В темноте зазеркалья

Всего один шаг, чтобы из залитой солнцем и птичьими трелями гостиной войти в сумрак зеленеющего леса. Всего один шаг, чтобы по короткому пути попасть в мрачное, тёмное место. И очутиться в коконе вязкого, непроглядного тумана. Сердце отреагировало на переход глухим толчком в солнечном сплетении, а не в груди. Сознание стремительно затопил страх. В мозг ударила парализующая мысль: «Я ослеп». Но глаза быстро привыкли к мраку, только в первую секунду казавшемуся непроницаемым. Коннор прищурился, но острым взглядом с трудом выловил очертания деревьев впереди. Разительный контраст впечатлил: на картине лес выглядел ясным, чётким, объёмным, а за спинами влюблённой пары будто бы простирался целый мир, но внутри полотна всё было иначе. И Коннор словно угодил в чулан, сковывающий движения и быстро лишающий кислорода. Пугала и другая догадка — здесь больше никого нет. — Линдсей? — позвал Коннор, но не услышал ни звука. Вместо ответа туман извивающимися сизыми змеями пополз от ног к голове. Густой, липкий, он обездвиживал и не давал шагнуть вперёд. Или назад. Коннор приложил много усилий, но всё-таки обернулся и посмотрел на место, откуда только что пришёл и куда не вернётся, пока не отыщет Линдсей. За плотной дымкой всё ещё виднелась обстановка квартиры. Облегчённо выдохнув, что путь обратно не закрылся, Коннор опустил голову и осмотрел себя. Напрягать зрение в этот раз не пришлось — в поглощающем сумраке светлым пятном сверкал старинный костюм, в который некогда был облачён мужчина на картине. Теперь Коннор видел его на себе. — Кто ты? — абсолютную тишину разрезал глухой незнакомый голос, принадлежавший то ли мужчине, то ли женщине. То ли вовсе слившийся из звуков одновременного говорения двух людей в один поток. — Назови своё имя, путешественник. — Я Коннор Эндрю Дойл, — не медля ответил Коннор и снова не услышал ни звука. — Здесь, Коннор Дойл, ты встретишь свою любовь. Созданный нами мир охотно подарит её тебе, — завораживающе спокойно проговорил голос. — Но для начала ты должен пройти дорогу из воспоминаний, осознать, а кто есть настоящий Коннор Дойл? Рассмотри своё прошлое, чтобы навсегда оставить его за спиной… У тебя появится радостное будущее, которое ты проведёшь не в одиночестве. В клубящейся мгле появилось зеркало. Тьма расступилась, и в отражении Коннор увидел себя посреди своей старой квартиры. Он моргнул, и образы прошлого мгновенно окутали разум тёмной дымкой. Глядя в зеркало, он рассматривает мелкие морщинки в уголках глаз и продолжает недовольно хмыкать раз за разом. — Поздравляем вас с тридцатипятилетием, профессор Дойл, — звучат в голове голоса коллег. — Вы — настоящий образец для подражания… Мы гордимся, что у нас такой руководитель… Вы — настоящий… — Я — настоящий? — с иронией спрашивает сам у себя, брезгливо опуская уголки губ. — Вы действительно знаете, какой я настоящий? В любой неформальной ситуации всегда зудит предубеждение: руководителю команды нельзя показывать свои привязанности и личное отношение, это за пределами субординации. И даже в ресторане, когда захмелели Питер и Антон, когда лицо Линдсей стало румяным от алкоголя, а улыбка более открытой и нежной, он медленно цедил весь вечер бокал белого вина и привычно молчал. Не позволил себе расслабиться в окружении коллег, пусть и только тех, кому привык доверять жизни членов команды и свою. Но раскрыть перед ними себя другого, не в образе профессора Дойла, так и не смог. И настоящим его знал только один человек, а теперь он и сам себя уже давно таким не видел… — Вспомни всё, чтобы потом забыть… Проходя снова по дороге жизни, вспомни того себя, которого ты считал настоящим. И был ли счастлив потом, когда