***
— Мастер Карстен, — негромко позвала Мер, прикрывая за собой дверь. — Что-то случилось, Мередит? — спросил мужчина, обернувшись на голос студентки. Он был занят изучением препаратов различных органов помешавшихся, однако из-за жидкости, в которой они хранились, едва ли можно было сделать объективные выводы. Объективные выводы не выходили и у Мередит, а потому злость, когда являвшаяся случайной первопричиной эксперимента, лишила девушку всякого контроля и чувства меры. Настолько, что пришлось обращаться за помощью к медику. Мастер позвонил в колокольчик и нахмурился. Кровь. Много крови, много страха. — Согните руки в локтях и держите, я сейчас приду, — он сразу же понял, в чём дело, даже не видя чудовищно изрезанных рук. Происходящее его пугало. Студенты начинали сходить с ума, но теперь не от иллюзий, а от слепоты и беспомощности; мастер Лукас не видел этого, сам начиная впадать в маразм ввиду почтенных лет, а потому с каждым годом наказания за отсутствие маски на лице становились всё строже и строже, а первокурсники всё больше боялись будущего. Мер смирно стояла, как велел Карстен, и ждала, пока тот вернётся и начнёт ругать нерадивую исследовательницу. Мер не была так радикальна как та же её соседка, Юнона, но в вопросах экспериментов себя саму не жалела никогда: только она несла ответственность за всё происходящее во время них и только она должна была страдать от них, если этого требовал случай. — Если вас кто-то обидел — вы не должны бояться сказать об этом, — мужчина аккуратно промокал глубокие порезы и те на глазах начинали затягиваться синевато-коричневой коркой. Настойка особой травы, его личная разработка, призванная быстро заживлять раны, — Студенты, по большей части, предоставлены сами себе, но это ни в коем случае не означает безнаказанность одних и беззащитность других. Мер смущённо потупила взор и скрестила покалеченные руки на груди. — Меня… Никто не обидел, — девушка несвойственно для себя начала мяться, не зная, как выкрутиться и как оправдать собственную глупость, — я сама себя поранила. — Вы искали гематений? У Мередит ёкнуло сердце. — Да, — так твёрдо, как только могла, произнесла девушка. Карстен в ответ только покачал головой. Другого и не стоило ожидать от студентки, выбравшей добровольный уход. Будь его воля — он бы запретил так делать поголовно всем студентам и уничтожил бы свидетельства существования гематения и все трактаты, повествующие о благородной жертвенности самоубийства. — Вам нужно успокоиться. Я за маской вижу, что вы вот-вот расплачетесь, — Он чем-то был похож на её покойного отца: заботливый, добрый и сдержанный. — Я в порядке. Карстен только покачал головой. — Чай будете? — невзначай предложил Карстен, зная, что его собеседница не откажется. Единственное, о чём Лукас рассуждал верно — единство сердец могло спасти человечество. — Буду, — вздохнула Мередит, чуть подумав, разгибая чудесным образом зажившие руки и садясь за стол. Мастер Карстен вздохнул и направился в сторону горелки и кувшина, стоявшей на одном из столов. — Что так тревожило вас? Можете оскорбиться, но я вижу в ваших ранах не причину, а следствие, — мужчина взял кувшин с отваром и поставил на стол. Мер протянула к сосуду руку и налила себе немного в чашку. Она за всё время своего пребывания в Академии ни разу не чувствовала себя настолько тепло и уютно, и никакого объяснения этому явлению, закономерно, не было. — Дела сердечные, — вздохнула Мередит и тут же прикусила язык, — и я уверяю вас, вы не хотите слушать о любовных страданиях глупой студентки. — Как медик, я должен быть циничен в вопросах влечения людей друг к другу, но как всякий сын Фортуны не имею морального права отрицать божественную природу влюбленности. Рассказывайте, не бойтесь, — едва заметно улыбнулся мастер Карстен. — Я просто не достойна быть рядом с ним. С детства я творила такое, что рассказывать стыдно и страшно… — Мер обхватила голову руками и оперлась локтями на стол, — а он… Он — удивительной силы духа человек. А я только портила ему жизнь, пытаясь навязать свои идеалы. — Вы никогда не думали, что это может быть простая