Не по-настоящему

На улице было холодно. Ирука сидел на остановке неподалеку от дома примерно второй час. Он бежал туда, куда глаза глядят, периодически нервно оглядываясь, чтобы убедиться, что Какаши за ним не следует. С полчаса он плутал по кварталу, ничего не видя перед собой из-за плывущего зрения и гудящей головы. Его раздирало от смеси тяжелых эмоций и чувств — от них было больно, так, что у него болело в груди, и он задыхался из-за заходящегося сердца. В голове звенели слова Какаши — грубые, обличительные и унижающие, от которых он, Ирука, не мог защититься и сбежать. Они преследовали его даже здесь, на вечерней улице, под светом фонарей и окон в многоквартирных муравейниках. Вместе с болью от предательства и того, что с ним пренебрежительно обошлись, как с вещью, Ирука мучался сейчас от воспоминаний прошлого. Там, где были частые скандалы с матерью, там, где он сбегал из дома летними вечерами и прятался среди заброшенных строений или плутал по городу, там где он снова и снова возвращался обратно в бессилии что-либо сделать. Тогда ему было также больно, хотя боль эта была иного рода, может более глубокая, родом из детства. Ирука ненавидел себя в эти годы, потому что он задыхался и рыдал, как ребенок, и ничего не мог поделать, потому что взрослые — всегда правы. Потому что мать всегда права. А он никто. Мать родила его, и он обязан ей всем, и жизнь его ему не принадлежит. Он обязан слушаться, сколько бы ему ни было лет, ведь именно только благодаря ей он есть на этом свете, а ведь могли и аборт сделать. И только благодаря ей он может быть кем-то — остается лишь делать то, что она считает правильным и нужным. Может, это тоже было нарциссическое расстройство. Ирука не знал, а сейчас не хотел и думать об этом, но возвращался к этому снова и снова. Детские страхи и обиды никуда не исчезли, оставляя только одни вопросы — за что? Почему? А главное — а вдруг она правда права? И он все это время ошибался? От этих мыслей, от смешавшихся прошлого и настоящего у Ируки сильно разболелась голова. Она была тяжелая, а само лицо опухшее от слез, словно если бы это был эффект алкоголя. Может быть, помимо этого она болит из-за того, что Какаши ударил его головой об стену. Ирука сидел второй час на остановке, отстраненно наблюдая, как приходят и уходят автобусы, как идут по своим делам прохожие, которых постепенно становилось все меньше. Ирука не знал, сколько сейчас было времени, но, наверное, около десяти вечера, а, может, больше. Телефон он оставил дома, как и все свои документы и деньги. В кармане куртки, которую он успел схватить, была лишь проездная карта, ополовиненная упаковка жвачки и мятая пачка с сигарет с зажигалкой. Сигарета была последняя — Ирука заторможенно вспомнил, что забыл сегодня купить после работы. Сигарета была перевернута фильтром вниз, по старой привычке. Когда-то он услышал от кого-то, что если перевернутую сигарету выкурить последней, то желание, о котором ты думаешь в этот момент, сбудется. Ирука ни разу не пробовал делать это, хотя сигарету исправно переворачивал, когда покупал новую пачку. Он даже не знал, зачем делал это. Вообще, у него было много таких «привычек» — например, он наступал на лестницу только с правой ноги или не смотрел на огни светофоров, когда они переключались, и еще много чего. Это были странные привычки, которые он зачем-то соблюдал, так как чувствовал в этом потребность. Наверное, они в какой-то степени носили обсессивно-компульсивный характер, о чем ему говорила психолог. Ирука закрыл опухшие, красные глаза, дыша холодным воздухом, который вырывался у него изо рта еле заметными облачками пара, напоминавшие ему клубы дыма. Он положил в рот сигарету, и против своей воли загадал про себя желание, в первый и единственный раз, прежде чем затянуться. Он загадал больше не чувствовать боли, по крайней мере, сегодня. Ничего не хотелось. Он будто разом потух, и теперь ему было все равно, что и как делать. Плакать он больше не мог, и теперь ощущал лишь наступившее на смену раздирающих его чувствам онемение. Он чувствовал себя уставшим и вымотанным, а еще — жалким и виноватым. Он ненавидел это чувство — чувство вины и стыда. Оно преследовало его, казалось, всегда. Ему было стыдно за то, как он выглядел, за то, как говорил. Он чувствовал вину просто за то, что живет и занимает место, мешая другим людям, которые вынуждены из-за него