***
— Почему осенний звездопад празднуется так, а никак не иначе? — спросил вдруг Хора, останавливаясь у лестницы, где он и Бальмаш должны были проститься с Мер, уходящей по своим делам. Умение задавать вопросы было тем, что помогало ему учиться и поддерживать интерес к этой самой учёбе. — Думаю, люди годами пробовали разные способы, наблюдали за последствиями и, в конце концов, пришли к тому, чем этот праздник является сейчас, — у Бальмаша на любое высказывание тут же появлялась своя гипотеза, достаточно гибкая, чтобы не оплошать в споре, и настолько фундаментальная, чтобы не казаться пустозвоном. — Осознание Фортуны пришло не так давно, чтобы люди нарочно пробовали миллионы ритуалов в конкретный день года — слишком мало времени прошло, — несмотря на то, что Мер всем своим видом будто бы показывала, что ей не интересно общение с инфантильными сверстниками, на деле была более чем довольна компанией, в которой находилась, — но, с другой стороны, мир так или иначе детерминирован и в ходе нескольких попыток Фортуна наградила пытавшихся истиной. — У всех традиций должны быть какие-то истоки в среде высших сил, — предположил Хора, — вообще у всех. Некоторые народы не веруют в Фортуну, но неверие никак не влияет на её законы. — Нас выдумала Фортуна, наделила нас моралью, чувством субординации и коллективным мышлением, стало быть, всё так или иначе идёт оттуда, — Бальмаш взмахнул рукой и показал пальцем на небо. — Значит, дело в значимости традиций, — кивнул Хора, удовлетворённый тем, что что-то начинало проясняться. — Какие из них кажутся самыми глупыми? — спросил будущий профессор, но, стоило Хоре только открыть рот, ответил себе сам, — свадьба! Я чуть не умер от скуки, когда моя сестра выходила замуж. Никаких священных таинств, никакой сакральности — все шумные и пьяные. — Истинные праздники связаны с движением светил, лунным календарём или, как сейчас, со звездопадом, — произнесла Мер, — и ничто не мешает устроить свадьбу в знаковый для Космоса день и завещать все плоды своего союза великой бесконечности его света. — А когда вы с Дортраудом поженитесь? — лицо Бальмаша, как и всегда при такого рода разговорах, пересекла широкая ехидная улыбка, — в день затмения? Или на летний звездопад? — Никогда, — чуть раздраженно вздохнула Мер. Конечно же, этих окрылённых юношей не беспокоили насущные порядки и правила, а потому искреннее удивление на их лицах было вполне понятно, — Девушка не может выходить замуж, получив степень ученого, продолжая трудиться на благо науки наравне с мужчинами. Разве что, без права преподавания. — Но почему? Это не закономерно, учитывая то, что нам говорят о равенстве перед Фортуной, — Бальмаш относился к ситуации как к диковинному эксперименту, не задумываясь об этичности и уместности задаваемых вопросов. Он не знал, зачем ему эти знания, но было просто интересно: пища для размышлений была едва ли не самым ценным, что в принципе мог получить студент Академии. — Совладать с толпой спотыкающихся друг о друга юнцов, которые не в силах сосредоточиться ни на чём, кроме физических неудобств и безумных сказках о величии науки, пожалуй, сложнее, чем командовать армией. Нужен неоспоримый авторитет, опыт и твёрдая рука. Тебе бы тоже посоветовала задуматься, сдюжишь ли. — А если будут прецеденты? — Хоре казалось странным, что Мер не стремилась к всеобщей справедливости. А кем она, да и каждый из них, в принципе мог стать после окончания академии? О своей собственной дальнейшей судьбе из всех здесь учащихся, кажется, задумывался только Бальмаш, что уж говорить о невозможности судить за других. — Ты много смелых видел? Может, кто-то когда-то и найдётся. Та же Юнона. — А ты? — невзначай спросил Хора и тотчас же закрыл себе рот ладонями, густо краснея. Какое будущее?! Как он мог только забыть о её