робость? Мер замерла, уставившись на Карстена так, будто он произнёс что-то до ужаса крамольное. Образ Дортрауда был для неё недостижимым идеалом и никаких сомнений в благородстве причин его специфического мировоззрения и быть не могло. Озарение. Крепкий удар по голове. — Я… Я не знаю… Мне кажется, что он в принципе не способен на безумства, на то, чтобы пойти против судьбы, но в этом его вера, его путеводная звезда. — Иногда вера, как и принадлежность к любой другой группе, помогает очень удачно скрыть человеческие пороки. Дортрауд смиренен не потому что он церковник — Дортрауд церковник, потому что он смиренен. — Вы… Знаете его имя? — Мер чуть не выронила чашку. — И даже чуть больше. — Как вы… Как вы узнали о том, что мы с ним близки? — Оказался в ненужное время в ненужном месте. Простите, если смутил. Мер и не думала смущаться, отвлечённая слишком противоречивыми воспоминаниями. Занятия у курсистов закончились раньше, чем должны были. Дортрауд разрешил своим подопечным уйти пораньше, а сам, в свою очередь, отправился в сторону старого сада, где условился встретиться с Мередит. Та уже ждала там, слившись с голубоватой травой и разглядывая мелкие цветы, растущие у подножья векового дуба. — Мер, — тихо позвал вечный студент и позвонил в колокольчик. Отозвалась печать и уже в следующую секунду его руки коснулись маленькие тёплые ладони. Дортрауд вздрогнул и замер. Они часто приходили сюда вечерами, чтобы побыть наедине. Дортрауд тихо пел ей, а она — рассказывала о своей земле и о том, как ей жилось среди настолько непохожих на жителей континента людей, пытаясь при том обходить моменты самые пугающие и мерзкие: Дортрауд, может быть, и выглядел грозно, но был наивен как ребёнок, а потому многое могло шокировать вечного студента на всю оставшуюся жизнь. — Я здесь, — тихий шепот забирался в далёкие уголки души, задевая места самые чувствительные и не тронутые прежде — в Мер было нечто, благословлённое Фортуной, что отличало её от других девушек. Дортрауд не мог эти чувства ни объяснить, ни заглушить усилием воли. — Я так рад тебя видеть, — смущённо пробормотал мужчина, представляя образ Мередит в чернеющей пустоте перед глазами. Он, на самом деле, ни разу не видел её, но был влюблён в её голос, в мягкость волос, в едва уловимый запах — что могло быть честнее, чем любовь слепого? — И я тебя, — улыбнулась Мер, понимая, насколько абсурдной была произнесённая Дортраудом фраза, — как прошли занятия? — С твоей группой было лучше. Те, которых я сейчас отпустил, да простит меня Фортуна, ленивые бестолочи, — так странно было упоминать чужого Бога, но Дортрауд старался как можно более уважительно относиться к культуре мира, который его приютил, — зачем они вообще пришли учиться? — Родители заставили. Нам с тобой не понять, каково это, — засмеялась Мер, но тут же поняла, что эта шутка могла больно задеть её возлюбленного. Дортрауд же не замечал ничего вокруг и ни на что не обращал внимание, — хотя… Они уже такие взрослые, как можно сознательного человека заставлять что-то делать? Ещё и то, что может напрямую влиять на его дальнейшую судьбу. — Они ещё совсем дети. Мастер Лукас вовсе считает, что дети — даже те, кто приходит полноценно учиться в Академии. — Никто из нас не прав. Академия — уникальная изолированная система. Здесь и время идёт по-другому, — Мередит говорила много умных слов, а сама только и делала, что разглядывала Дортрауда. Как рыжие волосы падают на плечи огненными всполохами, как двигаются бледные губы и как чувствуется за маской внимательный чуть встревоженный взгляд. — Ты о том, что многие из нас забывают, как пользоваться бытовыми вещами? Это скорее не о возрасте, а об образе жизни. — Как раз об этом. Многие мастера выглядят беспомощно, несмотря на то, что уже находятся в почтенных годах, — Мер с улыбкой смотрела на тех, кто в науке терял всякую связь с реальностью и в чём-то даже завидовала им, будучи не в силах отпустить тяготы земного. — Та же проблема существует и у других слоёв населения, на самом деле, — рассудительно произнёс Дортрауд, — те же аристократы не проживут и дня в условиях, в каких