III
8 октября 2020 г. в 21:02
— Баб Таня на меня ругалась, — как-то печально выдал он, зайдя в комнату следующим утром, — Сказала, что я повел себя ужасно, почти как Джек. Она говорит, что я сам виноват, что тебя напугал.
Он смотрел на меня взглядом ребенка, потерявшегося в супермаркете. Красные припухшие веки ярко выделялись на худом бледном лице — похоже, он не спал сегодня.
— Она сказала, что мне бы стоило извиниться.
Узловатые пальцы, подрагивая, собирали грязную посуду со стола. У меня в голове промелькнула мысль, что сейчас он не страшный, а, скорее, жалкий, но я поспешно ее отогнал.
— Я думаю, в знак примирения мы могли бы поесть вместе. У нас осталась еще вчерашняя гречка… Ты будешь? — он подошел к кровати вплотную и испытующе уставился на меня сверху вниз широко распахнутыми глазами. Меня снова охватил озноб. Его здоровенная черная фигура напоминала медведя, выпрямившегося в полный рост над своей будущей жертвой, а грязная тарелка в руке грозилась разбиться о мою голову, если я вдруг вздумаю отказаться. Я сглотнул сухой колючий ком, подкативший к горлу, и, решив, что все-таки принять предложение будет разумнее, активно закивал. Лицо жуткого типа расплылось в широкой улыбке, собрав в складочки шрамы от порезов на щеках.
— Я уже все подогрел! Сейчас принесу! — восторженно провозгласил он и, пританцовывая, похромал прочь, унося за собой звяканье посуды.
На этот раз за едой ему пришлось сходить дважды. Он принес порцию и на себя. Поставив ее на стол, он плюхнулся на кровать в непосредственной близости от меня и протянул руку:
— Ну что, мир?
Скажу честно, я долго не мог решиться пожать протянутую мне шершавую лапищу с почерневшими ногтями. На это было две причины. Во-первых, я не знал, что можно от него ожидать, когда я все-таки решусь дотронуться. То, что он вцепится мне зубами в запястье или вывернет мне кисть из сустава, казалось намного вероятнее, чем то, что это будет простое рукопожатие. Во-вторых, во мне проснулась брезгливость маминого сыночка и меня начали одолевать сомнения, что я ничего не подцеплю от него. Вдруг у него какой-нибудь грибок на руках? Что, если мои руки станут такими же? Но тут я вспомнил, что этими самыми руками он не так давно выволакивал меня почти голого из душа и пока что ничего страшного с моей кожей не случилось, так что решимости немного прибавилось. Кроме этого, меня не покидала мысль, что, если я не отдам ему свою конечность на растерзание, он может обозлиться и растерзать меня целиком.
Скрепя сердце я все-таки протянул ему свою руку. Его длинные костлявые пальцы сомкнулись на моей кисти. Они напоминали «пальцы» того инопланетного существа из серии фильмов про «Чужих». Того, выскакивающего из инопланетных яиц и обхватывающего голову своей жертвы так крепко, что отцепить его можно было только вместе с головой. Моя же рука на контрасте с его смотрелась как пятерня вареных сосисок, толстых и розовеньких мягких сосисок. Или как пухлая ручонка какой-нибудь тетушки из пекарни. Мне даже стало как-то не по себе от этого.
Он тем временем широко мне улыбался. Похоже, он действительно был рад. Но тогда мне казалось, что он задумал что-то недоброе и потому скалился как волчара перед прыжком. Поэтому, когда мгновением позже он рывком притянул меня к себе и стиснул своими руками, словно клещами, я чуть не заорал. Он что-то радостно вещал у меня над самым ухом, но я не мог разобрать его слов. Я слышал лишь свой бешеный пульс и шум крови в ушах.
Я тогда так оцепенел от ужаса, что медленно начал проваливаться куда-то во тьму, вглубь себя, все вокруг стало каким-то нереальным, ненастоящим. Я ничего не видел и не слышал, даже собственных мыслей. Они смешались в какую-то нечленораздельную кашу, напоминающую белый шум. Казалось, даже я сам вот-вот вольюсь в этот шумящий бред, растворюсь в нем и перестану существовать.
Когда я пришел в себя, в моих руках уже была тарелка с гречкой. Чудовище уже не сжимало меня своими руками-тисками, оно просто сидело рядом, беззаботно уплетая за обе щеки такую же гречку из такой же тарелки.
— Ты ешь, ешь! Остынет ведь! — с набитым ртом пробубнил он, подталкивая мою руку с ложкой ко рту. Я медленно и бездумно начал поглощать содержимое своей тарелки, подолгу пережевывая пищу онемевшими челюстями.
Постепенно возвращаясь к жизни, я вдруг стал задумываться, как это подозрительно — его спокойствие, его наигранное дружелюбие.
«Может, еда отравлена? Может, он задушит меня своими инопланетными пальцами, когда доест? Он вообще человек?.. — все всплывали и всплывали в моем пухнущем мозгу новые вопросы. — Может, мясо в гречке — это останки его предыдущей жертвы?»
Как назло, мясо было странным, тягучим как резина, сладковатым на вкус, пережевывалось с большим трудом. От таких «жизнерадостных» раздумий скулы свело и я невольно прекратил жевать. Глотать тоже не получалось.
— Что это за мясо?.. — прохрипел я чужим голосом.
— Мясо? — он остановил ложку на полпути к своему рту и повернулся ко мне. — А, мясо! Это собака. Тебе не нравится?
