Не по-настоящему

На самом деле, Ирука должен был понять еще тогда, что ему следовало бежать. Просто взять телефон, документы и деньги и уйти, бросив все остальные вещи. Осмысливая свои действия и поступки сейчас, Ирука понимал, насколько он был недальновидным и глупым. Его всегда подводила его вспыльчивость и импульсивность, и он никогда не умел промолчать там, где это было нужно. Он помнил, как после того случая прошло две недели, прежде чем случилось это. Тогда он постарался забыть о том, что произошло, делая вид, что все нормально, но постоянная притупленная боль и синяки не давали ему это сделать. Какаши же вёл себя так, словно ничего не произошло. Ирука не избегал его. Он говорил это себе, когда вставал по утрам раньше Какаши, чтобы самому добраться до работы, а не на его машине, когда медленнее, чем обычно, возвращался домой и поднимался на десятый этаж по лестнице, а не на лифте. Он не избегал его, но что-то появилось между ними, повисшее на грани неясного страха и липкой тревожности со стороны Ируки. Мысль о близости с Какаши все ещё заставляла что-то нервно скручиваться в его желудке. — Давай не сегодня, — Ирука выдохнул, положив руки поверх рук Какаши, когда тот обнял его сзади и принялся целовать его шею, прижимаясь слишком близко. — Ты говорил то же самое вчера, и позавчера, и на прошлой неделе. Что с тобой? — у Какаши был игривый голос, словно бы он хотел перевести все в шутку, но отчего-то это пугало Ируку еще больше, чем если бы его тон был угрожающим. — У меня там болит, — сказал Ирука, медленно пытаясь вывернуться из его объятий, но Какаши не отпускал его. — Уже две недели прошло, все там у тебя нормально, — отмахнулся Какаши. — Не будь так жесток со мной, скажи, что мне сделать, чтобы ты простил меня? — Я простил, — ответил Ирука, и это было правдой. Он просто хотел забыть о том, что произошло. — Всё нормально. — Если все нормально, тогда в чем проблема? Давай, тебе нужно расслабиться, и все пройдёт, — Какаши снова настойчиво поцеловал его в шею, а затем полез руками в его штаны. Ирука перехватил его руки, сглатывая. — Ладно, только давай не здесь, пожалуйста. — Хорошо, как скажешь, — Какаши хмыкнул и потянул несопротивляющегося Ируку в спальню. Он продолжал покрывать поцелуями его шею, оглаживая его грудь и бока. Ирука в ответ лишь подставлялся под его руки. Когда Какаши снова оказался на уровне его шеи, Ирука обхватил его лицо ладонями, и коротко облизав свои губы, заставил себя потянуться к его губам. Какаши поцеловал его, неторопливо и тягуче, совсем как раньше. Ирука тихо выдохнул и закусил свою губу, когда Какаши схватил его за вялый член и стал надрачивать ему, чтобы он возбудился. Получалось плохо, и Ирука мягко отстранил его руки, делая вид, что занят одеждой. Раздевшись и распустив волосы, он улегся на кровать, пока Какаши торопливо раздевался сам. Затем он достал из тумбочки смазку, а потом попытался уложить Ируку на живот, но тот остановил его, сказав, что хочет в другой позе. Какаши ничего не сказал и забрался на него сверху, располагаясь между его раздвинутых ног. — Если… если мне станет больно, ты остановишься, ладно? — Ирука напряженно смотрел на него, лежа на спине и стараясь не смотреть ниже его лица и груди. — Конечно, — ответил Какаши. Он выдавил смазку и растер ее по своему затвердевшему члену, надрачивая себе. Затем он стал растягивать Ируку, — тот невольно сжался, когда Какаши проник в него одним пальцем, затем двумя. У Ируки действительно болела поясница все эти недели — он помнил, что так у него было в первые несколько раз, прежде чем боль исчезла, но теперь она вернулась и все никак не исчезала. Конечно, она стала менее заметной и притупленной, но ему все равно было больно, когда он долго, например, сидел. Он решил, что сможет игнорировать эту притупленную боль, пока она сама не пройдёт — больше ему ничего не оставалось. Через пару минут, когда Какаши счёл, что достаточно растянул его, он стал входить. Ирука сжимал простыни в кулаках, пытаясь глубоко дышать и получить слабое