живёт средний житель нашего города. — Они как домашний скот. Требуют тепла и еды, не в состоянии обеспечить себя сами. Такие забавные. — Мер… — почувствовал мужчина, останавливая диалог, грозящийся стать пустым и ненужным, — ты что-то хотела сказать?.. — Пойдём к тебе, так будет безопаснее, — невзначай шепнула Мер, проходя мимо Дортрауда и легко касаясь его руки. Дортрауд, нарушавший все законы, какие только мог, шел под руку с Мередит в сторону дормитория. Вальтер сегодня уходил в город, значит комната была полностью свободная на грядущую ночь. Мастер Лукас говорил, что звёзды сегодня должны были сойтись так, чтобы Фортуна в час полуночи благословила своих детей на новые шаги в жизни, прежде ведущие только в пугающую пустоту. — Безопаснее? — переспросил Дортрауд, не совсем понимая, о чём Мередит ведёт речь. — Мне хочется побыть с тобой. Без всех, — честно сказала Мер, чуть крепче сжимая руку Дортрауда. Дортрауд, в свою очередь, ни с того ни с сего ощутил неуютную тревогу. Девушка достала из кармана платья звенящую печать и спрятала за небольшую клумбу возле ступеней. Мередит нельзя было находиться в общежитии, а потому оставалось только надеяться, что комендант не заметит ничего подозрительного. — Наконец-то мы одни, — прошептала Мер, прикрывая за собой дверь комнаты Дортрауда. Когда она стояла рядом с ним, мужчина казался просто огромным по сравнению с маленькой и хрупкой Мередит. Он чувствовал не так, как все люди, приспособившись к отсутствию зрения посредством обострения иных органов чувств — так было у всех, кто относительно продолжительное время учился в академии. Кто-то слышал как заяц, кто-то — обретал небывалое обоняние, а Дортрауд, в свою очередь, научился чувствовать руками так, что никакое зрение не было нужно. По привычке закрыв глаза, всё ещё опасаясь иллюзий, мужчина напряженно замер, пытаясь поймать в памяти каждое прикосновение Мередит. Та, в свою очередь, уже горела в нетерпении узнать то, что занимало её мысли уже неприлично долгое время. — Ты что-то хотела рассказать? — снова уточнил Дортрауд и, смущённый ситуацией, опустил голову и нервно сглотнул. — Показать. Мередит чувствовала себя так, будто уводила во грех монаха. Привлекая Дортрауда к себе и вынуждая наклониться, она потянула за край чёрной бархатной ленты, держащей маску. Мужчина и опомниться не успел, как вместо пустоты перед его глазами оказалось девичье лицо. Кудрявые волосы цвета горького шоколада, тёмные яркие глаза, нетипичные для девушки с континента черты лица и смугловатая кожа — он и представить себе не мог, что его возлюбленная была настолько прекрасна. С минуту они просто смотрели друг другу в глаза, видя каждый свой космос, свою невероятную вселенную, и вдруг Мер подалась вперёд, крепко-крепко обнимая Дортрауда. У того дрогнуло сердце. Мозолистые ладони с непередаваемой нежностью и трепетом гладили её хрупкие плечи, а перед глазами летали даже не звёзды, а самые невероятные и сложные образы: Мер была так прекрасна, так непередаваемо красива, что ничем иным, как вмешательством Космоса в ход человеческих жизней объяснить было нельзя.***
— Знаешь, чтобы там не говорили о быстротечности жизни — у нас столько ещё впереди! — восторженно воскликнул Бальмаш, садясь на ступени напротив главного входа в учебный корпус. — Ты уверен? Прямо сейчас мы проводим время без пользы и что-то не успеваем, — Хора боязливо снял маску и посмотрел на небо. Жизнь его ничему не учила. Бальмаш сделал то же самое; по-хорошему, они не нарушали правил: вокруг было так же темно, как ночью в комнате дормитория и зрительно обнаружить друг друга можно было только по отблескам глаз. У Хоры они были чёрные-чёрные, как простейшая материя, что непременно приметил бы Бальмаш, будь вокруг чуть посветлее. — И что? Смысла, если во вселенских масштабах, нет ни в чём — мы слишком маленькие и на всех уровнях материй, кроме изолированного сознания, ничего не значим. — А представляешь, — мечтательно вздохнул Хора, переводя тяжелую тему, — мы станем великими учёными! И будем изучать самые невероятные чудеса Космоса. — Может быть, именно мы достигнем света Его