стал другим? — прошептал из темноты беспристрастный голос. — Счастье? Что это слово значит? — мысленно ответил Коннор, чуть удивившись. Ни единой искры сопротивления. Он быстро и честно отвечал на вопросы, сейчас не хотел задумываться, почему. Разум всё больше попадал в зыбкую трясину, как когда-то в «Улье», но окутанный тьмой Коннор не чувствовал себя во враждебном месте. Здесь хотелось, чтобы язык, наоборот, развязался, ведь впервые за непозволительно долгий срок внутри заиграло желание выпустить из себя давно похороненное, но до сих пор терзавшее… — Так был ли ты счастлив? — прозвучал вопрос снова. Коннор напряг память, пытаясь вспомнить прошлое. Радость чувствовал не раз: первые поцелуй и близость, получение диплома, быстрый карьерный рост, удачно завершённое расследование в качестве кейс-менеджера в Управлении… Много было обычных человеческих мелочей, заставлявших обыденно порадоваться, вроде плотного вкусного ужина, хорошего фильма или интересной книги, шума дождя за окном на рассвете выходного дня, лёгкого дуновения морского бриза на коже… Выходит, радовался он не так уж и редко, но счастье… Испытывал ли именно его? На мгновение Коннор увидел кроватку в углу комнаты и услышал детский крик. Сердце ощутимо ударило где-то в горле. Захотелось сделать шаг к проступившей из темноты колыбели, но её моментально затянул туман. Следом мрак разрезал луч света, и на глазах проступили слёзы. Вот они — самые счастливые воспоминания, запрятанные в дальние уголки души, чтобы никто не отобрал. Вот тогда-то он и был собой, чувствовал себя живым и нужным… — Родной, а кем ты будешь, когда вырастешь? — спрашивает мама, ласково гладя его, шестилетнего, по голове. — Я буду военным! А ещё… Я буду учёным. Я хочу узнать, как устроена наша планета. Или нет… Как устроена человеческая душа. Мамочка, а есть доктор, который лечит души? Мама заливисто смеётся, целуя его лицо. От неё так вкусно пахнет мёдом и клубникой. В её темных волосах играют закатные лучи солнца, а летний воздух пропитан ароматами цветов. — Ты будешь великим учёным, сыночек! И, если захочешь, даже адмиралом. — Ты забыл… — Голос зазвучал мелодично, почти нараспев. Стал только женским, мужское эхо пропало. — Ты был счастлив однажды, вот оно, твоё счастье, омрачённое горечью утраты. Но ты забудешь о днях, проведённых с матерью, потому что следом за ними всегда приходит боль. Ты ведь помнишь, какая? Кладбище. Мамы больше нет. Нет запаха мёда, нет её смеха, нет ласковых касаний, пробуждающих его утром. Пустота, мрак и холод внутри. Он не может плакать. Боится вместе с влагой выпустить остатки той любви, которой каждый день наполняла его мама… Хочет её сохранить. И не желает думать, что будет дальше. Интернат? Конечно, у него же не осталось близких. Никого, кто бы мог приютить. А впереди ещё два года до момента, как он сможет пойти служить. Два долгих года… Предательская дрожь раз за разом проносится по телу. Что же теперь будет? Детский страх бесследно поглощает чёрная мгла… …Но лишь затем, чтобы снова разверзнуться мучительными картинками. — Слабак! Дерись! Это тебе не камушки под микроскопом разглядывать! Хочешь получить назад свои находки? Так забери! Удары… Боль… Жгучая обида… Волна гнева… И слова, нежным шёпотом перекрикивающие голоса издевающихся над ним ребят: «Родной, всегда помни. Человек не может прожить жизнь так, чтобы она не попыталась его сломать и не заставила почувствовать злость, ярость, гнев… На твоём пути будут встречаться уже сломанные и обозлённые люди, но у тебя доброе сердце… Не позволяй чужому яду проникнуть в него». — Мама… Мама, вернись! Прошу… — Мама? Вы слышали? Этот придурок мамулю зовёт… Нет у тебя никакой мамы, иначе