко ты еще не падал. Лешка бы, узнав о таком, от брата бы отказался совсем, наверное, ведь младшенький — целый сборник неправильных вещей, обществом презираемых. В семье не без урода, как говорится, вот Антон и несет гордо этот крест. Веки предательски слипаются, и в один момент Миранчук, моргнув, глаз уже не открывает. Проблемы со сном мучали его десяток ночей, но именно сейчас, в этой грязной и тесной кабинке туалета, оттраханное и пьяное тело вдруг просто вырубилось, как по щелчку пальцев. Он позорно улегся щекой прямо на крышку унитаза, нисколько не побрезговав, смешно хрюкнул во сне и приоткрыл рот. Проще было бы не просыпаться больше, чтобы не сталкиваться с суровой реальностью, не винить себя, Федю, да и в целом весь мир в произошедшем. А ведь он мог просто остаться дома, выпить и так же отрубиться за кухонным столом.       Федя приходит в себя сам только спустя несколько минут — настолько все тело вместе с мозгами взрывается, а потом отключается с темнотой в глазах. Смолов обнаруживает себя там же, на грязном кафеле рядом с… блядь, спящим с тихим всхрапыванием в обнимку с бачком Миранчуком. Только этого не хватало. Нет, будь на месте Антохи левая телка, или тем более какой то незнакомый пацан — он бы отряхнулся, поднялся и ушёл прочь, охранники разберутся. Но это одноклубник, сокомандник по сборной и бросать его на полу грязного туалета левого клуба с голой задницей перепачканной в сперме как-то… ну не айс. Вариантов особо нет — адреса Миранчуков он тупо не знает, и приходится материться сквозь зубы, шипеть, кряхтеть, но натягивать на бессознательного мальчишку штаны, практически взваливать его себе на плечо и выносить через задний ход, пока левая пятка набирает вызов такси — садится за руль в таком состоянии… с него уже хватит.       Антон спит так сладко, как не спал давно, поэтому поездка в такси проходит относительно спокойно. Ну, Миранчук всего-то залил своему спасителю все плечо слюнями, когда в попытке устроиться поудобнее приоткрыл рот, откуда тут же потекли ниточки слюны. Подумаешь. Не наблевал в салоне чужого автомобиля, и на том спасибо. Он мальчик стройный, но пушинкой его назвать сложно, поэтому Феде нести его на руках наверняка тяжеловато, но Антон это проблемой не считает, поэтому когда его тушку тащат в неизвестном направлении, он только тыкается слепо носом в чужую тёплую шею, как маленький несмышленый котенок, а потом еще и неосторожно тычет острым локтем мужчине куда-то в плечо. Ему снится лишь бесконечная пустота, вовсе не тревожная, скорее умиротворенная. Впереди его ждет крайне тяжёлое утро, а пока он может насладиться сладким сном.       Котёнок, к слову, оказывается действительно достаточно тяжелым — Миранчуки хоть и... ну не тощие, но поджаристые оба, да при этом ещё и роста не маленького. При этом бренное тело ещё и все в слюнях, текиле, пятнах спермы на драных джинсах да ещё и с адовым ароматом перегара. Но уж мыть спящего близнеца в планы Смолова точно не входит, и он сваливает тушку бревном на собственную двуспальную кровать — других спальных мест в его холостяцком логове особенно не наблюдается. Разве что диван в гостиной, но он сейчас завален горой ещё не разобранных после недавнего переезда шмоток и разбирать это все нет ни сил ни желания. Самому же нападающему хватает протрезвевшести сознания для того чтобы принять быстрый прохладный душ, избавляясь от дурной клубной вони, и в одном свежем белье завалиться спать на соседнюю, свободную от раскиданных конечностей пьяного мальчишки половину кровати.