Мой дорогой друг (книжка)

      — Давай забирай его, и чтоб духу его здесь больше не было! У тебя отлежится и пусть домой проваливает! — было первым, что я услышал спросонья.       — Как это домой?! Ты же сама сказала привести кого-нибудь…       — Я сказала привести кого-нибудь, а не черт знает кого! В помощь кого-то привести, а это обуза! От него помощи, что с козла молока! От меня и то толку больше!       — Да просто поговорить с ним надо по-человечески, вот и все!       — А то ты не пытался, я и смотрю! В который раз уже прибегаешь весь в соплях: «Баба Таня, что мне делать?!» Пока его не было, и тебе, и мне жилось спокойнее!       — Да уж спокойнее некуда, особенно вот с этим вот! — сорвался на крик хромой. — Тебе, может, и жилось…       — Да я вообще не об этом сейчас! — перебил его грозный голос бабы Тани.       Я затаился как мышка в норке и внимательно вслушался, забивая любопытством периодически вспыхивающую обиду.       — А о чем тогда?! Ты просила — я привел! Что еще тебе не нравится?! Начинаешь тут «хочу — не хочу»! Или, может, мне каждый день теперь новых водить? Кастинг устроим «Помощник года» или «Кто понравится бабе Тане»? Чего ты от меня хочешь?!       — Все-все, не кипятись…       — Ты хоть понимаешь, как сложно было найти человека, который бы со мной пошел? Со мной! Вот с таким! — не унимался хромоногий. — Или думаешь, мне легко было черт знает куда тащиться с моей ногой?!       — Хватит! Я сделала все что могла!       — И что же ты сделала? — понизил он голос, отчего тот стал только тяжелее и грубее, как грудное волчье рычание, а слова били по темени как камнепад. — Что? Скажи же мне! Это я тут делаю все что могу, только вот все равно скоро сдохну! Это твоя идея была, так что возьми! На себя! Ответственность! — короткая пауза прозвучала как контрольный выстрел в голову, мне стало жалко старушку. — А я хочу дожить спокойно последние отведенные мне дни, — закончил он, после чего минуты на две воцарилась гнетущая тишина, будто никто из присутствовавших даже вздоха не сделал за это время, будто даже часы тикать перестали. — Мы о чем-то говорили? — удивительно спокойным голосом вдруг спросил он.       — Нет, — напряженно ответила Татьяна.       — Просто ты так на меня смотришь, будто я что-то должен сказать, — по голосу слышно было, что он улыбается. Я молча изумился.       — Да нет, ничего не должен.       — Ну ладно.       Меня будто перебросило из одной реальности в другую, и я совершенно перестал понимать, что происходит там, за стеной. У кого из них с головой не все в порядке? Может, у обоих? Или у меня?       — Вы идите, наверное, к себе. Буди его, пусть помогает там.       — А, хорошо, — после этого хромой зашел в комнату. — О, ты проснулся?       «Еще бы тут не проснуться, когда за стенкой такой концерт!» Конечно, я не стал этого говорить. Только помотал головой, пытаясь переварить услышанное ранее. Выбивало из колеи то, что он выглядел и вел себя так, будто не он, а кто-то другой совсем недавно озлобленно надрывался.       — Как спалось? — неуверенно дружелюбно улыбнулся он, из-за чего кожа вокруг шрамов собралась складочками и стала похожа на поверхность Луны.       Пожав плечами, я сел на диване.       — Не хочешь со мной разговаривать? — он начал заметно нервничать, переминаясь с ноги на ногу и стараясь не смотреть на меня. Почему-то из-за этого я решил отмазаться, что хочу, но не могу пока что собраться с мыслями, просто еще сонный.       Хромой просиял, насколько с его внешностью это было возможно, и наконец взглянул мне в лицо. В тот момент в мою голову закралась мысль, что он может быть гораздо моложе, чем я думал. Хотя…       Честно признаться, до этого момента о его возрасте я вообще не думал. Так, на глаз, по мироощущению своему определил, что он «явно намного старше меня», и думать забыл. А какой вообще у такого чудовища может быть возраст? Среднестатистический возраст маньяков? Большинство людей, как и я, даже не задумываются над такими формальностями, когда берутся судить кого-то. Сколько лет? Почему он так выглядит? Что его таким сделало? Да плевать. Может, он таким с самого начала был. Вот таким вот огромным, страшным и уже взрослым на свет и появился. Из воздуха появился — не суть, не это важно. Важно то, что такой урод страшный хорошим человеком быть не может. Вот и все.       Так вот, когда в таком уроде страшном проскальзывает вдруг образ молодого парня, случается диссонанс. Я сам тогда его поймал. Этот самый диссонанс меня обухом по голове шибанул, как Раскольников старушку. Бац! И «разве такое возможно?!» Я тогда опешил не меньше, чем от внезапного финала их с Татьяной ругани.       — Тебе лучше? — продолжал улыбаться хромой.       Я кивнул, внимательно вглядываясь в его лицо сквозь линзы очков. Будто впервые его увидел.       — Ну раз лучше, мы можем пойти к себе. Баба Таня устала уже от нас, наверное.       Он говорил что-то еще, а я сидел и кивал, как пластмассовая собачка на приборной панели.