«Это собака… Это собака… Это собака… собака… собака… со… ба… ка…» — бесконечно повторял его голос в моей голове, я понял, что задыхаюсь.
— Но вчера же ты все съел, — снова прозвучало где-то далеко, но в то же время оглушительно, как контрольный в голову. Это стало последней каплей, я наклонился и выплюнул все, что было у меня во рту обратно в тарелку.
— Эй! Нет! Не плюй в миску! У нас больше ничего нет! — закричал он, отставляя свою. Я понял, что мой желудок сейчас вывернется наизнанку, выплеснув наружу все, что я вообще ел за свою жизнь.
Сбросив с колен посудину с останками бедного животного, я метнулся в душевую, чуть не оторвав шторку и преодолев остаток пути от кабины до унитаза почти на четвереньках. Позади слышались раздосадованные возгласы маньяка, сокрушавшегося над рассыпанной по полу едой, заглушаемые позывами рвоты, разносящимися по ванной как по тоннелю.
Немного погодя к звонкому эху прибавился хруст ломающегося пластика под тяжелыми сапогами, и я краем глаза уловил появившиеся рядом со мной ноги.
— Ты накормил меня с… собакой?! — выдавил из себя я, тут же снова склонившись над фаянсовым другом в процессе излияния души.
— У тебя аллергия на собак? — раздалось откуда-то сверху, куда уходили стоящие рядом ноги.
— Кто вообще в здравом уме будет есть собаку? — хрипел я, сжимая рукой свой бурлящий живот. Он ничего не ответил. — Ты убил ее, чтобы съесть?
— Я ее не убивал! Она сама! Баб Таня сказала…
— Ты убил собаку, чтоб съесть ее? А, я понял! Ты и меня убьешь, чтобы потом съесть.
— Заткнись! — вдруг взревел он. По ванной раскатился гул, переходящий в звон. Перепуганный, я вжался в унитаз. — Что ты… такое несешь? Я ведь хотел помириться. Я по-хорошему хотел… — он шумно втянул легкими воздух, из-за чего, отразившись от кафеля, пролетел жалобный вздох. — Я даже поделился с тобой последней едой, а ты… Ты даже выслушать меня не можешь?
От его голоса гулко содрогался воздух, повторяя эхом каждую фразу, будто он в пустом актовом зале говорил в микрофон. Этот голос пробирал до костей, наполняющая его обида впивалась в совесть. Я поймал себя на мысли, что, может, не так уж и страшно поесть собачатины, в некоторых странах она как национальное блюдо. Может, и черт с ней, с этой собакой. Может, он и правда ее не убивал. Может, я был неправ.
Ноги скрылись из поля зрения, и через какое-то время гулкие шаги, наполнявшие ванную, стали глухими и далекими, затихнув где-то в комнате. Я медленно отлепился от фарфора, все равно блевать было уже нечем. Съесть я успел не так уж много, а вчерашняя доза собаки уже давно успела перевариться и стать частью меня. По пути прополоскав рот, я доковылял до кровати и свернулся на ней клубочком. Хромой, будто не замечая меня, сметал метелкой в кучку разбросанную по грязному полу кашу. Я же в это время просто не моргая наблюдал, как черенок от метлы ходит туда-сюда перед моими глазами. Черепная коробка казалась пустой и практически невесомой.
Туда-сюда двигалась метла. Туда-сюда. Мне начало казаться, что я постепенно теряю рассудок. Когда ж это кончится?
Время тянулось — прямое и гладкое, как рельса. Бесконечное.
Покончив с уборкой, хромой скрылся за дверью. Вновь появился в комнате он лишь спустя вечность. Он принес с собой болезненный запах горячих пирожков, я услышал, как брякнуло об стол дно тарелки и кружка.
— На, жри. Баб Таня передала, раз уж ты сам пойти не смог.
— Куда пойти? — вырвалось у меня.
— К ней… Ты меня вообще не слушал, да?! Я тебе говорил, что она звала нас к себе, — в его голос вплелась нотка пренебрежения. — Хотя не удивил… Не бойся, в этой еде нет ни собак, ни людей. Только пирожки с капустой, морс и немного заботы одной старушки. Так что ешь, не переживай… Но если ты и это так похабно испоганишь, я не знаю, что с тобой сделаю…
— Я могу выслушать тебя, — просипел я неуверенно.
— Что? — он замер в дверях уже на выходе из комнаты.
— Я могу тебя выслушать, — повторил я как можно громче.
— Ах, нет, спасибо, откажусь. Такой урод, как я, не достоин, чтоб его слушали. Я достоин только того, чтоб такие красавцы, как ты, выбрасывали еду, которую я готовлю, — он вышел и закрыл дверь.
На меня навалился стыд. Внезапно. Стремительно. Такой стыд, как если бы меня, примерного студента, поймали, когда я прогуливал пары. Или как если бы я нахамил маминым подружкам и мама бы снова плакала. Позорный гложущий стыд.
Громко сопя и утирая навернувшиеся слезы, я сел на кровати и принялся за пирожки. Пирожки хоть и могли спасти меня от голода, но не могли избавить от этого жгучего чувства стыда. Наоборот, они были такими вкусными и нежными, что стыд только усиливался.
Я просто плакал и ел пирожки с капустой, думая, какой же я слюнтяй и засранец. Хромой больше не появился в комнате ни разу за день. Ночью его тоже не было видно.