ты бы сюда не угодил. Здесь есть только мы! И вот она — твоя поганая реальность! — Коннор Дойл никогда не был слабаком. Фраза вернула его назад, в тёмное место, не дав ощутить очередную серию ударов в воспоминаниях. — Но ты никому ничего не хотел доказывать, верно? И всегда помнил напутствия матери… — Она твердила, что ум и золотое сердце — главные орудия человека, — рассеянно пробормотал Коннор. — Никогда не сомневалась во мне. Но я захотел почувствовать силу в руках. — И ты пошёл служить. — Из слившихся воедино голосов чётко выделился только мужской. — Ребячество, но я так хотел, чтобы она увидела мои первые шевроны. И, возможно, даже то, что я сам бы потом предпочёл никогда не видеть… Коннор снова оказывается перед зеркалом, но уже перед другим. Скользит взглядом по красной ленте, висящей на груди. Останавливает ненавидящий взгляд на серебряной медали с кленовым листом, окружённым лавровым венком. Что должен чувствовать человек, награждённый за храбрость? Точно не отчаяние и безысходность от осознания, что вся команда противоминного катера, находившегося под его командованием, бесследно исчезла в Бермудском треугольнике, а он не смог их спасти. До сих пор в кошмарах слышит истошные крики, наполненные ужасом. Помнит, как они в одночасье замолкли, и его нутро свело от дикого страха. Какая, к чёрту, храбрость? На её месте зияли только бесконечные вопросы, терзающие душу. Как? Что произошло? Разве может такое быть, что людей просто поглотил туман? Жмурится перед зеркалом, а когда открывает глаза, его ослепляет яркая вспышка. — Нам не вернуться домой, коммандер, — из последних сил шепчет Ричард Диксон, его старпом. Они оба — единственные выжившие после столкновения с неизвестным феноменом в заливе Гуантанамо, теперь дрейфующие уже несколько дней в океане. — Уж лучше быстрая смерть, чем бесконечная мука. — Даже перед лицом смерти… — Потрескавшиеся губы и жажда всё же не дают выговорить фразу командирским тоном. — Я приказываю… Отставить сомнения. Помощь уже близко, и мы спасёмся. — Ты выжил тогда, но долго желал обменять у Смерти свою жизнь взамен на их спасение. Отпусти это решение. Забудь солнце, изранившее твою кожу. Отпусти и то, что было потом. Ты ведь хотел это забыть? И вычеркнуть? — Ты споришь со мной, Дойл? — в неверии вскидывает руки генерал Майклсон, теряя самообладание. — Тебя представили к награде не только за происшествие в заливе. У тебя идеальный послужной список, который… — Мне не нужны особые почести, — перебивает генерала Коннор, впервые нарушая военную дисциплину. — Видимо, мои представления о доблести, чести и храбрости идут вразрез с представлениями Её Величества. — Однако офицер, даже имевший непоколебимые принципы, всё-таки не смог плюнуть в лицо своему командованию и самой Королеве. Так ведь? — в беспристрастном голосе впервые прозвучало некое подобие иронии. — Ту красную ленту с медалью на своей груди я видел всего один раз. Затем убрал в дальний ящик шкафа и подал в отставку. Жаль, что воспоминания о тех днях и пропавших без вести сослуживцах нельзя запрятать туда же. — Ты ошибаешься… — Мужской призвук в голосе бесследно растворился, теперь елейно пел только женский. — Боль тех лет больше не вернётся к тебе. Но долгое время тот случай казался тебе самым страшным в жизни. И сейчас придётся вспомнить другой кошмар. Тот, что искалечил и изменил тебя навсегда. — Ты споришь со мной, Дойл? — Сейчас гневная фраза звучит из уст другого его начальника — Фрэнка Элсингера. — Вы должны привезти неизвестную форму жизни для изучения! Это не обсуждается! — Да, сэр, спорю! Конец связи! Ему уже не привыкать спорить, идти наперекор руководству, однако сейчас его рвёт на части не