***

      — Смотри, что нам перепало! Это же картоха! Поедим сегодня как нормальные люди! — весело приплясывая, насколько позволяло ему его изувеченное тело, хромой разворачивал черный целлофановый пакет на столе, прямо не снимая куртки. Это было первое, чем он занялся, едва войдя в дом. Уточню — в его дом, когда мы покинули обитель вредной старушки. Надо же! Впервые видел, чтоб кто-то так ликовал при виде обыкновенной картошки!       Если говорить начистоту, я и сам немного обрадовался. Наконец поем что-то кроме осточертевшей гречки и давнишних пирожков.       — Справишься с ней? Мне еще кое-что там, в комнате, доделать нужно.       — В смысле? Что значит «справишься»? — у меня от внезапности уши полыхнули.       — Ты не знаешь значение слова «справишься»? — глянул он на меня, снисходительно улыбаясь, а проще говоря, как улыбаются идиотам или задающим глупые вопросы маленьким детям.       — Я не это имел в виду! — Его «снисходительность» задела меня за живое, отчего я рассердился.       — Короче, вот нож, вон кастрюля — дерзай! Кстати, нож держат за рукоятку. Это та его сторона, которая толще. Смотри не перепутай, — его мои огрызания, похоже, только веселили.       Сморщившись в наигранно кривой улыбке, я неуверенно взял протянутый мне нож.       — И что мне…       — Ладно, я ушел. Будет готово — позовешь! — сказал как отрезал и скрылся в проеме, даже не дослушав.       — …делать?.. — закончил я в пустоту.       Да уж. С чего это я должен? Никогда в жизни этим не занимался… И не буду! Да и вообще, это не мужская работа. Мне всегда мама говорила. Так с чего бы я вообще умел чистить картошку? Этим всегда мама занималась, ну или бабушка. И чего мне с ней делать?       Я с грустью глянул на пакет с картофелем, на нож в своей руке, еще пару раз перевел взгляд с одного на другое и в конечном итоге вперился в пустоту дверного проема.       Вот сам пусть этим и занимается, раз ему надо! Нужна мне его картошка! Фи! Не умею я ее чистить! Не умею и не стану!       Я с психом плюхнулся на стул. Потом подумал, что все же я, наверное, и правда тот еще идиот, вздохнул и опустил руки на колени.       Какое-то время я сидел так, скучающе оглядывал комнату и, не зная, чем себя занять, ждал его возвращения.       — Ну что? Готово уже? — появился он из-за косяка. — Э-э? Ты еще и не начинал, что ли?! Я уже окно починить успел! Снег выгреб, который в комнату через него намело! Из-за тебя, между прочим! Больше часа прошло!       — А с чего я вообще должен чистить твою картошку?! Я что, девчонка, чтоб тебе жрать готовить?! — возмутился было я, но почему-то мой довод про «немужскую работу» прозвучал глупо и несуразно, что сильно отличалось от того, как это звучало в моей голове до этого. Мою уверенность будто ветром сдуло. Ну вот — я действительно идиот.       — А ты ее только кушать можешь, значит. Ну все понятно. Только знаешь — что? Наличие члена в штанах не оправдывает твою неприспособленность к жизни, — съязвил он, скривившись, будто только что сжевал целый лимон. Это меня добило, и я опустил голову. — Вот тебе ситуация: есть дом, несколько мужиков, мешок картошки и ни одной женщины. Им теперь лечь и с голоду подохнуть? Да и с какой стати кто-то должен тебя кормить? У тебя есть руки, есть мозг, который этими руками неплохо управляет — вон окно уделал, как Бог черепаху! Додуматься до такого еще надо было! Рот тоже имеется, зубов больше одного. Так почему кто-то должен за тебя что-то делать? Только ты сам заинтересован в том, чтобы накормить свой организм и выжить. Если ты и этого не можешь, значит, ты сам себе не нужен.       Моя голова опускалась все ниже, а спина горбилась все сильнее под тяжестью его эмоциональных излияний. Уши горели, было так обидно, что хотелось провалиться сквозь землю. Надо было хоть как-нибудь почистить эту дурацкую картошку. Перепортил бы всю — и пусть. Нет, надо было изначально сказать, что я не умею и все испорчу. Надо было вообще молчать. Не надо было вообще идти с ним сюда тем проклятым вечером. Ничего бы он мне не сделал. Сидел бы сейчас здесь один и чистил свою картошку сам. Домой хочу.       — И вообще, ты что, с отцом в поход ни разу не ходил в детстве?       — Нет у меня отца! — завопил я, вскинув голову и раскрасневшись как вареный рак.       — Оно и видно. Ну, не суть, — вдруг, будто переключившись, он стал таким спокойным, даже холодным. — У-у, хоть нож бы поточил, что ли, «мужчина».       — Дай ножеточку — поточу, — мерзко зашевелилось во мне мое раненое самолюбие.       Хромой ядовито усмехнулся и пошел за точильным камнем.       — Ладно, подь сюды, буду показывать, — он помахал мне ножом с другого конца комнаты, и у меня по спине пробежал табун больших толстых мурашек. Все же человек с такой внешностью и с холодным оружием в руках выглядит еще более жутко, чем с утыканной гвоздями палкой. Кажется, я вспомнил, почему пошел с ним в тот проклятый вечер.       Нервно сглотнув, я подошел.       — Смотри, значит, берешь нож — вот так. Главное — сильно его не прикладывай. Многие ошибочно думают, что, чем острее угол заточки, тем лучше, а, по правде говоря, перебарщивать — это плохо. Лезвие может крошиться и идти заусенцами, если будет слишком тонко. Но и слишком тупым его делать бессмысленно. Нужно найти, скажем… Как ее?..       — Золотую середину, — добавил я, внимательно следя за его руками. Я впервые видел, как кто-то точит нож шершавым бруском, а не привычной мне точилкой, которая за тебя уже знает, какой угол заточки должен быть у ножа. Зрелище оказалось довольно увлекательным, да и рассказывал хромоногий доходчиво. Мне даже льстило, что он рассказывал и показывал что-то исключительно для меня.       — Теперь сам пробуй.       Он отступил в сторону и протянул мне нож, и я растерялся.       — Давай-давай! Не робей! В том, чтобы посмотреть, но не попробовать, смысла мало, так что давай закрепляй материал.       Помедлив, я взял нож из его рук и попытался провести им по шершавой грани, как только что делал он, но лезвие соскользнуло и вплотную прилегло к камню. Я думал, что хромой будет смеяться, снова скажет, откуда у меня руки растут или что-то в этом духе, но он оставался серьезным и сосредоточенным. Это придало какой-то уверенности, что ли, я решил попытаться еще.       После нескольких неловких неудач у меня вроде даже начало получаться. В один прекрасный момент он протянул руку и немного поправил мою.       — У тебя хорошо выходит, — сказал он. — Продолжай в том же духе.       «Неужели меня похвалили?» — подумал я. Меня похвалили не за то, что я слушаю маму, не за то, что я хороший парень, а за то, что делаю что-то сам, своими руками, вот этими изнеженными сардельковидными пальцами. Я почувствовал себя мужчиной впервые за долгое время. Нет, впервые за всю свою жизнь. Никогда еще где-то в районе диафрагмы у меня так мягко не шевелился нежный комочек радости просто из-за того, что кто-то похвалил меня. Возможно, потому, что вот этот страшный человек стал первым, кто похвалил меня по-настоящему, а не формально, чтобы тупо заполнить тишину, или просто из вежливости. Сейчас я не был ни примерным студентом, ни хорошим сыном, зато я был нужным и полезным человеком, который что-то может. Пусть до этого хромой упрекал меня и говорил обидные вещи, хоть я и возмущался каждый раз, но где-то в глубине души понимал, что он говорил правду. Сейчас это понимание придавало еще больший вес этому его маленькому одобрению, подбадривающему и толкающему вперед. После такого пропадает желание плыть по течению. После такого хочется сделать что-нибудь еще. Воодушевляюще.       После заточки ножа он учил меня чистить картошку, потом варить ее, после я сам помыл за нами посуду, и у меня даже мыслей не возникло про «немужскую работу». Разделение работы для меня будто стерлось, и я понял, что вся работа — общая, если рядом нет тех, на кого ее можно свалить.       