удовольствие, которое теперь ускользало от него. Он не знал, что было не так, но он чувствовал, что не может возбудиться, как это было раньше. Всё тело будто одеревенело, как бы он не пытался успокоить себя, подавляя поднимающийся внутри страх, который сковывал его. Когда Какаши начал медленно двигаться, нависнув над ним, Ирука заставил себя обхватить его за шею руками, притягивая ближе к себе. Он пытался расслабиться, поддаваясь бедрами навстречу, и тихо стонал, пока Какаши неторопливо толкался, дыша ему куда-то в ухо. Это продолжалось долго. Ирука к тому времени уже смирился с тем, что не сможет получить удовольствия, и просто ждал, когда Какаши наконец кончит. Но тот все никак не кончал, что все сильнее беспокоило Ируку. Словно прочитав его мысли, Какаши остановился. — В чем дело? Я тебя больше не возбуждаю? Лежишь, как бревно, думаешь, мне приятно тебя трахать? — заявил недовольно Какаши. Эта грубая издевка была словно пощечиной. Ирука сжал челюсти, чувствуя, как в нем разгорается обида и злость. — Если ты хочешь знать, то я не получаю никакого удовольствия от твоих телодвижений, — сказал он сквозь зубы в ответ. — Что, я стал недостаточно хорош для тебя? Может, мне снова драть тебя за волосы или душить? — выплюнул Какаши, чем вызвал у Ируки вспышку злости. — Да пошел ты! — он попытался встать, но Какаши все также был в нем и не дал ему уйти, сильно хватая его за руки и заводя их над головой. Ирука распахнул глаза, в страхе уставившись на него. Агрессия исходила от Какаши волнами, подавляя Ируку — Какаши вел сейчас себя так, словно нарочно пытался заставить его злиться. Словно этого он и добивался. — Пожалуйста, отпусти, — уже тише сказал Ирука, чувствуя, как к горлу подкатывает ком. Обида отошла на второй план, уступая место страху. — Иначе что? — Ты делаешь мне больно, — Ирука истерически дернул руками, но Какаши сильнее сдавил их. — Ты же обещал остановиться! — Сначала ты, блять, говоришь мне сделать тебе больно, ты говоришь мне изнасиловать тебя, а потом, когда я это сделал, ты заставляешь меня чувствовать себя виноватым! — прорычал Какаши ему в лицо. — Ты знаешь, как я себя чувствовал все это время, пока ты игнорировал меня? — Я не хотел, чтобы ты изнасиловал меня! — крикнул Ирука. — Это была всего лишь игра! Гребанная игра! Не по-настоящему! Я больше не хочу, хватит! — Хуйня полная! — крикнул Какаши в ответ. — Ты хотел и хочешь этого, я же знаю, какая ты грязная сучка. Тебе нравится это, и перестань корчить из себя невинную жертву! Какаши ударил его по лицу, отчего Ирука вскрикнул. Паника накрыла его с головой, и он пнул Какаши несколько раз, забившись в его хватке, но тот ударил его снова, наотмашь, так, что его голова просто мотнулась в сторону. Ирука на какое-то время дезориентировался, пока горящая боль сжирала его лицо и челюсть, а Какаши снова стал двигаться, только теперь быстрее и жёстче. Ирука разрыдался, умоляя его остановиться, но Какаши не слушал его. Он продолжал насиловать его, стискивая его запястья до синяков, пока Ирука рыдал, ничего не видя перед собой из-за слез. Он больше не пытался вырваться и просто желал, чтобы это быстрее закончилось. После того, как Какаши кончил и вышел из него, Ирука даже не смог заставить себя пошевелиться. Он продолжал выть на одной ноте, скрючившись на постели. Какаши схватил его за щеки, встряхивая, заставляя посмотреть на него. — Нравится? Этого ты хотел? — Нет! — в истерике крикнул Ирука. — Ты больной! Отпусти меня! — Как ты меня назвал? — Какаши впился в него взглядом, и в его глазах плескалась злоба. И Ирука отчего-то знал, что последует после такого взгляда. — Повтори. — Больной! Ты больной! Он не успел опомниться, как Какаши стащил его за волосы с кровати, ударяя его о пол, а потом стал наносить ему удары ногой. Ирука пытался закрыть руками живот и голову, но Какаши все равно попал ему по лицу пару раз. Ирука задыхался от каждого удара в живот, которые, не переставая, обрушивались на него, и он не мог даже кричать. Когда из его носа потекла кровь, удары