решении?! Какой стыд! Даже Бальмашу за компанию захотелось провалиться сквозь землю, когда повисло неловкое молчание. Очередное напоминание, что смерть есть непостижимая сторона Космоса. Неловко разойдясь с Мер, студенты отправились к западному крылу библиотеки, чтобы там встретиться с Лораном и Гудвином. Канун осеннего звездопада был главным праздником для всех студентов Академии: по традиции в этот день не проводилось занятий и ученики были предоставлены сами себе, и, как полагается во всякий праздник, посвящали своё время исполнению традиций, заложенных теми, кто жили на этой земле ещё давным-давно. — Возьмите, я сделал на всех, — когда к обставленному, как ширмой шкафами углу подошли Хора и Бальмаш, Гудвин достал из сумки небольшую шкатулку. В ней, разных форм и размеров, лежали причудливо украшенные бордонитовые звёзды. Обычно Гудвин крайне неохотно расставался со своими поделками, но эти, сделанные специально для праздника, раздать был рад. Спустя минуту студенты, неожиданно даже для самих себя тихо и мирно, сидели на полу и украшали фонари, внешне почти полностью повторяя те, что служили для избавления от иллюзий — «О изменчивая Фортуна, ускользающее счастье! Даруй нам просветление и не дай ослепнуть от ложных светил.» — прошептали юноши на мёртвом языке, взявшись за руки. Внутри что-то будто бы трепетало и сыпалось, как если бы время, ускользающее от смертного создания, стало осязаемо. Они наклонились, зажигая фонари, и, снова встав и взявшись за руки, начали тихо петь: — В добрый путь, друзья-студенты! В этот день и в этот час Наградит Фортуна нас Тихой радости моментом, — студенты медленно ходили по кругу, взявшись за руки. Ритуал, символизирующий цикличное движение светил, особым образом успокаивал и вводил в подобное трансу состояние, — — Славься, молодость мгновенья! Жизнь людская коротка, Как дыханье огонька! С нами добрые знаменья И ошибок прошлых важность — Так позволь нам, Космос, смочь В эту праведную ночь Прикоснуться к Истин жажде, Обличить любые грёзы. Под дождём из сизых искр Мы, слепые, ищем смысл, Чтобы стать поближе к звёздам. Поклонившись друг другу, студенты взяли фонари и, двигаясь хаотично, точно элементарные частицы, окутывали комнату сладковатой дымкой от горения трав внутри. Те способны были вызвать состояние лёгкой эйфории, никак при том (как надеялись профессора!) не способствуя безумию, а оттого откровения, произнесённые этой ночью, зачастую могли не сплотить, а наоборот поссорить студентов. Наконец, оставив фонари за своими спинами, юноши, разложив на полу большую цветастую доску для игры, сели вокруг неё. — А Мер не обидится, что мы её не позвали? — уточнил Лоран, не досчитавшись частой спутницы Хоры и Бальмаша. — А почему мы её не позвали?.. — вспомнил вдруг Хора. — Она девчонка, — железно заключил Бальмаш, перемешивая карты. — А я думал потому что она скучная и не пьёт, — Лоран всегда хотел казаться чуть опаснее и пафоснее, чем он был на самом деле, даже в кругу друзей, пускай Бальмаша он мог назвать едва ли хотя бы кем-то отличным от врага. — Ну, и поэтому тоже. У неё там свои «взрослые» дела, — ехидно захихикал Бальмаш. — А у нас есть, что выпить? — усмехнулся Гудвин. Подобным он занимался исключительно в одиночестве, не столько потому что боялся, что на него нажалуются, сколько потому что не хотел втягивать и без того слабого духом Лорана в опасные зависимости. — Ну и раз на то пошло, мы тоже не пьём, — заметил Хора. Вопрос несправедливости по отношению к Мер всё ещё беспокоил его, но как решать его, особенно при том, что саму девушку всё устраивало, он не знал. — Говори за себя, — усмехнулся Гудвин, — вы действительно верите, что запрет на алкоголь — не мера дисциплины, а угроза помешательством? — Не саботируй! — взмахнул рукой Бальмаш, — нам и так… Достаточно