***
После всего этого веселья я сидел и трясся, кутаясь в огромную черную куртку напротив печки, пламя в которой гудело как валторна. Хромой то и дело с усмешкой поглядывал на меня, когда подходил подкинуть полено. Меня снова напоили горючим с горла и вручили старый выцветший носовой платок. Приз за тупость и бессилие. Честно говоря, все было не так уж и плохо. Изжогу в счет не беру. Есть вещи и пострашнее изжоги. Мучительная смерть, например. Голова шла кругом, я думал, что не отказался бы сейчас и от гречки с собакой. Да хоть от собаки без гречки. Сырой собаки, будь она неладна. Меня и самого кормили как собаку — один раз в день. Судя по комплекции этого парня, он и сам так питается, причем очень давно. Только сейчас, без его огромной черной куртки, стало понятно, что он там имел в виду про разные весовые категории. Острые угловатые плечи и ключицы топорщились под широкой футболкой, висевшей на нем как на пугале. Когда он присаживался на колено перед печью, было видно его хребет, уходящий по шее вниз, под ворот, и выпирающий из-под ткани полосой острых выпуклостей, а лопатки ходили по спине в такт движениям рук. Глаза ввалились в череп, под ними красовались большие темные круги, все лицо было испещрено мелкими шрамами. Худые руки, как ветви, торчащие из рукавов не по размеру огромной футболки, были жилистыми и длинными, вытянутыми, как весь он. На руках тоже были шрамы, как мелкие, так и крупные. Удивительно было, как он еще не сломался. Он казался таким тонким и хрупким. Еще удивительнее было то, как человек с такой богатой историей, расписанной на его теле, до сих пор мог так искренне смеяться. Как он вообще мог улыбаться? Как он мог хотеть заботиться о ком-то? Я бы на его месте, наверное, скорее захотел бы уничтожить весь мир. Кажется, я сказал это вслух. Он внимательно посмотрел на меня своим единственным видящим глазом и выдал фразу, которую я не понял: — Джек уже заплатил за все. Когда я спросил, что за Джек, он молча отвернулся. Ну так кто это — Джек? Это он? Его второе я? Это кто-то, кто оставил ему столько шрамов? Кто такой этот Джек? За что он заплатил? Помню, он уже как-то говорил о нем. Когда кормил меня собакой. Джек — это собака? Это собака бабы Тани? Хромой съел его из-за того, что он был злобной псиной? А может, Джек — это его воображаемый друг? Или враг? Он вообще существует, этот Джек? Меня неумолимо клонило в сон. Температура, похоже, подскочила до небес, из-за чего у меня начали плавиться мозги. Постепенно я сдался и тихо сполз со стула. После этого помню только, как меня кто-то тряс за плечи. Джек?IV
8 октября 2020 г. в 21:12
После пробуждения стыд-позор как ветром сдуло. Его сменило понимание того, что пора валить отсюда. Пирожки, конечно, вкусные, но с меня хватит. Моя не закаленная стрессами нервная система может не выдержать таких бурных эмоциональных встрясок. Да и от Этого непонятно что можно ожидать. И он, и его старушка, похоже, поехавшие головой. Ну не может нормальная адекватная бабуля с таким скверным типом общаться.
Мысли про бабулю все же кольнули мое нутро. Пирожки съел, и никакой благодарности даже в мыслях нет. Как говорится, ни стыда, ни совести.
Но сомнений не было. Пора валить. Я тихо спустил ноги на пол и прислушался. За окном раздавались звонкие трели птиц. Было на удивление солнечно, так что яркий желтоватый свет просачивался сквозь полиэтилен, прибитый к окну, и заливал всю комнату. В доме стояла звенящая тишина. Ни скрип половиц, ни звуки шагов не доносились из-за двери, лишь в душевой мерно капала вода на металлическое дно кабины. Никаких признаков того, что хромой был в доме, я не услышал, но все же подумал, что через дверь лучше не рисковать.
Другой путь к свободе — забитое окно. От внешнего мира меня отделяли лишь две доски крест-накрест, штук шесть гвоздей, которыми они были приколочены, и мутная грязная клеенка, прибитая по периметру к раме скобами строительного степлера.
Первым делом я попробовал оторвать одну из досок. Я уперся одной ногой в подоконник, ухватился покрепче руками и потянул на себя. Она поддалась с душераздирающим скрипом. Я из-за этого чуть не забыл, как дышать. Поспешно до конца вырвав доску, я замер с нею в руках. В доме по-прежнему не было слышно ни звука. Постояв, обнимая доску еще, как мне показалось, минут тридцать, я облегченно вздохнул и отставил ее к стене рядом с окном.
«Может, его и правда сейчас нет?» — подумал я, упираясь уже обеими ногами в подоконник. Вторая доска не хотела поддаваться, и это очень сильно ослабляло мой боевой настрой.
«Может, стоит попробовать выйти через дверь? — я оглянулся на закрытую дверь и представил, как я открываю ее и утыкаюсь в его черную куртку лицом. — Ну, не! Только окно!»
Доска была прибита намертво. Надежды мои таяли, а в руках было все больше заноз. Я даже подумал, что, возможно, мне удастся расщепить эту чертову доску на занозы в моих пальцах и вырваться наружу, но мне уже было не до шуток.