просто возмущение, а боль. Никто даже не догадывается, но с каждой минутой ему всё тяжелее сохранять самообладание и не вскрикивать. Живот постоянно и невыносимо сильно болит, ведь тварь внутри растёт, напитывается кровью, сжирает клетки… Но он изо всех сил старается как можно меньше думать о себе. Для него важно только одно — не дать плохо изученной заразе распространиться, спасти других людей. Он не имеет права их предать и подвести. Понимает, что должен предпринять: умереть, чтобы они жили. И чтобы потомство тварей, выросших в стенах российского завода, не попало в других ни в чём не повинных людей. «Кого ты обманываешь, Коннор? Признайся хотя бы себе — больше всего ты боишься умереть такой жалкой смертью и дать жизнь паразиту, питавшемуся и выросшему благодаря твоим клеткам». Подлая мысль — последнее, что он помнит перед тем, как тянулся к рычагу. Редко вспоминает её, в ночных кошмарах возвращаясь в технический отсек завода… Пусть так. Но внутри него оказался яд, о котором предупреждала когда-то мама, только другой… И как бы там ни было, Коннор не мог позволить существу агрессией разорвать не только своё тело, но и других. Он помнит слова матери о своём добром сердце и не может позволить развивающемуся злу остановить его сердцебиение... — Питер! Уходи, это приказ! — Но Коннор… — Тени сомнения колышутся в глазах Питера. — Убирайся! Минута… Две… По подбородку течёт жёлтая слизь. Паразит готов покинуть его тело. Шаг до ничтожной и отвратительной смерти. Но пока нельзя допустить другую случайную. Сколько прошло времени, как Питер ушёл? Пять минут?.. Дрожащие пальцы касаются рубильника. Перед глазами застывает чей-то несуществующий силуэт, когда лавина огня выжигает… И это конец. Но почему же он становится началом нового кошмара?! В полной пустоте снова возникают мысли. Кожа и внутренности горят. Но боли нет… Пока нет. «Я умер? Это Ад… Или Рай?» — Мы извлекли паразита… Просто чудо какое-то! — эхом доносятся голоса откуда-то издалека. — R-клетки сработали даже лучше, чем мы ожидали. До сих пор не верится, что Дойл пережил взрыв. — Он провалился в подвал, его еле нашли. Видимо, успел отползти, иначе ударная волна разорвала бы на атомы. И плакали бы наши испытания. — Надо же, я подумал, что он решил поиграть в героя-смертника, ан нет, всё-таки искал путь к спасению. Кстати, я уже вколол вторые образцы. Посмотрим… Первые результаты будут утром. Если доживёт… «Я… Жив? Но как? О каком пути к спасению они говорят?! Я же не… помню». День? Ночь? Прошла минута? Может, месяц? Год? Во рту трубка. Или кляп? Боль настигает, став бесконечной. Невозможно кричать. Разум не смолкает ни на минуту. «Нет. Умоляю вас… Не нужно. За что? Что я сделал? Отпустите… Не могу больше…» Теряет сознание, но всякий раз его тут же возвращают обратно. Яркий свет ламп слепит, и даже когда они гаснут, перед глазами всё равно горят пятна, разрушая остатки зрения. Он слышит обрывки фраз про препараты, какие-то особые клетки, регенерацию. Не чувствует себя собой. Тело — сгусток боли, превратившийся в месиво из мяса, костей, хрящей и тканей. — Никакой анестезии, Митрохин, — звучит суровый командный голос. — Мы должны сегодня завершить эти испытания, чтобы перейти на новый уровень. — Но он не вынесет ещё одну серию опытов без наркоза и обезболивающих. — Вынесет. Другие уже давно умерли, а этот стойкий. Видимо, что-то или кто-то держит его. Делай, как тебе сказали, и не спорь с руководством. Это плохо заканчивается. Он тоже вечно спорил… — Мужчина замолкает, а потом задумчиво продолжает: — Кстати, забыл, пойду с его бывшим начальником побеседую. Он обещал позвонить, кажется, скоро ещё кого-то к нам отправит. Сознание, пребывающее на