весело. И, может, веселее, чем Мер с её взрослыми делами. — Мер лет как Гудвину, не придумывай, — Лоран с присущей ему педантичностью раскладывал по дощечке все необходимые фигурки. — Успокойтесь, прошу! Возраст — всего лишь цифры, а спирт — всего лишь жидкость, — нервно произнёс Хора, чувствуя возможный конфликт, — ну что, начинаем? — …У тебя Затмение! Ты должен двигать фишки против часовой стрелки! — возмущался Лоран. Хора недоуменно посмотрел на красивые цветные карточки с изображениями разных небесных светил, камней и человеческих портретов, затем переводя взгляд на недовольного Лорана. — И что? — вступился Гудвин, — посмотри цифры на карте. — Мне выпала истина, — робко заключил Хора, за много попыток так и не разобравшись, как в это играть. — Ну, тогда рассказывай, — ехидно усмехнулся Бальмаш, — как ты здесь оказался. — Мы же за себя играем? — уточнил Хора. Да, откровения в кругу друзей входили в традиции празднования осеннего звездопада, но он не уверен был, что это нужно было делать прямо сейчас и в рамках настольных игр. — А за кого ещё? — проворчал Лоран. — Ну, что ж… — Хора воображал себя неплохим рассказчиком, однако на деле его слушал только Бальмаш, и то бесконечно перебивая, — Я, наверное, один из тех, кто непростительно холодно и расчетливо относился к поступлению в академию. Сперва меня интересовал вопрос того, что есть за горизонтами, за которыми я никогда не был, после — насущное естествознание в лице ботаники. Мой отец был морским путешественником с далекого востока и исчез так же быстро, как и появился, — Хора не держал зла на пропавшего родителя, потому как знал его только по описанию со слов матери и привязаться, соответственно, не успел, — я не застал его, но на матери спустя пять лет женился отец моего младшего брата, заменив отца и мне — он был очень добрым и понимающим человеком, хоть поначалу мне не нравился. Вместе с этим пришлось покинуть родной город, потому как там меня не ожидало ничего, кроме насмешек и шепота за спиной. Нашим новым домом оказалась деревушка рядом с окраиной города. Сперва у меня в ушах звенело от постоянной тишины, но после я начал ценить возможность уединения. Там вокруг были поля с теми мелкими белыми цветами, точно такие же, как те, которые совсем недалеко от академии. Летом я любил лежать там и смотреть на звёзды. Кажется, в один из таких моментов, мне удалось вглядеться в Космос и принять верное решение. Хору слушали внимательно, но он всё равно нервничал, будто бы выступал перед огромной аудиторией. Он доверял не всем из здесь присутствующих и, к сожалению, не зря. — Так ты нечистокровный, — усмехнулся Лоран, — всё с тобой ясно, и с твоим отсутствием достаточной мотивации. Никогда не получится идеального общества, если так варварски смешивать культуры и расы — каждый из равных хочет быть равнее другого, потому что нет равенства там, где есть различия. — Опять повторяешь, — проворчал Гудвин, — ещё и не понимая, что именно, и насколько далеко от контекста. Мастер Дорес, говоря это, имел в виду то, что, нося одинаковую форму и маски мы становимся одинаковы внешне, а оттого непредвзяты друг к другу. — Ты даже не догадывался, пока я не рассказал! — Хору это задело сильнее, чем должно было. Телесность и невозможность с ней совладать в целом сильно тяготила его, особенно после несчастного случая во время уборки на крыше, и то была простая травма, а бессилие изменить данность вовсе безумно злила. — Догадывался, просто молчал! — оскалился Лоран. — Ну, и где твои теории? — захохотал Бальмаш, — не сходится, раз Хора среди нас? «Раса идеальных людей»! Сам придумал, или снова подсказали? — Это просто ошибка! Ошибка, что он среди нас! — А если мы все «стремимся к неогранической оболочке», какая разница, что он представляет из себя сейчас? — глаза у Бальмаша нездорово