звёзд, — оскалился в улыбке Бальмаш. — Люди однажды научатся летать, как птицы, но никогда не смогут постичь смысл своего человеческого существования. — А ты будешь работать со мной? Даже если я буду тобой командовать? — как-то совсем наивно и по-детски спросил будущий профессор, точно приглашая своего друга поиграть в песочнице, а не спрашивая о фундаментальном жизненном пути. — Конечно, — без раздумий кивнул Хора, — у меня просто нет другого выхода. Перед глазами студентов проплывали самые необыкновенные фигуры: звери, птицы, человеческие лица и простая геометрия — всё это было сложено из бесконечных звёзд, далёких и прекрасных. — Как думаешь, мы когда-нибудь правда достигнем высот Космоса? — Нет, я пошутил, — как-то слишком легко хмыкнул Бальмаш, не отводя взгляда от причудливых образов. — Это ещё почему? Прогресс не стоит на месте, и, может, не мы, но наши потомки узнают, что там, под куполом неба. Никто не знает, что мы можем увидеть, — Хора, нервничая, взял руку друга и чуть сжал, — это так волнительно и прекрасно! — Мы просто боимся узнать, что звёзды картонные, — тонкие пальцы охватили руку Хоры в ответ. Ещё полчаса студенты молчали, думая каждый о своём. Мысли Бальмаша ускакали куда-то за далёкие горизонты, а Хора, в свою очередь, почему-то вспомнил о доме. Как там были его брат, мать, отчим? Вспоминали ли покинувшего родные стены студента? Письма в Академию не получал никто, то ли из-за того, что никто из родственников учащихся не знал адреса, то ли потому что все весточки извне просто уничтожались. Все надеялись, конечно же, на первый вариант, а Бальмаш, пересыщенный вниманием, был только рад, что потерял связь с реальностью. — Почему ты поссорился с Вальтером? — спросил вдруг Бальмаш, неестественно резко повернув голову к Хоре. Юноша пугался всего, что хоть как-то было связано с человеческими чувствами; что-то совершенно необъяснимое, страшное и странное — либо следовало держаться от этого подальше, либо — тщательно изучить и выяснить причину появления. Они среди темноты встретились взглядами и у Хоры ёкнуло сердце, словно его уличили в чём-то ужасном. — С Вальтером? — нервно переспросил он, вновь поворачиваясь лицом к небу. — С Вальтером, — услужливо повторил Бальмаш и замер, ожидая ответа. Хора впервые за всю свою жизнь испугался одиночества. Прежде он уверен был, что люди приходят и уходят, а потому и привязываться к ним не стоит, но когда встретил Бальмаша… Это был совершенно другой человек, не похожий ни на кого из его прошлых знакомых, с настолько ярко бьющей бесконечной энергией, что, казалось, это был тот, в ком воплотилось понятие «навсегда». — С Вальтером… — протянул Хора и нервно хохотнул, понимая, что это начинает становиться похожим на дешевую постановку комедийного характера, — не знаю. Мы и не ссорились толком, он просто перестал быть моим лонтаном. — Но за этим должно что-то стоять! — не унимался Бальмаш. Его уже даже не интересовал Космос — глубины души Хоры были куда интереснее. — Знаешь… Ты верно сказал про картонные звёзды. Самое страшное — узнать, что причины нет. — Как это «нет»? — возмутился Бальмаш, но тут же изменился в лице, — шучу. Мы должны просто принять это как данность Фортуны и жить спокойно. Не буду больше терзать тебя. — А надо бы. — Почему? — Я не уверен в правильности своего решения. Вальтер — хороший человек, но… — …Но я — лучше, — засмеялся будущий профессор. Хора вздохнул, неопределённо качая головой. Бальмаш снова оказался прав.***
Прозвенел звонок, отпускающий всех студентов из аудитории. Проходя в маску каждого и резонируя в мозге, звон будто бы на мгновения отключал сознание, тем самым давая отдохнуть и переменить ход мыслей. Правда, Бальмашу это только мешало, потому как каждый такой звук отзывался в его голове нестерпимой болью, но ради науки можно было и потерпеть. Хора же был просто рад тому, что неделя закончилась и можно будет немного заняться своими делами. Студенты хотели пойти в обсерваторию, но у Мер были какие-то другие заботы, а без неё там было просто скучно. — Давай посмотрим, кого в этом месяце провожают за порог, — ехидно хихикнул