А еще я понял, что внешность этого парня не имеет никакого значения, потому что он один из лучших людей среди всех, с кем я общался. И что он мог бы стать отличным отцом. Он начал мне нравиться как человек. Вернее, даже так — я разглядел в нем живого человека, который потом мне понравился. Понравился со всеми его шрамами, почерневшими пальцами и выпирающими скулами, со всеми его задевающими за живое упреками и насмешками. Он умудрился остаться хорошим человеком, несмотря на свою жуткую историю, расписанную на теле.       Я принес со двора дрова. После моего «побега» нужно было хорошенько протопить выстывший дом. Надеюсь, вода в трубах не замерзла и я смогу принять душ. Пока валялся больной в доме старухи, успел хорошенько пропотеть. Да и хромой по моей милости уже пару дней не мылся.       — Вот же прилип как банный лист, — недовольно бубнил хромой, когда я упрашивал его научить меня топить печь. А мне хотелось общаться. Впервые мне так хотелось общаться. Будто вся коммуникабельность этого мира сосредоточилась тогда во мне и рвалась наружу.       Я действительно как клещ цеплялся за него, болтал без умолку, тормошил его без остановки, требуя ответной реакции, как маленькие дети тормошат кошку, пока та не укусит или не сбежит. Разгорающийся все сильнее ребячливый радостный азарт не давал мне покоя. Казалось, душа где-то внутри зудела и ворочалась. Такое состояние еще называют шилом в… причинном месте. Ладно уж, грубость не к месту.       Он же терпеливо сносил мою внезапно нахлынувшую кошмарно навязчивую общительность, спокойно отвечал на все мои вопросы и просьбы и лишь изредка тяжело вздыхал. Я даже не замечал, что выглядел он все более и более уставшим.       Ближе к ночи он все же стал раздражительным. Видимо, терпению его настал конец. И это как раз в то время, когда я разошелся не на шутку. Или, скорее всего, как раз из-за того, что я уже перегибал палку. А я уж решил, что мне дозволено абсолютно все. Даже пытался беседовать с ним через дверь, пока он был в душе.       — Да заткнешься ты или нет?! — озлобленно рыкнул он, появившись из-за двери.       Я проглотил фразу, не договорив не из-за того, что услышал, а из-за того, что увидел — ногу. Его тело особого удивления у меня не вызвало, я и так знал, что по-любому оно выглядит ничуть не лучше лица — оно и правда было в мелких шрамах и синяках, жутко костлявое и жилистое, как у пленника концлагеря, но вот нога… Она была выгнута в том месте, где обычно ноги не гнутся, какая-то бледно-синюшная, с торчащей в месте излома шишкой (подозреваю, что это выпирала неправильно сросшаяся кость). Теперь ясно, почему его так мотает при ходьбе. Неясно, скорее, как на этом вообще ходить можно?       — Что с ногой? — сорвалась с губ первая мысль, пришедшая в голову. От такого вида у меня у самого ноги заныли и зачесались, но я не мог туда не смотреть.       — Что с ногой? — нервно передразнил он, явно выходя из себя. — Не веди себя как невоспитанная свинья! Ты в курсе, что люди о таком обычно не спрашивают?!       Поспешно натянув штаны, он скрыл с глаз изуродованную голень.       После его дневного долготерпения меня задела эта внезапная язвительность. Не нашел ничего умнее, чем съязвить в ответ.       — А я что, человек?! — скривился я в усмешке, намекая на то, что меня только что снова обозвали свиньей.       — Не особо похож, конечно, — выдал он, пристально осмотрев с ног до головы. — Но шанс есть! Так что ты уж постарайся!       — Козел, — буркнул я.       — Скотный двор прям! Веселая ферма, — наигранно и зло рассмеялся он и вышел.       Коротать вечер в гордом одиночестве не было никакого желания, так что я уже было последовал за ним, но он затолкнул меня обратно в комнату и стулом подпер дверь. Я знал, конечно, что дверь открывается вовнутрь и что я по-прежнему могу выйти, но намек был понят. Наверное, я и правда вымотал его за сегодняшний день. Да и не спрашивают о таком, он прав. Вряд ли он бы ответил, даже если бы был в хорошем настроении. Это я тут за языком не слежу и болтаю все, что в голову взбредет. Мда, так не пойдет.       В общем, все, что мне оставалось, — наконец-то помыться и лечь спать.