горели, даже не столько из-за задетой чести друга, сколько потому что его так и тянуло повздорить и поставить оставшегося безнаказанным Лорана на место. — Оба двое — замолчите! — строго произнёс Гудвин, — Давайте уже закончим. Бальмаш, твоя очередь! Юноши замолчали, наблюдая за тем, как ловкие тонкие пальцы будущего профессора вертели кубики. Точно фокусник, Бальмаш выбросил ровно тринадцать. — Истина? — спросил Хора, всё ещё не до конца понимая правила. — Истина! — радостно объявил юноша. Вот это удача — ему как раз хотелось поговорить. Впрочем, проще было перечислить, когда не хотелось. — А тебя что привело к стенам академии? Тоже хитроспелетения интриг со всех концов света? — хищно улыбнулся Лоран. — Поначалу, когда я был ещё курсистом, меня вело не столь «куда», сколь «откуда». Все были безумно рады, когда я съехал. Нас у матери было шестеро детей, жили мы с тесноте, и не сказал бы, что не в обиде. Мне ещё повезло, что я был третьим! Отец всё время либо работал, либо пил, чтобы забыть о работе. Меня воспитывал, по большей части, дядя. Он был дипломатом и много где бывал. Я очень любил слушать его истории про дальние страны и людей там, и всегда провожал и встречал его на пристани. Однажды, когда их корабль стоял на карантине, мне удалось пробраться внутрь, правда после пришлось сидеть там безвылазно почти неделю, притворяясь багажом. Тогда я впервые осознал, что такое лишение новых сведений о мире. — Я же сказал, что будет снова про путешествия! Ты подхватил там какую-то заразу и в бреду решил поступить в академию? — усмехнулся Лоран. Про себя ему было рассказать особо нечего, а потому он в тайне надеялся, что ему повезёт и не придётся откровенничать. — А вот и не правда! Меня даже не ругали, когда я вернулся. А однажды, — Бальмаш вдруг стал сидеть очень тихо, потеряв присущую ему вертлявость и яркую мимику. Хора знал, что он сейчас сильно беспокоился, — он не вернулся в обещанный день. А накануне, как знал, что что-то случится, оставил мне на память свою счастливую шляпу с пером. Я почти ночевал в порту, высматривая корабль, благо повезло, что о моём отсутствии не сильно пеклись дома. Через неделю почти отчаявшись, я как-то пришёл вечером домой и обнаружил, что сестра изрезала шляпу, чтобы сделать своим куклам сапоги, — Бальмаш замолчал со странным выражением лица, — я плакал, кричал на неё, срывая голос, и гонялся за ней по всему дому с ножницами, чтобы то же, что она сделала с моей шляпой, сделать с её драгоценной косой до пояса. Нас разнял старший брат, пригрозив обоим жизнью на чердаке. Близилась зима, и никому из нас не хотелось там оказываться, а потому пришлось проглотить обиду и отложить возмездие. — И… Чем всё закончилось? — осторожно спросил Хора. Он уже слышал обрывки этой истории, но по ним нельзя было сделать однозначный вывод о судьбе храброго мореплавателя. — Он вернулся через месяц с небольшим. Был сам на себя не похож, сильно хромал и запретил мне спрашивать хоть что-то об этом его путешествии. Мне было жутко от догадок о том, что он мог там встретить, и я начал искать ответы в книгах. Прямого объяснения я не нашёл, но приобрёл нечто безумно важное. — Ты стал после этого бояться расставаться с вещами? Возненавидел детей? Шляпы? Кукол? — Лоран ждал какой-то пафосной душераздирающей морали, а её все не было и не было. — С чего взял? Вовсе нет. Я не понял ничего, кроме того, что человек может испытывать настолько яркие эмоции. Когда пришла очередь Лорана, тот показательно сделал вид, что правила врут, и на самом деле условия для откровения были совершенно иными. Зная Лорана, никто не спорил, хотя Бальмаш закономерно пытался. Гудвину же честно повезло промолчать. Не то, чтобы ему было, что таить, но хотелось уже побыстрее разойтись: от тумана в воздухе хотелось спать, а атмосфера несостоявшегося спора слегка давила. — А про тебя мы так ничего не узнали! — усмехнулся Хора, — теперь можно бояться, что ты, буду неуязвлённым, всем расскажешь наши страшные тайны. — Отсутствие информации вызывает страх. И очень странно, что, нас пытаются уберечь от страха лишением зрения, — не в тему разговора нахмурился Гудвин. Они пытались расслабиться и хотя бы один день не думать об учёбе, но глобальные проблемы человечества стояли так остро, что просто невозможно было игнорировать их. Об этом и напоминала скоротечность звездопада.***