пороге беспамятства, разрезает алая вспышка. Элсингер! Фрэнк знает, что его держат здесь. Это он подстроил? Он сослал сюда? Не может быть… Безысходность и отчаяние перерождаются в гнев и ярость, которые в одночасье напитывают безумной силой. — Джессика, вколите ему транквилизаторы! — в ужасе кричит тот, кого строгий голос называл Митрохиным. — Он сейчас всю операционную разнесёт. Немыслимая сила… «Я выживу… Выживу. Чего бы мне это ни стоило. И уничтожу того, кто разрушил до основания меня. Кто забрал мою жизнь. Но разум они не получат, в отличие от кусков тела. Я не дам боли свести меня с ума». И снова время течёт… Или его уже не существует? Темнота… Обжигающий холод… Бесконечная боль. Иногда он видит женщину с тёмными волосами, которая склоняется над ним и гладит по голове. Пару раз он путает её с матерью, ослеплённый светом ламп. Редко удаётся рассмотреть кудряшки и зелёно-карие глаза, которые он про себя называет ржавой надеждой. Она — его ангел, вкалывающий обезболивающее и дающий ему воду. А ещё она шепчет слова, но он редко улавливает их смысл. Зато её голос успокаивает… Спустя время к нему начинает приходить другой врач, и он также очень добр к нему. Пожилой седовласый мужчина зовёт его «сынок». Боли становится значительно меньше, разум всё больше мечется где-то в забытьи. — Я хочу помочь вам… — шепчет женщина, сжимая его руку. — Держитесь, пожалуйста. Я что-нибудь придумаю. Вы будете жить. «Хочу ли выжить?.. Ради чего? Ради кого? Кто меня там ждёт? Жить… Да, хочу. Я помню, мама… Гнев разрушает. Надо держаться за что-то хорошее. Мне нужны силы, мне нужно сохранить себя. Не забыть, кто я. Но ради кого?.. Линдсей. Линдс… Помню твоё лицо. Хочу его снова однажды увидеть…» В одночасье все воспоминания об «Улье» испарились. Сладкое эйфорическое чувство переполнило душу, когда последние образы растворились в тумане, уютно обосновавшемся в голове. Тусклыми осколками рассыпались терзавшие и резавшие живьём картинки, оставляя после себя лёгкость. Но тело пока не спешили покинуть тянущие боли в пояснице и животе. И перед глазами вдруг всплыло лицо седовласого мужчины. Когда разбитая память сложилась в другой образ, Коннор услышал знакомый монотонный голос: — Возможно, тебя мучают психосоматические отголоски ужасов, пережитых в Неваде. Ты полностью здоров, я дал тебе второй укол обезболивающего, но, пойми, твоя психика тоже пострадала. Тело восстановилось, а разум — нет. И тебе нужна помощь, Коннор, твоё сознание разделилось. Ты не справишься с этим сам. — Ничего мне не нужно! — Гнев пульсирует в каждом звуке и в висках. — Я справлюсь, я всегда справлялся. Если это фантомные боли, значит, скоро их не будет. Кровь из закушенной губы снова попадает в рот. Но ни одна таблетка, ни один укол не сотворят то, что он должен сделать сам. Он обязан удержаться, не упасть в место, горящее алыми сполохами… Может, как раз боль и не даст ему рухнуть туда? Но кровавая бездна всё сильнее маняще окутывает разум… — Коннор, прошу, очнись! Крик, переполненный ужасом, стирает алый, окрашивает мир в цвет. В его горле затихают хищные хрипы. И через пелену теперь он может рассмотреть дрожащую Одри в углу комнаты. — Адам? — Стоит ему произнести имя, как Одри срывается на громкие рыдания. Темнота окончательно рассеивается. Адам лежит на полу. Кровь стекает по виску, руки раскинуты в стороны. — Что? Это… я… сделал? — Они так долго пытали тебя. — Женский голос стихает, на передний план выступает мужской, рассудительный и оправдывающий. — Ты не мог выжить иначе. Ты должен был создать зверя, который терпел бы невыносимую муку, защитив светлое в душе от посягательств. Коннор попытался вспомнить, кем ему приходился человек с