терпеть неудобства. Он чувствовал вину, за то, что ел, за то, что одевался — в его гардеробе особенно в подростковом возрасте никогда не было дорогих и стильных вещей, которые он покупал бы себе по доброй воле. Ему банально было трудно тратить деньги в магазине, и он порой долго стоял и выбирал, какую вещь купить, а иногда и вовсе уходил ни с чем. А еще из-за чувства вины ему было тяжело принимать подарки, хотя не то, что бы он часто их получал. Когда однажды мать подарила ему день рождения определенную сумму денег, он долго держал их нетронутыми в конверте в шкафу. В итоге они были потрачены на очередной взнос по ипотеке, когда у его родителей не оказалось к нужной дате достаточной суммы средств на счету. Ему нужно было что-то делать. Он не мог продолжать сидеть на этой скамейке до утра, хотя бы потому, что он запросто околеет за ночь. Была уже поздняя осень, начиналась зима. Его уже неконтролируемо знобило, а в теле поселилась противная мелкая дрожь. Ирука разогнулся и побрел к круглосуточному маркету в надежде немного отогреться хотя бы там. Он медленно бродил между стеллажей, делая вид, что разглядывает товар, но после десяти минут блужданий, заметив на себе подозрительный взгляд охранника, решил, что ему нужно будет уже скоро снова выйти на улицу, чтобы не привлечь к себе еще больше подозрений. На огромном табло в магазине показывало тринадцать минут одиннадцать вечера, конечно — парень с пустыми руками и поношенной одежде в полупустом магазине в такое время вызывал обоснованные подозрения. Задержавшись на форме охранника, уже направляясь к выходу, Ирука вдруг подумал о полиции, но тут же отмел этот вариант. Все происходящее с ним — это личное, и ему очень не хотелось вмешивать в это посторонних людей. Что он скажет, придя в полицейский участок — так и так, я гей, меня избил парень, а ранее я подвергся насильственным действиям сексуального характера с его стороны, которые по идее должны были быть лишь понарошку, но потом что-то пошло не так? Ирука машинально потрогал свою щеку — Какаши ударил его пару раз, но, насколько он мог видеть в витринах магазина, на его лице не осталось следов от этого, хотя оно болело. Синяки на теле почти сошли, и мало ли, где он мог их получить. А доказательства изнасилования и вовсе нет. Ирука слышал, насколько девушкам зачастую бывает трудно убедить полицию, что их действительно изнасиловали. К тому же, согласно статистике, почти половина жертв даже не обращается в органы. Ирука вдруг осознал, что уже ее пополнил, когда не обратился в полицию, когда это случилось в первый раз. Ему нужно было возвращаться обратно. От этой мысли у него скручивался желудок, а к горлу подступал ком. Он не хотел возвращаться туда, где его ждал Какаши. Он почти не сомневался, что так и есть. Это в любом случае его дом, а Ирука, как верно он сказал, в нем никто. А после того, что Ирука сделал… После того, как он ударил его, Какаши непременно отплатит ему, Ирука был в этом уверен. Он никогда не оставался в долгу. Побродив еще немного, Ирука медленно двинулся обратно, не веря в то, что делает, но это было единственным видимым для него вариантом. Куда он сейчас пойдет, без телефона, денег и документов? Нужно было забрать все это, а уже потом отправляться на все четыре стороны, только вот Ирука не был уверен, что сделает именно так. Это было бы здравым решением — просто уйти и забыть об этом. Но он чувствовал себя таким уставшим, что не мог найти в себе силы принять хоть какое-то решение. К тому же, на него опять давило все то же чувство вины. Да, он злился, он ненавидел, он боялся, но даже эти сильные чувства не могли перекрыть чувство вины, от которого он не мог отделаться, хотя, по сути, в чем он был виноват? Может быть, он был виноват в том, что не был достаточно хорош для Какаши. В том, что не был достаточно искренним и благодарным. В том, что он вообще не заслуживал ни любви, ни хорошего отношения, потому что вел себя отвратительно. К тому же, оказавшись на один на улице, Ирука снова осознал, насколько всем было все равно на него. Абсолютно никто из прохожих не спросил, все ли у него хорошо и не нужна ли ему помощь. Всем было плевать на него, и неприятно чувство брошенности и одиночества кололо под ложечкой, лишний раз подтверждая недавно прозвучавшие слова о его никчемности. Ирука остановился перед домом, прежде чем сглотнуть и войти внутрь.