Небольшая группа студентов, некоторые ещё сонные после вчерашней ночи, сидела в небольшой помещении за полукруглым столом возле доски. Та использовалась на памяти всякого здесь присутствующего студента, всего однажды — когда на первом занятии приходилось перерисовывать в тетрадь символы для обозначения высшеисчислительных манипуляций. Многое в Академии осталось со времён Солнца и так и не нашло применения в новых порядках. — Вас сегодня непростительно мало, — покачал головой мастер Фенрис, позвонив в колокольчик, — неужели те, кого сейчас нет, гуляли всю ночь? — И мы — с ними, — произнесла одна из студенток, сидевшая рядом с едва не засыпающим Хорой, — просто кому-то повезло меньше, чем здесь присутствующим. — Фортуна слепа, — с пафосом произнёс профессор, — но некоторые её законы всё же постижимы. И как раз сегодня мы заострим внимание на той грани математики, где заканчивается человеческое понимание и начинается интуиция. — Мнимые числа? — предположил Гудвин. Он был неплох в той части теологии, которая касалась непосредственно исчислений, а не истории и причин появления их в человеческой жизни. У всех студентов часто создавалось ощущение, что лекции и практические задания были вовсе разными предметами, но особенно внимательным удавалось всё понимать и складывать в целостную картину, где одно помогало постичь другое, а не путало, как остальную часть несчастных учеников. — Верно, — кивнул старик, — кто знает, как это связано с временным контекстом их появления, в рамках нашего предмета? — Они являлись тем же заблуждением, что и Бог старой церкви, — произнёс один из студентов. — Мнимости мнимых чисел не существует, не забывайте, пускай это сложно осознать на данном этапе. Самоподобности строятся на смешанных координатах, и если повторить то же самое в действительных — ничего не выйдет! Невоображаемость этих чисел — это нечто за гранью понимания; мы не можем представить ни бесконечность, ни то, чего по фундаментальным определениям нет. Именно поэтому теология так неразрывно связана с исчислительными науками. Во всяком сухом подсчёте есть та самая условно мнимая частица Бога, в случае действительных чисел обращающаяся в ноль, — мастер Фенрис, кожей чувствуя замершее на лицах студентов удивление, блекло улыбнулся. Это он уже за долгие годы смирился с непостижимостью Космоса и его законов, покуда студенты пребывали в шоке всякий раз, когда сталкивались с этой печальной данностью. — Все открытия начались с растений, — Хору внезапно посетило воодушевление. Выходит, его не зря так тянуло к цветам, подумать только! — разве что, понял он это только сейчас, — Ветви деревьев растут по тому же закону, что и целый Космос! Стало быть, у всякого из нас есть своё подобие где-то там, куда мы заглянуть не можем. На теологии маска помогала больше всего. Слыша что-то незнакомое, человеческий разум всегда пытался ассоциировать это с чем-то уже известным, а когда ничего известного, кроме родной пустоты перед глазами, не было, начинались открываться новые границы сознания, образы которых, промелькнувшие в голове, невозможно описать словами, но реально понять. — Самоподобности не всегда самоподобны. Это просто термин, который не стали менять со времён первого открытия, — гордая собственным