Бальмаш, подходя к деревянной доске возле аудитории, на которую обычно вешали все объявления. Это был их с Хорой последний урок на сегодня, а потому торопиться никуда не нужно было. Юноши позвонили в колокольчики. Чернила отозвались какой-то нелепицей. — Бред, — как-то слишком нервно бросил Хора, вертя головой, будто в надежде, что перед глазами появится что-то кроме бесконечной темноты. — Что там? — Бальмаш замер и тихо тронул колокольчик. — Там я, представляешь? — Не верю! — студент замотал головой и тут же сорвал с себя маску. Действительно — второй столбик, седьмая строка, студент Хора, — как так?! Это не правда! — вскипел юноша, глубоко обиженный тем, что с его лучшим другом так обошлись. — Меня отчислили, понимаешь? — у Хоры внутри будто бы всё дрожало, как металл колокола звонка: его, не лучшего, но прилежного студента внезапно отчисляют. Сложно было сказать, что сейчас творилось у него на душе — сплошной кромешный ад — Хоре давно не было настолько страшно. — Нет, постой, — замотал руками Бальмаш, искренне не веря в происходящее, — этого быть не может! Давай рассуждать логически: что ты такого натворил? — А то ты не знаешь, — обиженно пробормотал Хора и перешёл на шепот, — Это всё наверняка из-за этих чёртовых реплик! Или потому что я написал контрольную по астрономии на неуд… Или потому что я хромаю! — Думаешь, нас заставят бежать марафон, а ты будешь лишним грузом? — Бальмашу и самому было страшно — прощание с Академией для всякого, кто здесь жил и учился, было подобно смерти. Студенты, попадающие сюда ещё совсем зелёными юношами и девушками, либо вовсе детьми, если брать в расчёт курсистов, были совершенно не приспособлены к самостоятельному существованию, ибо половина учащихся не умела даже того, что умела слабоумная девочка из сада. Исключение составляли, разве что, рано повзрослевшая Мер и взрослеть не желающий Дортрауд. — Посмотри ещё раз, вдруг мы ошиблись, — попросил Хора, бессильно качая головой. Юноша снова приподнял маску и посмотрел ещё раз. Всё ещё второй столбик, седьмая строка, всё ещё студент Хора. — Значит, всё? — дрожащим голосом спросил Бальмаш и нервно сглотнул, так и не надев маску обратно и уже даже не беспокоясь, что может быть замеченным. — Значит, всё, — выдохнул Хора и сполз по стенке.***
— Мер, я отчисляюсь. Понимаешь — всё. Моя жизнь кончена, — ныл Хора, дрожащей рукой сжимая чашку с травяным чаем. — И что? Я тоже скоро, — Мер говорила о своей скорой смерти так спокойно, что делалось страшно, — так сказать отчисляюсь. Наслаждайся моментом, пока можешь и не думай о завтра. Есть шанс взглянуть так далеко, что станешь вечным заложником своего страха. — А ты думаешь… Там, за пределом, есть что-то? — Хора поморщился, отпивая немного горького напитка. Мер была его хорошей подругой и, пожалуй, как ни странно, единственным человеком, которому он мог доверить свои самые сокровенные мысли. С Вальтером было всё кончено, а Бальмаш был личностью слишком скользкой, несмотря на то, что был близок Хоре как никто другой. Юноша старался общаться со всеми понемногу, включая даже личностей вроде Лорана, а потому в этом круговороте людей и судеб было крайне трудно углядеть того, кто может стать единственным настоящим другом. Бальмаш утверждал, что потребительское отношение к людям в духе понятия лонтана разрушает саму человечность как явление, но Хора был против таких идей, придерживаясь более прагматичной точки зрения. — Конечно, Космос. Мы оттуда пришли, туда и уйдём, — вздохнула Мер, наливая себе ещё чая. Юнона снова умчалась куда-то в профессорскую с крайне сомнительными целями, а потому Мередит могла, не боясь взысканий и сплетен, приглашать к себе гостей. Тем более, тех, кому нужна была помощь и товарищеский совет. Правда, как помочь несчастному студенту, она не знала. — Я не об этом, — покачал головой Хора, — одно дело достигнуть блаженства за горизонтом бытия, а другое — быть выброшенным на улицу, как шелудивый кот. — Я уверена, что ты станешь чудесным котиком, — тихо засмеялась Мер, на ощупь беря печенье из вазочки. — Ну Мер! — взмутился Хора. Конечно же, простое переселение казалось