разбитой головой и выжил ли он. Но через миг ему стало всё равно. Перед ним появилось новое зеркало, разбитое на тысячи осколков, которые чудом не осыпались на пол. «Какая прекрасная метафора! — В глазах отражения сверкают безумные искры. — Осколки зеркала — осколки моей личности. Нет никакого настоящего Коннора Дойла. Есть только я. Тот, чей мир разорван в клочья. Тот, кто помнит и никогда не забудет, что с ним сделали. И тот, кто обязательно отомстит». — Но ты забудешь своего тёмного двойника, он больше не будет брать над тобой верх. Месть свершилась, враг мёртв. Вторая сторона окончательно исчезнет, перестав подпитывать ненависть внутри тебя. Но ты ведь помнишь, что не только месть вела к цели… Под плотно зажмурившимися веками задрожали глазные яблоки. По спине прокатила волна озноба. Коннор нехотя открыл глаза и увидел целое зеркало перед собой. В неверии посмотрел на привычного себя и кончиками пальцем дотронулся до лица отражения. — Любил ли ты когда-нибудь по-настоящему? — раздался очередной вопрос. Лица девушек, женщин проносятся в голове. Он не помнит имён многих. Ни одну из них он не любил по-настоящему. Ни с кем не хотел создать семью. Да и любил ли он вообще? До «Улья» однозначно нет. А там его спасла только она… Линдсей. «Я не хочу больше насилия. Не хочу мести и расправы. Хочу идти к той, ради которой я выжил и которая уберегла меня от безумия, не дав хищнику полностью уничтожить хорошее во мне». — И теперь ты получишь желаемое. Посмотри, она уже рядом. В сумраке Коннор заметил очертания силуэта Линдсей. Она появилась перед ним из ниоткуда. Но мгновение радости, что она здесь, рядом, тут же сменилось ужасом. Чёрно-белая Линдсей в светлом платье не шла, но приближалась к нему. Она походила скорее на карандашный набросок, чем на человека. Коннор протянул к ней руки и заметил, что сам становится таким же, как она. — Что вы с ней сделали? — в оцепенении спросил он. — Без своей второй половинки её жизнь бесцветна. И сейчас всё зависит лишь от тебя. Чтобы наполнить свою и её жизнь красками, ты должен забыть, кто ты… Почувствуй счастье, что твоё прошлое уходит. Ощути сладостное забвение. Коннор прикрыл глаза. Блаженная нега всё сильнее разливалась по телу, а разум словно погрузился в расплавленный воск. Ушли все тревоги, страхи, переживания. Мрачное место окончательно перестало казаться ему чужим. Здесь стало очень уютно и комфортно. И тут с ним рядом была женщина, с которой он мечтал провести вечность… — Я хочу остаться с ней… — прошептал Коннор. Волосы Линдсей снова начали приобретать цвет пшеницы, губы и щёки чуть зарумянились, а улыбка стала более живой. — Коннор! Милый… — послышался её голос. — Линдсей, я сделаю всё, чтобы мы были счастливы… Весь мир сжался до очертаний силуэта Линдсей. Она смотрела на него с любовью, трепетом и восторгом. В её взгляде — ни намёка на печаль и грусть, как часто бывало раньше. И Коннору хотелось парить с Линдсей над землёй, освободившись от тяжести внутри тела и от бесконечно терзающих воспоминаний. — Я Коннор… — мысленно произнёс он, пытаясь припомнить фамилию. — Я не хочу больше помнить, кто я, каким я был раньше… Так устал тянуть груз прошлых лет… И просто хочу любить и… быть любимым. Голова закружилась от забвенного счастья, но вдруг смутные образы, а затем более яркие картинки принялись нещадно вдребезги разбивать пьянящее рабство иллюзий. …Телефонный звонок. Смятение, непонимание, отрицание. Да какая дочь? Адам спятил! Не может быть! Ему не нужен ребёнок. …Вот он берёт Николь на руки, неуклюже, боясь что-то сломать. Сердце бешено колотится, ум отказывается признавать и принимать отцовство. …Впервые видит, как дочь улыбается, смешно пуская