замечанием, произнесла Юнона. Она не любила выскочек, но сама всегда первая отвечала, когда профессор обращался к аудитории. Её не то, чтобы не любили другие студенты, но относились весьма настороженно, стараясь общаться исключительно на формальные темы. Она так и не решилась жаловаться профессорам на Бальмаша и Хору, но была горда тем, что неплохо их припугнула. Для Юноны ответственность была главной добродетелью, потому как, по её разумению, именно упорядоченность и точность лежала в основах и вселенной, и, соответственно, пропорционально уменьшенного её подобия — человеческой души, и любое выведение из этого равновесия вело к безумию. Хора тут же абстрагировался от ведущегося в аудитории разговора — голос Юноны вернул его в недавние события: поход в старый музей, затем странная встреча с Мер, затем вечер с книгами, а по дороге… По дороге к дормиторию он, почувствовал незнакомый цветочный запах, снял маску, чтобы посмотреть, что это за растение, и обнаружил Виту, державшую в руках большой букет нежно-лиловых цветов. Если бы он тогда остался с Бальмашем — ничего бы не произошло. Но было выведение из равновесия даром или проклятием? «Я бы, наверное, мог учиться намного лучше, — думал Хора, вспоминая неугомонного Бальмаша, у которого сил хватало и на учёбу, и на личные дела, и на всякую ерунду. Возможно, дело было в том, что все три эти вида времяпрепровождения существовали примерно в одном поле деятельности, или же в прозаичной данности того, что Хору Фортуна наградила умом менее острым, чем его соседа по комнате, — но мне что-то мешает. Вита? Вряд ли. С её появлением мало что изменилось. Может то, что говорил вчера Лоран? Этому нет подтверждений ни в одних официальных учениях. Или, дело в сторонних мыслях и том, что я иногда пренебрегаю маской?..» — Нет, совершенно нет, — услышал вдруг Хора свой голос. Реплика? Как она оказалась здесь?! — Не в маске, это точно, — раздался точно такой же голос с другой стороны. Повертев головой, юноша обнаружил, что говорящих действительно было двое. — Невозможно успеть всё, когда ты один, ты совершенно прав, — произнесла сидевшая слева реплика. — А когда тебя целых четверо, можно одновременно занимать и учёбой, и личными делами и всем, чем захочешь! — вторила та, которая стояла за спиной сидящей с Хорой девушки. — Так вас даже не двое… — удручённо прошептал Хора, совершенно не понимая, что здесь происходит. — А кто из нас будет чем занят? — спросила левая реплика. Хоре отвечать совершенно не хотелось. Ему хотелось верить, что на самом деле он просто засыпает, а голоса, которые с ним разговаривают — просто звучат внутри его головы. — Они могут быть заняты чем угодно независимо друг от друга, главное просто не пересекаться! — Нет, пересекаться можно, но я не запомнил где. — Вы можете помолчать? — сдавленно прошептал Хора, опускаясь грудью на парту и закрывая голову руками, благо никто не обращал внимание, будучи всецело вовлечены в изучение предмета. Реплики не то, что не подчинялись ему — не хотели даже слушать. — А первый? Он уже чем-то занят, без нас!.. Этот ад продолжался ещё полчаса: реплики, не двигаясь со своих мест, беседовали между собой обо всякой ерунде, смысл которой несчастный студент уже не улавливал. Судя по тому, что студенты всё так же внимательно слушали мастера Фенриса, речь реплики слышал только Хора. — Ваше задание, как и всегда — искать закономерности вокруг и пытаться их описать. До скорого, — произнёс профессор. Юноша всё ещё надеялся, что это какой-то сон, а потому сидел в странном состоянии, близком к шоку, уже даже когда все студенты начали собирать вещи и вставать со своих мест. — Найдём мы эти закономерности, не беспокойся, — произнесли реплики и, синхронно засмеявшись, похлопали Хору по плечам.***