девушке чем-то совершенно обыденным и даже не заслуживающим внимание после всего, что она успела пережить за свою юность, а потому она пыталась внушить подобные настроения и будущему изгнаннику. — Что? Говорю чистую правду, — девушка улыбнулась — Хора это почувствовал, — у тебя уже есть план, чем займёшься за пределами Академии? — Все мои планы, которые были и каким было суждено появиться… Они же все исчезнут, растворятся, как утренний туман! — Говоришь красиво, — Мер всегда раздражали возвышенные, пафосные или, того хуже, слащавые речи, а потому она часто одергивала своих собеседников, не давая расходиться страдальческими тирадами, — может, станешь писателем. Как тебе? Будешь плести байки про наше учебное заведение и получать за это на винцо с хлебушком. Ищи во всём плюсы — тебе можно будет пить алкоголь! — Я бы хотел быть переводчиком, — мечтательно усмехнулся Хора. В Академии у него практически не было возможностей претворить в жизнь своё желание — студенты, окончившие Академию, за исключением тех, кто учился, как Гудвин, делу мастера, обязаны были оставаться слепыми навсегда, а потому лишались возможности читать что-то, кроме бордонитовых чернил, — и знаешь… Ты, наверное, права. Я много чего смогу и многому научусь, оказавшись за пределом, — смириться всё ещё не получалось, а потому у юноши складывалось впечатление, что он находится на встрече со своим космическим двойником в своём же лице. Говоря о двойниках — дела у Хоры шли крайне скверно и сейчас где-то преспокойно разгуливали его реплики. Хора прихлебнул ещё чая. — А ещё я смогу жениться, — вдруг заулыбался юноша, вспомнив о своем едва ли не самом важном плане на будущее. — А тебе так хочется? Не трави душу, — как-то обиженно произнесла Мер, вспоминая о свой несладкой судьбе, которую она старалась по возможности игнорировать, не смотря в зеркало на пурпурную форму и собственные потухшие глаза. — Извини, я… Просто хотел поделиться с тобой, — смутился Хора. — Скатертью дорожка, профессора будут только рады. А ты вообще уверен, что выдержишь? — Нет. Поэтому и пришёл.***
Пока Хора ещё был здесь, нужно было доделывать всё возможное, что было в его планах на грядущие семь лет. Он уже сообщил Бальмашу, что тот — его самый лучший друг, а теперь осталось решить вопросы с делами сердечными. Слабоумная девочка сидела на траве, с самозабвенной улыбкой играя с муравьями. Впрочем, иного Хора и не ожидал от неё, и именно в этой предсказуемости было особое очарование простоты. Такими как Вита и были бы люди, будь все вокруг друг к другу добрее и терпимее к странностям. Любой взрослый человек соврал бы, утверждая, что ни разу не хотел пробежать вприпрыжку или вдохновиться какой-то глупостью. Услышав шаги, Вита встала на ноги и уставилась на Хору. Она была рада его присутствию, уже почти не боясь, что он сможет как-то ей навредить. Её часто обижали курсисты и некоторые недобросовестные студенты, а потому девушка ко всем относилась с осторожностью, даже к тем, в ком она неуловимо ощущала какие-то яркие чувства. — Вита, — произнёс юноша, подходя ближе и крепко сжимая руки слабоумной девочки. Сердце колотилось быстро-быстро, а в глубине души хотелось истерически смеяться. Если бы не отчисление — он был ни за что не решился на этот шаг, — выходи за меня замуж. За-муж. Понимаешь? — он поглаживал большими пальцами мягкие маленькие ладони и почти плакал. Или сейчас, или никогда — последний шанс, когда он сможет поговорить со своей возлюбленной, потому как больше его не пустят даже за ворота. — Как? — впервые при ком-то Вита произнесла слово. И не просто слово, а уместный по смыслу вопрос. У Хоры даже сердце застучало быстрее. — Это… — замялся юноша, сам не зная, как объяснить, что такое замужество. Ещё вчера он и не задумывался о чём-то подобном, но буквально за пару часов сидения в комнате наедине с печальными и страшными мыслями пришёл к однозначному выводу, что готов жениться на Вите, — Это когда люди вместе счастливы, — наконец пояснил студент, — они живут в одном доме, делят всё между собой и любят друг друга. Ты знаешь, что такое «любить»? Вита, будто бы поняв