пузыри. Её серо-голубые глаза — точная копия его — смотрят внимательно, словно исследуя… Глупая мысль — достойная смена растёт. Возможно, тоже учёным будет… И, может, не всё так страшно? …Беспокойство, тревога, выворачивающая нутро наизнанку. У Николь поднялась температура. Он не может её потерять. Даже понимая всю абсурдность мыслей, всё равно тревожится. Бросить всё, быстрее, нужно ехать к ней. Быть рядом! «Никки, папа здесь, не плачь! Я всегда с тобой, запомни, я с тобой… Я никуда не уйду, никому не позволю забрать тебя. Ты лучшая частичка меня…» «Я с тобой. Я люблю тебя! Люблю тебя! Звёздочка». — Моя… звёздочка! — пролепетал Коннор. — Здесь я же… тебя не хотел забыть! Коннор перевёл взгляд на портал, отделявший серый мир и квартиру Линдсей, — тот почти растворился. И его память рассыпалась, как ожерелье, бусинки которого не найти в траве. Но в сердце, несмотря ни на что, остался самый важный образ, благодаря которому Коннор недавно почувствовал себя счастливым. И мрачное место намеренно пыталось затянуть сумраком детскую колыбель, чтобы он не нашёл путь к ней. — Туман рассеется, — голос снова возник и оглушил, — когда ты окончательно признаешь, что ты — никто. И отречёшься от памяти. От всей своей памяти! Коннор посмотрел на улыбающуюся Линдсей. В её взгляде не отражалось и тени сомнения — он сделает правильный выбор. Но Коннор видел перед собой лишь серо-голубые глазёнки, умолявшие вернуться домой. И образ его малышки он никому не позволил бы отобрать. «Я помню тебя, звёздочка! И люблю сильнее всех на свете. Ты — моя настоящая любовь и дорога назад… Моя сила». Каждое движение давалось Коннору с трудом, словно конечности залила смола. Превозмогая липкий, густой мрак, охватывающий их всё больше, он схватил Линдсей за руки, чуть выше локтей. Её улыбку моментально стёр туман. И Коннор смотрел только на её испуганное лицо, не обращая внимания, как от его пальцев по Линдсей поползли синие сверкающие нити. Взглядом Линдсей умоляла не разрушать их счастье. Но Коннор, всё больше ощущавщий странное распирание в солнечном сплетении, позволил пульсирующей изнутри силе толкнуть Линдсей в портал. Она оказалась по ту сторону картины, встала с колен и начала осматриваться по сторонам. Повернулась к полотну, и от её взгляда у него по спине пронеслись липкие мурашки. Или… только показалось? Он больше не чувствовал тело, оно наконец-то не болело, но… как будто больше ему не принадлежало. Линдсей же упёрлась ладонями в холст, и её губы беззвучно произнесли… имя? — Ты… Что же ты наделал, глупец? — отчаянно взвыл ранее беспристрастный голос, в котором теперь звучали злость и страх. В абсолютной тишине раздались душераздирающие стоны. — Как ты нашёл путь назад? Кто ты… настоящий? И он действительно больше не помнил, кем является и как сюда попал. Пульсация сил погасла столь же внезапно, как и появилась, отбирая возможность самому сделать шаг к почти затянувшемуся выходу. Да и стоит ли? «Кто я? Неважно. Смертельно устал. Готов принять избавление…» Сумрак вокруг сгущался всё сильнее, тёмными нитями вонзаясь в центр живота. В заполненном мглой картинном мире потерявший себя не мог различить, как воронка, вкручивающаяся в его тело, полыхнула яркими всполохами. Мозг пронзил отчаянный детский крик, а мрак на ошмётки разорвали красно-синие нити, на миг стянувшиеся в фиолетовый узел. Показалось — в причудливых мерцающих узорах он увидел детское лицо. И шагнул к нему… Виндзор стрит, 458/30. Галифакс, Канада 22 апреля 2000, 11.25 С трудом сморгнув слёзы, выступившие из-за ударившего по глазам света и мелькавших картинок из прошлого, ослепший Коннор машинально прошёл ещё несколько шагов. Теряясь, где находится и что с ним