прекратились. Тяжело дыша, Какаши вышел из спальни, после чего послышался звук льющейся воды из ванной. Ирука не попытался даже встать, продолжая валяться бескостной грудой на полу. У него все болело — лицо, тело, голова, сорванное горло. Он не знал, сколько прошло времени, когда Какаши вернулся в спальню. Он обтерся, достал из шкафа новую чистую одежду, и только потом подошел к Ируке. Какаши заставил его встать, и Ирука подчинился, — медленно поднялся на руки, оставляя багровые разводы по полу, потом на четвереньки, капая кровью, прежде чем кое-как встать на ноги. За все это время он не решился поднять на Какаши взгляд — он боялся новой порции боли, а если точнее — его. Ирука не смог бы дать ему отпор, и подчиниться — единственный выход избежать боли. Он не сопротивлялся, когда Какаши завел его в ванную и заставил встать под струи воды. Та была обжигающе ледяной, когда Какаши только-только включил кран, и, заметив это, он отрегулировал температуру, чтобы она была теплой. Ирука все это время смотрел вниз, опустив голову, пока вода стекала розоватыми разводами в сток — кровь не останавливалась. Он не сопротивлялся, когда Какаши наспех обтер его полотенцем и усадил в ванной на табурет, а после достал аптечку. Какаши заставил поднять его голову наверх, чтобы остановить кровотечение из носа, а затем смочил куски ваты в перекиси водорода, скрутил из них тампоны и вставил их в его ноздри. — Сильно болит? — спросил он вдруг, надавливая куда-то на скулу, на что Ирука прошипел от боли, но ничего не ответил. Меньше всего он ожидал услышать это от Какаши, и теперь внутренне скрипел зубами — больно ли ему? Конечно, ему было очень больно. Ирука избегал его взгляда и смотрел вниз или в сторону, пока Какаши мазал какой-то мазью его лицо и живот. Все его тело болело, и Ируке было больно дышать, сидеть, двигаться и делать вообще что-либо. Но все же, хоть он и избегал с ним зрительного контакта, он пытался определить его состояние — сейчас Какаши выглядел спокойным, сосредоточенным и несколько хмурым, совсем не таким, как полчаса назад, когда он избивал его в спальне. Резкая смена его настроения вызывала у Ируки чувство растерянности — он хотел, чтобы Какаши не трогал его, но не мог выдавить из себя и слова. Потом Какаши заставил его встать к нему спиной и нагнуться — по бедрам тоже текла кровь. — Н-не надо, я сам, — всхлипнул Ирука, пытаясь свести ноги, когда почувствовал, как Какаши обтирает его между ног какой-то тряпкой. — Стой смирно, я обработаю, — сказал он, и Ирука снова подчинился, только шипя от боли и унижения, пока Какаши смазывал его сзади обезболивающим и вставлял ректальную свечу. Потом Какаши заставил его выпрямиться. — Прости. Какаши провел рукой по его плечу, прижимая спиной к себе. Ирука застыл, не решаясь пошевелиться — Какаши говорил так, словно действительно раскаивался в случившемся. Это не укладывалось в голове, но Ируке стало вдруг отчего-то так совестно, словно он был в чем-то виноват. А Какаши все шептал, как заведенный, извинения, куда-то ему в шею, обнимая мягко, крепко. Ирука сам не заметил, как по его опухшему лицу снова потекли слезы, а в горле сдавило, и он снова всхлипнул. Он не мог выдавить ни слова и просто стоял, безвольно опустив руки. Так хорошо было снова чувствовать заботу, горячей волной отдававшей где-то за грудиной. Там сжималось все до боли, и Ирука никуда не мог от нее деться. Он не знал, сколько они еще стояли так. Какаши замолк, все также стоя у него за спиной, и слышно было только, как Ирука прерывисто сглатывает и шумно дышит через рот. Какаши провел рукой по его шее, а потом развернул к зеркалу над раковиной. — Посмотри на себя, — сказал он, и его руку переместилась на затылок Ируки, чтобы его голова была ровно напротив зеркала. Выглядел Ирука сейчас более, чем жалко, — голый, с красным, опухшим лицом, наливающимся синяком под правым глазом и на носу, из которого торчали кровяные турунды, и спутанными волосами. Он встретился взглядом с Какаши, и в его взгляде больше не было злобы или раздражения. Скорее, он