Я обессиленно опустился на край кровати и стал ломать голову над тем, как же мне все-таки убрать эту деревяху, но она, казалось, вросла в этот чертов дом. Пустила корни на мою погибель. Висит как влитая. Когда заявится это пугало и спросит, зачем я оторвал одну доску, надо будет сказать ему, что мое предсмертное желание — обе эти чертовы доски в крышке моего гроба.
Внезапно я заметил, что клеенка слабо колышется. Идет мелкой дрожью. И тут меня осенило: оторвав доску, я открыл целый угол окна. Если клеенка так играет, возможно, само окно разбито. Зачем-то же его заделали! Возможно, рамы там и вовсе нет. Так зачем мне тогда отрывать вторую доску, если есть шанс пролезть так. Я подлетел к окну и, забыв про занозы в пальцах, стал яростно дергать за болтающийся край клеенки. Скобы со скрипом вылетали из рамы, оставаясь торчать в полиэтилене, или прорывали его насквозь, застревая в деревянной раме окна.
Справившись с полиэтиленом, прибитым в два слоя, я обнаружил, что оконная рама была жестоко выломана, от нее остались только боковые части, крепящиеся к проему петлями. Снаружи также было прибито две доски, но места между ними должно было хватить, чтобы кто-то моей комплекции смог протащить свои телеса наружу.
Я высунулся из окна. Морозный воздух щипал нос, слабый ветерок трепал мои волосы. Очки мгновенно начали замерзать от моего горячего дыхания. Хоть я и крепко стоял на ногах, но еще чувствовались остатки простуды.
Извиваясь и выворачиваясь, я стал выбираться из плена наружу. Свежий запах снежного утра бодрил и придавал сил. Так пахла свобода!
Выбравшись примерно до пояса, я перевернулся на спину, чтобы придерживаться за перекрестие и не вывалиться лицом в сугроб. Вылезать стало труднее, ведь ногами уже не оттолкнешься. Ободрав спину и пузо, я все-таки сумел вытащить свой зад на улицу. Я сел на подоконнике, уже почти на свободе. Хотел уже вытаскивать ноги, но тут до меня дошло, что на радостях я забыл надеть ботинки.
Погоревав с минуту, я все же смог убедить себя, что долгожданное освобождение для меня сейчас важнее всех ботинок этого бренного мира. По одной я опустил босые ноги в колючий снег, повиснув на деревянном перекрестии забитого окна. Держать свой вес в воздухе было выше моих сил, поэтому я отпустил руки и тут же погрузился в сугроб по колено.
Так вот как чувствовала себя Русалочка, обращенная из женщины-рыбы в человека! Каждый шаг — боль! И не закричать. Может, никто и не забирал у нее голос. Может, у нее просто гортань съежилась. Как у меня.
Трясясь от холода как отбойный молоток, я сделал пару шагов от дома. Ноги приходилось поднимать высоко, вытаскивая из сугроба на свет божий, чтобы потом снова погрузить их в леденящий ад. Думаю, никакие ботинки не спасли бы меня сейчас. Разве что ботинки выше колена. Пытаясь отцарапать мгновенно похолодевшими руками наросшие на очки ледяные узоры, я вглядывался, не понимая, куда теперь.
Где-то справа от меня на углу дома раздался скрип шагов. Я замер. Казалось, я превратился в ледяное изваяние без крови и души. Думаю, на вид я сделался таким же бледным, как снег под моими ногами. Шаги тоже прекратились. Кто-то также замер в нескольких метрах от меня. Кто-то, кого я не видел сквозь замерзшие очки, но чувствовал всеми фибрами своей души и жутко боялся. Прощай, свобода. Здравствуй, жестокая преждевременная кончина.
На углу вдруг раздался заливистый звонкий смех. Такой искренний и чистый. Заразительный. Напугавший меня до усрачки. Меня прожгло насквозь. Я ощутил всем телом, наверное, то же, что чувствовали ведьмы, сгорая на кострах святой инквизиции. Казалось, теперь ногами я могу растопить весь чертов снег в этом городе, вот так мне стало жгуче страшно. А в мозгу пульсировала одна лишь фраза: «Пожалуйста, не подходи».
А он смеялся. Он так искренне смеялся. Смеялся надо мной, идиотом, решившим, что своими немощными руками-сосисками сможет отковырять себе свободу. Он все еще стоял в нескольких метрах от меня и хохотал, а я уже чувствовал, как его узловатые длинные пальца сомкнутся на моей голове, грубая, шершавая ладонь присосется к лицу, а предплечье хвостом обернется вокруг шеи, вонзившись в позвоночник. Снять можно только вместе с головой.
— Ты… не знаешь о существовании дверей, да? — выдавил он из себя, задыхаясь от хохота. — Ты что, дурной?
Немного успокоившись, он зашагал ко мне, на ходу расстегивая куртку и скидывая с плеч. Пробравшись по сугробу до меня, он завернул меня в нее и потянул на себя, заставляя шагать вперед.
— Пошли. Тебя скоро можно будет на конкурс снеговиков тащить. Первое место возьмешь, — он снова рассмеялся. — Уже синий весь, как гусь щипаный. Ты к бабе Тане намылился, что ли?
Я утвердительно закивал, захлебываясь соплями. Лучше уж согласиться, чем быть похороненным в этом же сугробе. Пусть думает, что я шел к его бабе Тане. Господи, как же хорошо, что я не додумался чем-нибудь изнутри забаррикадировать дверь комнаты! Меня б никакие оправдания не спасли. Ну что ж, я стал чувствовать себя немного меньшим идиотом, чем мог бы оказаться.