приключилось, вытянул руки вперёд, но не вспомнил, к кому и зачем шёл. Прищурился. Зрение медленно, но верно становилось чётким, а слух уловил чей-то громкий вздох. Коннор перевёл взгляд на стоявшую рядом Линдсей и криво улыбнулся, не в силах вспомнить ничего из недавно случившегося. Линдсей неуверенно ответила на его улыбку и потёрла слезящиеся глаза. Воспоминания ударили по их затылкам одновременно, и лица Коннора и Линдсей вытянулись. Взгляды опустились вниз — на одежду, лежавшую под ногами. Коннор и Линдсей моментально наклонились за вещами, стукнулись лбами, но, словно не заметив этого, похватали вещи с пола и разбежались по разным комнатам. Линдсей — в спальню, а Коннор — на кухню. Застегнув брюки и почувствовав яркий контраст между привычными ощущениями, неприятно опоясывающими туловище, и вновь нахлынувшим возбуждением, Коннор почти беззвучно проговорил: — Уж лучше отголоски прошлого в реальных животе и спине, чем вечность с амнезией в узких нарисованных панталонах. Сказав, он нахмурился и прикрыл глаза. Попытался вспомнить — а что с ним происходило в картине? Чёрно-белыми мазками в памяти всплыли контуры деревьев, но их тут же будто стёр ластик, оставив в темноте за закрытыми веками лишь пустоту. Помотав головой, Коннор надел пиджак и услышал лёгкий хлопок позади себя. Что-то выпало из кармана и ударилось о кафель. Обернувшись, Коннор увидел бархатную коробочку на полу, о которой совсем забыл. Положив её обратно в нагрудный карман пиджака, Коннор подошёл к умывальнику. Открыл кран с холодной водой, спешно умылся и сделал несколько глотков, чувствуя, как кровь начинает закипать в венах от заполнившего пустоту перед глазами образа обнажённой Линдсей. Пушистый белый халат вряд ли приснится ему после увиденного сегодня. Возбуждение всё активнее прокатывало волнами, и Коннор медленно выдохнул, стараясь сконцентрироваться на других вещах и переключить внимание. Его заинтересовало, как теперь выглядит картина, на которую он даже не взглянул после выхода. И сейчас вело чистое любопытство. Коннор больше не ощущал влияния полотна на чувства, эмоции, состояние, больше не слышал зов в голове. Гнетущее наваждение бесследно исчезло из клеток тела, и теперь им овладел лишь обычный исследовательский интерес. Откуда-то из глубины комнаты до него донёсся очередной громкий вздох Линдсей. Коннор растерянно улыбнулся уголками губ и, завязав галстук, вышел из кухни. От «Дарящих любовь» остался лишь одинокий лес, засохший и мрачный. Людей в нём не было — только деревья с голыми ветками. Не осталось и следа от нарисованного мира, манящего зеленью и разнообразием красок. — Как ты? — мягко спросил Коннор, когда к картине подошла Линдсей. — Нормально, а ты? — несколько смущённо проговорила она. — Я всё же пробыл в картине меньше времени. — А сколько я там провела? Мне показалось, не более пяти минут. Но вижу, что уже день, а я попала туда ночью. — Сегодня двадцать второе апреля, — Коннор глянул на часы, — половина двенадцатого. — Ты шутишь? Последнее, что я помню, — ночь после моего дня рождения. Ты хочешь сказать, что я два с половиной дня просидела там? — Она ошарашенно уставилась на увядший лес и прикрыла рот рукой. — Не может быть! Они оба замолчали. Коннор рассматривал вытянувшееся лицо Линдсей и её огромные глаза, в неверии глядящие на полотно, и молча ждал, надеясь, что она заговорит первой. — Хочешь кофе? — наконец растерянно спросила Линдсей, повернувшись к нему. — Очень, — охотно кивнул он. — Наверное, у нас с тобой будет длинный разговор. Мне столько нужно рассказать, объяснить… И, в конце концов, подарить тебе подарок на день рождения. — Коннор улыбнулся и нащупал в кармане бархатную коробочку.