выглядел очень расстроенным и в то же время в его глазах еще тлели остатки злости. Он вел себя так, словно это Ирука что-то натворил, а Какаши приходится разгребать проблемы. — Как ты там сказал? Я больной? — спросил Какаши, посмотрев на него, а потом снова на зеркало, где стояли они вдвоем. — Не беспокойся за меня, я полностью здоров. А вот ты, — Какаши вдруг сжал ладонь на его шее, и Ирука всхлипнул от боли и вновь навалившегося на него страха, кольцами вьющегося внутри, — если я соберу все твои справки от невролога и психотерапевта, я более чем уверен, что тебя можно признать недееспособным и упечь в психушку. Этого ты хочешь? Ирука замотал головой, по его лицу снова потекли слезы. Какаши ткнул в его больное место — Ирука рассказал ему о себе все, ничего не утаивая, и теперь Какаши обернул его доверие против него самого же. Ирука чувствовал себя полностью обнаженным, как если бы с него наживую содрали кожу и распяли, словно бабочку на булавках. — Запомни — это мой дом и мои правила, — от недавней мягкости и заботы в голосе Какаши не осталось и следа — сейчас он был тяжелым и жестким, словно сталь. — А ты здесь, будем честны, в положении содержанки. Ты ничего не делаешь по дому и живешь на всем готовом. Да, ты якобы работаешь, а потом ноешь, что устаешь от работы, и толку от нее? Пропадаешь там целый день, а все копейки, которые ты зарабатываешь, ты тратишь на таблетки и психотерапевта — и что, помог тебе твой мозгоправ? Я даже не уверен, действительно ли ты ходишь к нему, пропадая там часами, и лечишь свою голову. Ты ведь такой лжец, Ирука. Ирука зажмурился, когда Какаши второй рукой взял его за щеки, ожидая удара, но его не последовало. — Я не чувствую от тебя никакой благодарности, хотя между прочим — я единственный человек, которому ты нужен, — сказал Какаши. — Всем плевать на тебя. Ты никто, — он был так близко, что Ирука чувствовал, как его дыхание опаляет ему ухо. Какаши наконец отпустил его лицо, а Ирука опустил голову, давясь рыданиями. Ему было трудно дышать из-за сломанного носа, но в горле встал ком не из-за него, а этих двух слов. Ты никто. Ирука столько раз слышал это, и теперь, когда то же самое говорил ему человек, которому он доверил все — все свои мысли, тайны и желания, свое прошлое и настоящее, он чувствовал себя так, словно ему между ребер вонзили нож. — Зачем тогда я тебе такой? — наконец выдавил из себя Ирука, задыхаясь от скрутившей его боли и вновь вспыхнувшей бессильной злости. Он оттолкнул от себя Какаши. — Зачем я тебе такой, жалкий, бесполезный? Тебе же, наверное, противно от меня? Зачем я тебе нужен? Повисло молчание, а затем Ирука почувствовал мягкое прикосновение к своей горящей щеке. Какаши вытер пальцем его слезы. — Ты забыл? Потому что я тебя люблю. Ирука не сдержал истерического смешка от абсурдности ситуации. — Какой бы ты ни был — ты принадлежишь мне, и тебе никуда не деться от этого, — продолжал Какаши, говоря это так, словно он объяснял какую-то простую вещь маленькому ребенку. Его следующие слова вызвали у Ируки новую волну бессильной злости. — А ты? Ты любишь меня? Ирука повернулся к нему лицом, сжимая желваки, смотря ему глаза в глаза. — Я тебя ненавижу, — ответил он. — Я тебя ненавижу, я ненавижу тебя, я ненавижу… Он выплевывал эти слова снова и снова, захлебываясь в подступающей истерике, будто мантру, надеясь, что Какаши ударит его, оттолкнет, прогонит, чтобы им обоим было легче. Но Какаши не сделал этого — в его глазах Ирука увидел разочарование и боль от его слов, и Ирука в этот момент возненавидел лишь себя самого за то, что он сказал ему. Слова нельзя было вернуть назад, — Ирука слабо осознавал это, пока его трясло от боли и разрывающих его чувств. Он ожидал что угодно, только не то, что его прижмут к груди и будут гладить по голове. Он сделал попытку вырваться, упираясь, и бил Какаши по груди, но его крепко держали, не давая сделать замах, а затем Ирука сдался и обмяк. Он больше не сдерживал рвущихся наружу рыданий и давился ими, уткнувшись в молчащего Какаши.