***

Все его худшие опасения подтвердились. Он понял это, едва переступил порог квартиры, не поднимая взгляда на Какаши, открывшего ему дверь. Первым порывом Ируки было метнуться в комнату, схватить рюкзак, телефон, документы и выбежать обратно. Но черта с два ему кто-то позволил бы это сделать. Какаши дернул на себя входную дверь, отчего та автоматически заблокировалась, а потом с силой толкнул Ируку на пол в прихожей. Ирука упал руками вперед, сбив кисти рук. Впервые за вечер после долгого онемения он снова почувствовал что-то — вспышку злости вперемешку со страхом. Затем его с силой потянули назад, наверх, за капюшон, отчего послышался треск, а потом Ирука встретился взглядом с Какаши. У того был синяк на переносице, стиснутые челюсти и глаза, которые не обещали ничего хорошего. Ирука знал этот взгляд, и моменты, когда Какаши смотрел на него так. Они сцепились — на этот раз они действительно дрались. Они повалились на пол, как были — Какаши сверху бил его поддых и пытался ударить по лицу, а Ирука, сжав зубы, отбивался ногами, стараясь перехватить его руки. Все чувства обострились в этот момент, кровь вскипела, а голову сдавливало, словно обручем, отчего мысли путались, и тело действовало лишь на рефлексах и инстинктах выживания. Наверное, они выглядели дико со стороны. Ирука остервенело пытался скинуть с себя Какаши, но за счет разницы в весе у него это не получалось. Ируку бесила его собственная слабость и он отбивался еще ожесточеннее, нанося удары. Он думал, что это принесет ему удовлетворение, но ничего такого он не почувствовал — наоборот, он не хотел применять силу, но Какаши вынуждал его вести себя, как животное. За все это время они не произнесли ни слова, и было слышно лишь их возня тел на полу, тяжелое, сбившееся дыхание и сдавленные звуки, какие обычно бывают при драке. Какаши бил больно — целился в лицо и в слабые места. Ирука пропускал удары, и все больше только лишь защищался, стараясь прикрыть голову. Куртка нисколько не смягчала удары и была уже местами порвана. Во рту стоял металлический привкус, и было трудно дышать. В конце концов Какаши встал с него, потянув на себя за куртку, и они казались на ногах. Ирука тяжело дышал, не пытаясь даже смахнуть спутанные пряди волос с лица. Хвост давно слез и растрепался, и он не знал даже, где сейчас его резинка для волос. Он затравленно смотрел на Какаши, осознавая только одно — он хотел жить. Эта мысль, паническая, дикая возникла у него оттого, что что-то на мгновенье показалось ему во взгляде Какаши настолько пугающим, что ему подумалось, что он способен убить его. Это новое осознание пугало до колик в животе, заставляя кровь стынуть в жилах. Когда Какаши снова дернул его на себя за куртку, замахиваясь, Ирука нашел в себе силы отразить его и оттолкнуть Какаши от себя к противоположной стене в коридоре. Тот задел спиной небольшую графическую картину и та упала на пол, а стекло разбилось вдребезги, разлетевшись на осколки. Какаши, тяжело дыша, посмотрел на разбитую картину, а затем на Ируку. — Знаешь, сколько она стоит? — спросил он. Ирука не ответил, продолжая сверлить его взглядом. Ему было уже все равно. Он слишком устал. — Ты должен мне деньги. Ты выплатишь мне все до копейки, — сказал Какаши. Ирука не удивится, если тот скажет, что эта картина стоила, как три его зарплаты. Он рефлекторно выставил вперед руки, вжимая голову в плечи, когда Какаши шагнул к нему и схватил за ворот, дергая