В один из выдавшихся свободными вечеров, не слушая ни Вальтера, ни Бальмаша, Хора отправился прямиком в старый сад, где впервые встретился с самым прекрасным на свете созданием. Реплики куда-то исчезли и пока что не беспокоили его, а потому нужно было пользоваться моментом. В конце концов, он просто выполнял задание преподавателя, ища закономерности в себе и своей реакции. — Вита, ты здесь? — негромко позвал юноша, по привычке пробираясь через кусты к площадке, по которой обычно гуляла Вита. Из-за дерева раздали встревоженные звуки. Хора тут же замер, боясь спугнуть своё счастье. — Хххх… — держась за ствол векового дуба, на глаза Хоре показалась слабоумная девочка. Она была не то, чтобы напугана, но сильно удивлена появлением уже знакомого ей студента. Недолго посмотрев на застывшего истуканом Хору, она села на землю и принялась снова ковырять палочкой траву. Помня предыдущий опыт, Хора не решился подходить ближе. Насколько он понимал, слабоумная девочка, ко всему прочему, дурно видела, а потому некоторые движения юноши могли быть для неё неожиданными, но рассвет возьми, как же сложно было угадывать, что у неё на уме и есть ли вообще ум как таковой в рано поседевшей голове. «Как же подступиться к тебе, милое создание?» — Хора смотрел на Виту. Вита на Хору не смотрела. В одно мгновение студента осенило. Подыграть. Нужно было подыграть ей, попробовать заговорить с ней на одном языке, иначе зачем Хора столько сил потратил на изучение чужих способов общения? — Смотри, какая красивая, — сняв маску (жизни ничему его не учила!), Хора наклонился и снял с листа виноградника большую улитку. Она отличалась от других таких же, будучи мало того, что больше, но намного интереснее своим узором на панцире. Он напоминал Хоре кольца Сатурна, Вите же… Сложно было сказать, как ассоциирует мир Вита, но она была более чем довольна. Девушка радостно заулыбалась и протянула руки к юноше, но, стоило ему шевельнуться, тут же вскрикнула и повернулась спиной. Хора не видел, но она сильно покраснела, а пурпурно-голубые пустые глаза начали неистово бегать туда-сюда. Хора бы заботился о ней. Научил бы всему, что сделало бы из неё приспособленную личность, помогал бы с тем, с чем она была бы не в силах справиться — у них всё было бы хорошо, только вот до окончания Академии оставалось непростительно много времени. Хора был всего лишь третьекурсником, а значит впереди были мучительные семь лет ожидания. Однако, несмотря на все неприятности, Хора был уверен, что его любовь к слабоумной девочке пройдёт проверку временем, ведь не было по определению на свете ничего прекраснее, чем это беззащитное милое создание. Вита, повернувшись, снова посмотрела на улитку, затем — на Хору. Кажется, этот молодой человек не хотел делать с ней ничего плохого, несмотря на клокочущее внутри чувство опасности. Вита всегда чувствовала опасность, что помогало ей до сих пор не убиться. — А? — она поднялась на ноги и протянула Хоре раскрытые ладони. Юноша, чуть замешкавшись, посадил беспозвоночное на руки Вите. Та, повертев причудливое существо, неуклюжим шагом зашагала обратно к винограднику и вернула улитку на место. — Тебе не понравилось? — Хора всё ещё не терял надежды на понимание. Девушка странно замахала руками и криво улыбнулась. Что это было? Радость? Страх? Недовольство? В какой-то момент, говоря честно, Хора испугался — слишком странными, слишком нетипичными и непонятными были её жесты, точно девочка из сада не была человеком вовсе. Суматошно вертя головой, Вита вцепилась в руку Хоры и потянула его вниз. Тот послушно наклонился. Вита резко вытянулась и повисла на Хоре, уткнувшись носом в его шею. Замерший, где стоял, юноша чувствовал, как где-то в горле колотится сердце, а конечности странно покалывало от волнения. — Вита… — Ммм! — девушка потёрлась лбом о щёку юноши и тяжело вздохнула. Выходит, она его любила? Но как, если у неё не было рассудка? Бальмаш утверждал, что любовь — не больше, чем низменный инстинкт, преобразованный лицемерами в красивые слова, Хора же уверен был, что возможность любить давалась самим Космосом по велению всемогущей Фортуны. Вита просто любила.***