всё, что сказал Хора, отчаянно закивала головой. Юноша даже пошатнулся от шока. Он сам видел, что это прекрасное создание не отвечало ему прежде, а теперь… теперь она всё понимала. Действительно всё понимала. — Ты… Понимаешь меня? — вкрадчивым шепотом спросил Хора. Вита продолжила отчаянно мотать головой. — Значит, понимаешь! — Хора даже подпрыгнул от радости и схватил девушку в крепкие объятия. Та засмеялась, чисто и радостно, будто бы после стольких лет заключения в собственном немощном теле обрела возможность жить и выражать эмоции как обычный нормальный человек. Девушка что-то промычала и прижалась рассечёнными губами к щеке Хоры, чуть покачивая головой из стороны в сторону. Хора никогда прежде не был настолько счастлив.***
Дорога к кладбищу на окраине города была довольно короткой, однако Гудвину было идти по ней ни разу не легко — на его плече болтали недоделанными конечностями двадцать килограммов дерева. Ещё каких-то три года назад юноша, услышь он историю о том, что происходило с ним, либо не поверил бы, либо ощутил крайнюю степень отвращения, но сейчас его мир будто бы сузился до размеров чужого больного творения. Да, с технической точки зрения куклой можно было гордиться — нигде ещё он не видел столь точного воспроизведения человеческих движений: резиновые тяжи внутри полых цилиндров, из которых были собраны конечности деревянной девушки, имитировали мышцы, как если бы человеческую руку вывернули наизнанку. — Анастасия, — позвал Гудвин, когда они наконец пришли в назначенное место. Могила Беатрис должна была быть где-то здесь, за отпугивающей заразу и нечестивых духов неодеритовой плитой, — ты как? Ответа закономерно не последовало, однако внезапно юноша заметил боковым зрением какое-то движение. У Гудвина сердце замерло, когда деревянная рука будто бы сама собой выскользнула из его рук, а кукла повалилась навзничь. Он попробовал проморгаться — не помогло. Анастасия действительно двигалась. — Ну что же ты так, — страдальчески покачал головой Гудвин, на плохо гнущихся ногах опускаясь рядом и, так бережно, как даже родители не держали своих новорожденных детей, поднял куклу, помогая принять вертикальное положение. Будто бы какая-то неведомая сила тянула Анастасию в никуда, за гробовую доску. Он всё ещё надеялся, что оживление куклы было делом рук духа погибшей Беатрис, а не его собственных галлюцинаций, а потому, придерживая деревянную девушку за талию, медленно подошёл к могиле. — Ты что-нибудь помнишь? — прошептал студент, беря ладонь куклы и кладя на надгробие. Зря, очень зря он решил смешивать живое и мёртвое, — Скажи, ты же… Когда-то была человеком? — Гудвин смотрел в пустое лицо манекена и видел черты самые милые и прекрасные. Она была не то, что как человек — она была намного лучше человека. Этот юноша не верил ни в помешательство, ни в собственное уникальное безумие, а потому просто наслаждался моментом. Правда, насладиться ему всё-таки не дали: откуда-то со стороны старой дороги послышались шаги. Обернувшись, Гудвин увидел знакомого студента. — Хора?! — возмущённо-удивлённо воскликнул юноша. Ему снова только что испортили свидание, — что ты тут делаешь?! — Выбираю себе место, невозмутимо ответил Хора, осматривая причудливые надгробия. — Шутишь? — усмехнулся Гудвин, уставившись на студента. — Я совершенно серьёзен, — покачал головой Хора и, прислонив к надгробию трость, медленно и неуклюже опустился на колени. Гудвин смотрел на него как на сумасшедшего, отчаянно пытаясь понять, что такого случилось. — У тебя… Что с тобой случилось? Ты заболел? — Гудвин, уповая на то, что его предположение неверно, подошёл к Хоре и положил ему руку на плечо — негласный жест доверия, прижившийся среди студентов Академии. — Меня отчислили, понимаешь? — Хора говорил спокойно, точно уже смирился с неизбежным, что не могло не пугать Гудвина. — Как?! — юноша отшатнулся и почти выронил Анастасию, — в каком смысле «отчислили»? Что ты такого сделал? — Я не знаю! Мне страшно идти к ректору, вдруг список — это просто шанс убраться добровольно, пока меня не приговорили к высшей мере наказания? — Не думаю, что можно