***

Никто. Ирука всегда был никем. Мать говорила ему об этом, когда Ирука пытался доказать ей, что он стоит чего-то. Что у него есть право на то, чтобы жить так, как он хочет, делать, что он хочет, любить, кого он хочет. Что он — личность. Но он всегда был никем. Ирука не знал, почему это произошло — как так получилось, что он был никем. Все его знакомые, которых он когда-то знал, уже добились чего-то. У них была своя жизнь, интересная, насыщенная, такая, какая должна быть у людей его возраста, у них были друзья, любящая семья, мечты, возможности, поддержка. Он же всю жизнь чувствовал себя чужим среди остальных. Он не был таким как они, и он не знал, отчего так было. В детстве у него не было друзей. Он никогда никого не приглашал к себе домой, а позже ему просто было стыдно это делать, потому что дом был грязным и неприглядным, тем более, что родители не имели привычки приглашать кого-либо к себе. У него никогда не было собственной комнаты, у него не было права гулять на улице, вместо того, чтобы помогать по дому, у него не было любимых книг, игрушек или фильмов. Может быть, именно это все каким-то образом привело к тому, что у него не было никакой цели в жизни, когда он вырос? А мать так старалась сделать из него достойного человека. Прямо выбивала из него всю дурь, и ремнем, и кулаками, и ногами, до иссиня-черных гематом. Ирука потом ползал на коленях и извинялся, рыдая от боли и страха, а отец ничего не делал, предпочитая делать вид, что его не существует. Мать иногда потом извинялась — обрабатывала ему раны, прижимала к теплой груди и гладила, как маленького ребенка. У Ируки не было ни минуты свободного времени — он должен был посещать многочисленные кружки и курсы, ведь мать хотела, чтобы ее сын был разносторонне развитым. Рано утром он уходил в школу и приходил ближе к восьми вечера. Так проходили почти все будние дни, а в выходные он должен был работать по дому, ведь он совсем не помогал и сидел на шее у родителей, которые работают целыми днями, чтобы оплачивать дом, в котором он живет, одежду, которую он носит, еду, которую он ест. Потом была подготовка к экзаменам — Ирука мало что помнил из того времени, порой он просто вырубался за столом, а на утром разбитый приходил в школу, что не могло не сказываться на его успеваемости. Мать твердила ему, что он должен сдать все экзамены на высокие баллы, иначе он никуда не поступит. И что, она зря платила деньги репетиторам и за его учебники? Экзамены Ирука сдал, сдал очень хорошо, харкал кровью, но сдал, а куда поступать — до сих пор не знал. Подал документы в какой-то местный вуз на какую-то специальность, к которой был равнодушен, а после года учебы пришел и написал заявление на отчисление. Он поступил так, потому что понял, что больше не может жить так — делать то, что он не хочет, жить так, как он не хочет, чувствовать постоянно давление от сковывавших его по рукам и ногам долгов по учебе и обязательств перед родителями. Дома был скандал — Ирука из примерного сына превратился в идиота, морального урода и пидораса. Ирука послал всех нахуй, собрал, что смог и успел, и ушел из дома в никуда, хлопнув дверью. Мир был жестоким и несправедливым, это Ирука понял, когда работал на постоянно меняющихся работах. Он работал курьером, уборщиком, кассиром, продавцом, официантом, выживал, как мог. Делал вид, что у него все хорошо, что он взрослый, самостоятельный человек, хотя на самом деле, он был никем. И теперь, когда это сказал ему Какаши, человек, который должен был любить его, это ранило сильнее всего. Хуже всего, что Какаши сказал, что любит его, но Ирука где-то глубоко внутри был уверен, что это не нормально. Ведь человек не должен осознанно причинять боль тому, кого он действительно любит. Но ведь мать тоже любила его, она его выносила, родила и выкормила, и она же заставляла его давиться слезами и мучаться от боли, медленно убивая его. Но ведь Ирука — Ирука ведь тоже сделал больно Какаши. Ведь на самом деле он не ненавидел его, даже после всего, что тот сделал. Ненависть — она другая, Ирука знает это. Она сдавливает тебя изнутри, опоясывает кольцами, словно змея, заставляя трястись от яростной злости и желания сделать больно, уничтожить, стереть. Ирука не хотел этого Какаши, даже если очень сильно захотел бы. Единственный человек, которого он ненавидел, это был он сам. А единственным человеком, который любил его, даже несмотря на то, что он был никем, был Какаши.