его на себя. Ирука стал вырываться из его хватки, что, кажется, еще сильнее выводило Какаши из себя, хотя скорее всего, его бесило то, что Ирука продолжал молчать. Он ненавидел, когда Ирука молчал. Они толкались в коридоре теперь уже стоя, чудом ничего еще не разбив. Потом Какаши с силой втолкнул его в гостиную, окончательно сдергивая с него испорченную куртку. Он бросил ее на пол, таща его теперь за шиворот домашней футболки. Ирука споткнулся и упал, и Какаши продолжал тащить его. Ворот впился в шею, и Ирука стал задыхаться, схватившись за него пальцами и пытаясь освободить горло. Какаши бросил его на колени у дивана. На какой-то момент наступило затишье, и было слышно лишь их загнанное дыхание. Ирука подумал, что это, наверное, никогда не кончится, и длилось, казалось, вечность. Он машинально оперся руками о его обивку, судорожно глотая ртом воздух. В следующий момент его взяли за волосы и потянули за них, утыкая головой в диван. Когда Ирука осознал, что Какаши собирается сделать, он не мог пошевелиться от страха, потому что знал, что именно ждет его. Он проходил через это, и его воспоминания были еще слишком свежи, сковывая и парализуя его. Он не дергался, когда Какаши придавил его сверху, навалившись всем весом, он не пытался сопротивляться, когда его руки сдернули с него штаны и нижнее белье, небрежно спустив их до колен. Все его тело онемело, и он не чувствовал его. Он не мог дышать, и ему казалось, что он задыхался, как если бы его продолжал душить ворот футболки. Он зажмурился, и все, на что его хватило — сдавленно зарыдать, когда Какаши стал входить в него. Это было грязно и унизительно, и все, что Ирука чувствовал — это разрывающая его боль изнутри. Все было теперь совсем не так, как в прошлые разы до этого — тогда он хотя бы был морально готов к этому, и это все же происходило в постели, где он еще мог найти хоть какие-то оправдания. Теперь же все это было не более, чем способом для Какаши показать его место, унизить его, сделать еще больнее, окончательно раздавливая его чувство собственного достоинства, втрахивая его в диван прямо на полу после драки и всего, что произошло за этот невыносимо долгий вечер. Ирука задыхался в сдавленных всхлипах и терся лицом об обивку дивана в такт толчкам, закрыв глаза, чтобы ничего не видеть, вцепившись намертво в него руками, словно это была его единственная нить с реальностью. Колени саднило, а сам он едва дышал, придавленный чужим весом, но это было ничто по сравнению с той болью, что он испытывал, когда его словно резали на живую. В какой-то момент его дернули за волосы, заставляя поднять голову. — Что притих? Тебе это нравится? Я думал, ты любишь сопротивляться. Голос был так близко, словно бы дышал у него над ухом. Ирука ничего не ответил, но его лицо еще сильнее исказилось в уродливой гримасе боли. Мне не нравится. У меня нет сил, чтобы даже пошевелиться. Я настолько боюсь тебя, что не могу выдавить ни слова. — Ты хочешь, чтобы я относился к тебе так? — снова спросил голос, тяжело дыша у него там же, над ухом. За волосы дернули снова в ожидании ответа, а толчки не прекращались, продолжая разрывать его изнутри. Его голова висела, как на подвешенных нитях. Какаши, наконец, отпустил ее, и он упал обратно на диван. Прежде, чем все закончилось, единственное, о чем Ирука подумал на грани сознательного и бессознательного, это то, что его желание так и не сбылось. А может, он просто сделал что-то неправильно.