было сделать что-то эдакое так, чтобы самому не заметить, — не беспокоясь о дани уважения мертвецам, Гудвин, придерживая Анастасию за талию, опустился на гробовую плиту. Хора бы обязательно поинтересовался, зачем Гудвину этот странный манекен, но сейчас у него были другие, свои проблемы. — В том и дело, что я не знаю. Вдруг у меня помешательство? — Не выдумывай, нет никакого помешательства, — отмахнулся Гудвин. Он никому не навязывал свою позицию, но всякий раз делалось неуютно от осознания того, что в Академии в принципе есть люди подобного склада ума. — Ну не для красоты же мы маски носим, — проворчал Хора. Студенты в свое форме выглядели довольно забавно: конические шляпы без полей, украшенный вышитыми звёздами, маски, шёлковые шарфы и сюртуки с пелериной делали их внешность будто бы игрушечной. — А может и для красоты, — юноша крепче прижал к себе Анастасию. Когда-нибудь, когда он ещё больше, чем сейчас, преуспеет в деле мастера, сможет доработать её до самого прекрасного на свете создания. Смущало только одно: её тело когда-то было из плоти, а потому мастер Гьюла заменил его на тело простого манекена. Может, именно поэтому она не оживала полностью? — Ладно, пойду я, — Хора с трудом выпрямился и поковылял в сторону Академии, понимая, что уже ничего здесь не приобретёт, кроме отмороженный почек. — Подожди! — окликнул вдруг его Гудвин, — я с тобой.***
Будто бы на похороны, перед академией собрались четверо студентов: Хора, Бальмаш, Гудвин и Лоран, правда, первый студентом, возможно, уже и не являлся. — Так странно, — пробормотал Лоран. Он единственный с первого раза поверил в эту историю, всегда предвидя результат с самым страшным наказанием. Он и сам боялся быть отчисленным, почти так же сильно, как Бальмаш, а потому искренне сочувствовал Хоре. — Прощай, Академия, — светло улыбнулся Хора, стоя лицом к главному входу, где ещё недавно он, беззаботный и радостный, встречал первокурсников вместе с Бальмашем, с которым они до недавнего времени даже не то, чтобы ладили. — Прощай, студент Хора, — ответил Гудвин, будто передавая слова ожившего камня покидающему Академию юноше. — Ну давай ещё раз посмотрим этот список, — не унимался Бальмаш. Упрямый и не в меру оптимистичный, он всё ещё свято был уверен, что Хору отчислить никак не могли. — Не трави душу, — пробормотал Хора, тем не менее направляясь в здание вслед за другом. Он уже успел собрать вещи и подготовить гражданскую одежду, в которой приехал сюда, а потому готов был в любое мгновение услышать «вы отчислены» от любого встречного профессора. Однако, не успели студенты по складам разобрать причину отчисления, как почувствовали отзвук знакомой им маски. — Вы чего тут столпились? Марш по своим комнатам, уже поздно! — строго проворчала Юнона, подходя к листу на стене с чернильницей и пером. Больше, чем заниматься наукой, Юнона любила командовать, а если хоть что-то не подчинялось известным ей законам — она впадала в бешенство. — Мы провожаем Хору, имей совесть, — все постоянно взывали к совести Бальмаша, а потому он поступал подобным образом, первым нападая на противника. — Куда это вы его провожаете? Это список на отчисление, а не перечень получивших научные гранты. — Так в этом и дело! — воскликнул Гудвин. — Что? — Юнона едва не уронила фонарь. — Сама посмотри, — подал голос Лоран, до этого смирно молчавший и о чём-то печально рассуждающий сам с собой. Все события он принимал как-то слишком близко к сердцу. Девушка позвонила в колокольчик, вплотную подойдя к доске и обомлела. — Этот список составляла я по просьбе ректора. Простите, ошиблась. Всё равно у преподавателей есть свой и тебя бы не отчислили, — пробормотала Юнона, униженная собственным промахом. Как теперь её будут доверять профессора? Юноши стояли с видом таким, будто только что увидели ходячего мертвеца. Первым пришёл в себя несостоявшийся изгнанник. — Они ошиблись! — Хора, почти даже не хромая, пробежался по коридору и упал спиной на деревянную скамейку, — Они ошиблись… Понимаете, ошиблись! — нервно хохотал Хора, глядя в потолок. Ситуация была страшнее, чем могло показаться на первый взгляд.