Держа друг друга под руки, Хора и Бальмаш медленно и осторожно шли по цветочному полю. После звездопада где-то недалеко от Академии всегда можно было найти несколько образцов внеземных пород, и студенты надеялись, что Фортуна улыбнулась именно им и их не забрал кто-то другой в прошлую ночь. — Как думаешь, мы что-нибудь найдём? — спросил Хора, сквозь маску чувствуя, как светит Луна. Со времён, когда Солнце перестало восходить, Луна тоже стала странно себя вести: полнолуние длилось почти неделю, в связи с чем сильно пострадали рыбацкие поселения, фатально повреждённые наводнениями. Так и сейчас, огромный бледный фонарь светил с небес на студентов: не носи они масок, подумали бы, что сейчас вовсе день. — Конечно! Мы не можем не найти, — как-то не к месту ехидно хохотнул Бальмаш. — Ты так уверен? А что именно? — Дорогу обратно. Потому что в противном случае наше пребывание в стенах Академии закончится самым бесславным образом. Вдруг, в очередной раз позвонив в колокольчик, Хора почувствовал отзвук чьей-то маски. Позвонив ещё раз, он понял, что это Гудвин. — Бальмаш, — шепнул юноша, коснувшись спины друга, — мы не одни! — Не отдавай добычу, даже если тебе пообещают сломать вторую ногу! А то приду я и станцую на могиле твоего обидчика, — гордо произнёс Бальмаш и ещё раз позвонил в колокольчик. Внеземные породы отзывались на звон, что значительно упрощало поиски: пускай среди студентов роптали, что маски — пустая трата сил и времени, все нет-нет, да боялись сойти с ума. Однако это не относилось к Гудвину, игнорирующему любые предупреждения о безумии: даже вдали от академии он не боялся видеть мир простым человеческим взглядом. Даст Фортуна — не сойдёт с ума, отвернётся — так тому и быть. Голоса вдалеке он услышал сразу, и повезло, что это были Бальмаш и Хора, а не кто-то ещё, кто мог менее лояльно относиться к студенту-нигилисту. А компромат, в свою очередь, имелся. Рядом с Гудвином, безвольно привалившись к его плечу, сидела сделанная из дерева девушка. Вернее, это была болванка, неокрашенная, без глаз и черт лица, с какими-то странными клоками белых волос на голове, но от этого менее привлекательной она для него не становилась. Из этой заготовки он создаст лучшее своё творение, повторив опыт мастера Мартина. Несомненно, у всякого предмета была душа, а значит, чтобы кукла вышла такой, какой должна, нужно было сперва с ней подружиться; её звали Анастасия — она сама так сказала Гудвину. — Так что там? — Бальмаш торопливым шагом вернулся к Хоре, держа в руках маленький оплавившийся кусочек космия. Для экспериментов не сгодится, но если распилить и почистить — можно будет носить с собой на удачу. — Ничего, — заключил Хора после долгого молчания и зашагал в противоположную от Гудвина сторону. — Хора, ну скажи! — требовательно воскликнул юноша, преграждая другу путь. Тот запрокинул голову и вздохнул. — Гудвин. И нам лучше его не тревожить. — Почему? — Мне так кажется. С ним кто-то, на ком печать. Некрасиво будет, если мы испортим кому-то свидание. — Какая мерзость… — фыркнул Бальмаш, но тут же засиял лукавой насмешливой улыбкой, — давай просто подойдём поздороваемся! — Ты невыносим, — покачал головой Хора и похлопал Бальмаша по спине, — пойдём искать дальше, пока не пришли первокурсники. Несмотря на нездоровый интерес Бальмаша к происходящему чуть поодаль, студенты всё-таки начали медленно идти глубже в бесконечное поле, подальше от Гудвина и его личных дел. — Ты думаешь, они уже настолько смелые и ловкие? — Им было у кого этому научиться.